Заметки ex tempore.
Заметки ex tempore.
Осень. Шестой.
Рождество. Ни звезды, ни ясель, ни волхвов. И это было осенью. Главный городской бульвар еще не изуродован строем питейных заведений. Он охраняем строем царственных каштанов, их пятипалые листья, желтея, просвечивают на солнце. Нет на бульваре удушливой смеси запаха пива и перспирантов, а пахнет преющей в первых осенних туманах листвой. Мы несемся к курортному парку с сиреной, ехидно и цинично пошучивая, в связи с поводом к вызову - «умирает» и местом вызова - «общественный туалет». Значительное окончание жизни в значительном месте. Девяносто девять процентов вызовов с таким поводом обычно оказываются полной ерундой. Потому и пошучиваем. А вслед за нами метет огонь опавших листьев.
Дело оборачивается совсем неожиданно. Возле туалета две дамочки - курортницы. Они нас и вызвали. Слов у них нет, только междометия и указывающие на дверь жесты. Мы врываемся в зеленую дверь с буквой «Ж». Или руной Hagla, для защиты от града и пожара, кому как нравится. Но мне рассуждать об этом некогда. Хотя какое-то разрушительное градобитие за этой дверью происходит. Вовсю. И, как осуществить переход от разрушения к плодородию, зависит уже не от силы руны, а только от нас. Стоны из последней кабинки. Она тужится. Из последних сил, и дыша со знанием дела. Он у нее не первый. «Он шестой, шестой» - как в бреду чередует она с протяжными выдохами. Мы выхватываем ее от этой мерзкой дыры, куда уже нацелена затылком детская головка. «Саня, носилки!» - орет мой фельдшер так, что вздрагивают все матовые стекла в бойницах окошек. А Александр Сергеевич, наш водитель, мгновенно вынимает носилки на асфальт, рядом с машиной. Трепещущие курортницы, крестясь и бормоча, линяют в неизвестном направлении. Мы грузим ее в машину, где и происходит все остальное.
Мой фельдшер - Геннадий, работник Скорой в пятом поколении, а до их первого поколения в нашей местности и Скорой не было. Так вот, этот принц крови материт ее последними словами. А она не кричит, она ноет и причитает: «Он шестой, шестой! Мой Коля сказал, что если будет шестой, чтоб я его домой не приносила...»
Я бесстрастно перерезаю пуповину, потом принимаю послед. Как положено - просмотреть дольки и с собой, в пакет. Капельница с раствором в вене и - вперед!
- Как ты могла?
- Мой Коля... - и она повторяет мне про Колю и шестого, которого нельзя приносить домой.
- А твой Коля не знает, что такое презерватив, или аборт, на худой конец? - это уже Гена.
- Нельзя, нам по вере - нельзя, - и фанатичный блеск в глазах и твердость в тоне появились откуда-то.
- Господи! Что же это за вера такая, что аборт нельзя, а в дерьмо башкой - можно?! Колю бы твоего туда, вместе с тобой!
И опять его нецензурщина, ее стоны. И все покрывает сирена. Вот бы так и мне сейчас хотелось завыть - «А-ю-у!» - на весь город!
О, боги мои! Нет среди вас того, кто позволил бы матери такое сделать с ребенком! Это только люди и могли придумать!
Она его оставила. В роддоме оставила. Сбежала к своему Коле. Ни имени, ни фамилии.
А может и была звезда? Светила чистым осенним светом сквозь лист кленовый пятипалый и золотой! И чем добропорядочные курортницы, вызвавшие Скорую, в волхвы не годятся? Может они именно из-за его спасения от черной вонючей дыры в нашу даль и прибыли? Дары? Сколько хотите - из акушерской укладки! И даже осеннего золота обильно вслед машины неслось. И будет в его жизни всякое. Может именно он лет через тридцать и спасет эту пятую часть суши, называемую Россией? А может вот так же спасет ребенка. Или котенка. Но спасет, и не бросит. Жаль только, что на всем пути от ясель до креста не будет рядом с ним мамы.
Да, они, взрослея говорят что-то вроде: «Отойди от меня, матерь моя!» Но им, сыновьям, так нужны наши руки, наши слезы...