Как я сделалась подругой парижского художника
Ходила на Монмартр дружить с художниками. То есть, ходила я туда не за этим, но на площади у Сакре-Кёр, где скромные рисовальщики зарабатывают как московские топ-менеджеры, продавая туристам вариации на тему Эйфелевой башни - на площади этой моё парижское одиночество закончилось, толком не успев начаться.
Я брожу по площади среди хаотично расставленных мольбертов, вдыхаю витающий кругом запах краски, пряча глаза от бесчисленных портретистов, готовых вот прямо сейчас запечатлеть хоть чёрта лысого. Едва не взвизгиваю от восторга, когда иконический, с окладистой белой бородой, с трубкой в зубах, живописец, неколебимо восседающий под зонтом рядом с собственным портретом-двойником, на мой робкий вопрос "May i take a picture of you?" зычно рыкает "Я из кагэбэ!" - и заливается довольным хохотом.
Влекомая какими-то правильными цветовыми пятнами, опускаюсь на корточки перед стоящими на земле холстами, ласково киваю автору на его "бонжур" и долго перебираю пастели в папке: чрезмерные персонажи, обрюзгшие жиголо, увядшие красавицы во хмелю, но вы бы видели эти краски!.. Едва касаюсь паспарту, чтоб на белом не отпечатались пальцы, отклоняюсь назад, чтоб падал свет и, видимо, взгляд у меня осмысленный, потому что: "Вы художница?" - спрашивает. "Неет, - весело мотаю головой, - в душе если только". И как-то непринуждённо потёк разговор, когда-откуда-надолго ли-чем занимаешься. Я долго рассматриваю одну работу, сиренево-зелёную, на диво свежих красок; хаотичные линии, будто пытались зачиркать, замалевать пастелью то, что постороннему глазу видеть не следует, но в этом хаосе совершенно необъяснимым образом угадывается городской пейзаж. Смотрела бы бесконечно, как на мандалу. Но дорого, чёрт. Я обещаю подумать и отправляюсь восвояси.
Второй мой знакомец рисует цветными маркерами на холсте, и Эйфелевы башни его, невзирая на замыленность самого предмета, преотличные. Я отпускаю довольно поверхностное замечание, что, мол, в этом есть дух времени, как в скандинавском дизайне: чистые линии, чистые цвета, вызывающе простая техника (маркеры - орудие как бы обывателя, понимаете, да? не художника). И тут же оказываюсь втянута в долгую беседу о выразительности в искусстве, важности контрапункта, системах знаков, о пустяках. "Расскажи мне историю, - прошу я, - про эту картину. Я её куплю, но я хочу историю". Историю я получаю даже лучше, чем ожидала - он вдруг просто и доверительно излагает свой творческий метод: как, из чего, почему он пишет вот так, а не эдак. Будто черепную коробку передо мной приоткрыл. Мне льстит доверие, нравится собеседник, и я уношу с собой изумительно пахнущую деревом и красками башню, нежно обёрнутую в папиросную бумагу.
А потом всё переменилось, поскольку в легкомысленное течение моей жизни ворвался Жорж. Жорж отлично говорит по-русски (его мать наполовину русская, наполовину гречанка), у него какой-то очень знакомый и приятный слуху акцент - как я потом узнаю, сербский. Жорж художник. Вместе с двумя товарищами по цеху он держит на Монмартре галерею, продает картины на площади у Сакре-Кёр, и окна его квартиры смотрят прямо на базилику. Мне уже трудно вспомнить, как это вышло, но мы, натурально, сделались добрыми друзьями. Бывает такое быстрорастворимое чувство общности - раз! и сразу будто сто лет знакомы. Вот у нас ровно так вышло. И он говорит мне: "Хочешь, если ты имеешь время, мы вечером встретимся и будем гулять, я тебе покажу ооочень красивые места".
А как ты думаешь, Жорж? Как ты думаешь, хочу ли я, чтобы художник с Монмартра показал мне #Париж?
Мы встречаемся у фонтана на площади Сен-Мишель и до ночи бродим по уютному, совсем немноголюдному в это время года Парижу, разукрашенному рождественскими огнями. То и дело заглядываем в галереи поболтать с хозяевами, сворачиваем во дворы и потаённые закоулки, выныриваем на бульвары, всматриваемся в сдержанно подсвеченные витрины, полные сокровищ. Я испытываю умиление и едва не хихикаю всякий раз, когда Жорж непроизвольно сворачивает голову вслед высоким, темноволосым, совсем не похожим на меня женщинам, провожая их голодными глазами. Между нами нет и тени двусмысленности. Мы покупаем в Gap куртку его старшему сыну.
От счастья я тут страшно отупела. Третьего дня дай мне, кажется, живого парижского художника - растерзаю вопросами, а тут - о где ты, моя голова, и почему внутри тебя - пустота, рассеянный свет и пузырики углекислого газа? Впрочем, несколько волнующих тайн я таки успела выведать: по каким признакам вычисляется национальная принадлежность туриста (и в частности, моя); кто распределяет места на Монмартре среди рисовальщиков; где парижане назначают встречи; сколько стоит снимать квартиру; почему с галеристами лучше говорить по-английски, а не по-французски... Мой Виргилий отвечал просто и обстоятельно, и роль подруги парижского "артиста", как он себя называет, мне нравилась и шла.
Я могла бы ещё рассказать, как наутро искала могилу Кортасара на кладбище Монпарнас, и как потом на меня, утратившую бдительность от голода и недосыпа, преступно напали шёлковые, тончайшей работы, платки и душегубительные кашемировые свитера... Но, кажется, для этого у меня не осталось сил. Прямо сейчас под моими окнами, там, где Rue Maison Dieu делает крутой поворот, стоит человек лет тридцати пяти и смотрит вверх, на тёмные окна соседнего дома, смотрит, не отрываясь, и уже довольно давно. В Париже семь утра. У меня билет на полуденный экспресс в Лондон.
