Девятая с Курентзисом
Сходил таки на запланированный «эверест» - вкусил Девятую Бетховена с Курентзисом. Столь значимые события вызывают столь же множественные и энергетически заряженные смысловые цунами, что «пересказать» их - задача невозможная. Поэтому попробую поделить впечатления на две неравные части.
Первая: Антонини vs Курентзис. Поскольку накануне известный итальянский дирижер представил свою версию симфоний того же автора, никуда не деться от сравнения двух знаменитых маэстр на фоне одного и того же оркестра в интерьере. Вывод, мне кажется, очевиден: Антонини - ремесленник, Курентзис - творец. Понятно, что приборов для измерения творческого веса не изобрели, что любые оценки можно опровергать, что «хороший ремесленник лучше плохого творца» и т.п. - чему-чему, а словесной эквилибристике человечество давно научилось. Но два соседних концерта для моего скромного я обозначили очевидное. Антонини не просто хороший, а отличный ремесленник. Но не более того. Он прекрасно читает партитуры, знает тысячи секретов оркестровой кухни и миллион музыкальных приправ для раскрашивания звуков, но в метафизическом смысле (говоря бессмертными словами Моцарта) он - «шарлатан, как и все итальянцы». Шарлатан, конечно, в добром, ироничном, «хорошем» смысле. Ну то есть если вы идете в концерт как на мистический акт с надеждой на, так сказать, преображение, то в «зале Антонини» вас не станут грузить этическими проблемами, а покажут красивый «спектакль о преображении». В нем будут златовласые сладкоголосые ангелы, изысканно одетый духовник, готовый (если нужно) приветливо принять исповедь, тщательно расставленные стрелочки на пути к неземному блаженству и прочая услужливая благодать. Может попасться и часовенка для пролития слёз, увитая розами и вечнозелеными плющами. Но не будет главных спутников духовной жизни - сомнения, риска, чуждости обытовлению, оппозиции природе, необеспеченности результата и проч. То есть вам предложат грамотный, стерильный позитивистский проект, продуманный, дотошно воплощенный и начищенный до блеска. Радующий глаз (слух), но по сути больше относящийся к социологии, чем к сакральному.
Полная противоположность Антонини - Курентзис. То, что музыка для него - религия, слышно с первых же тактов последней симфонии глухого автора: никаких нотных знаков, никаких синтетических красок, никаких границ, никакой услужливости, никакого бытового практицизма - только трансцендирование, только риск, только хардкор )) За волосы, беспощадно, самоотверженно - к звездам. Себя, оркестр, хор, слушателей. Ну вот да. Слышно, что человек пришел не на «работу», а на служение. И на преображение, отказ от самого себя. Видно, что он прекрасно понимает бердяевский тезис о том, что «Дух - совсем не идеальная, универсальная основа мира, что Дух - конкретен, личен, «субъективен», что он раскрывается в высшей качественности только в полноте личного существования», что Дух есть «вечное возвращение к себе». И как бы вдруг исчезает антониниевская пестрота, завороженность частностями, бесцельность - музыкальное движение обретает упорную осмысленность, или даже какое-то мистическое «самосознание».
Я не знаю, каков Курентзис дома, на диване перед телевизором, в ресторане, но ясно, что самим собой - Тео - он становится именно на сцене. И что Бетховену сильно повезло пересечься с родственной душой - наверняка не безгрешной, но столь же творчески бескомпромиссной. С самого начала Девятой понятно, что ты стал свидетелем космогонии, истории о пересоздании мира - именно того, о чем столь пространно и столь же неоднозначно высказался израненный композитор.
Ну и второе. Может, я перегибаю палку с избыточным словесным пафосом, но это кажется уместным, когда речь идет о выстраивании самой грандиозной и, на мой взгляд, самой противоречивой симфонии Бетховена, главная проблема которой связана с финалом. Идеи первых трех частей так или иначе всем понятны как в философско-религиозном, так и в исполнительском плане. Арка, которую начал строить композитор, очевидно тянется к Малеру, Скрябину и прочим великим утопистам - переустроителям вселенной. Несомненно также, что «правильной, гарантированно просчитанной утопии» быть не может; каждый творец предлагает как гипотезу свою версию условного рая, каждый слушатель воспринимает ее по-разному. Как писал Лосев, «Девятых симфоний Бетховена столько же, сколько индивидуальностей ее слушают и слушали; Девятой симфонии нет как «Девятой симфонии», то есть нет как «чистой объектности».
Вместе с тем мы сидим в концертном зале Мариинского театра, мы видим оркестрантов (в том числе так и не исчезнувших от стыда валторнистов), видим друг друга, слышим звуковую мистерию - следовательно, мы существуем. И нам трудно запретить думать о том, что же это за массовая истерия настигает исполнителей-слушателей с появлением текста Шиллера (к которому поэт в зрелости относился весьма иронично) и сопровождающей его незатейливой мелодии, постепенно заполняющей всё пространство последней части симфонии и даже ее запределы (половина стоящих в гардеробе после концерта насвистывала тему про объятия миллионов). Чот моё внутреннее я постоянно сопротивляется этой удобной, навязчивой, заведомо сомнительной мечте про тотальную радостную соборность. Даже не потому, что она слишком простодушна для истины и слишком неразборчива в связях, ибо одинаково легко спаривалась и с нацистскими шоу, и с «демократическим» падением берлинской стены, с творческой коллективизацией постреволюционной России и с политическим гимнотворчеством Евросоюза..
Ещё Чайковский, кстати, осторожно писал: «в Бетховене я люблю средний период, иногда первый, но, в сущности, ненавижу последний» (!) и добавлял: «что бы ни говорили фанатические поклонники Бетховена, а сочинения этого музыкального гения, относящиеся к последнему периоду его композиторской деятельности, никогда не будут вполне доступны пониманию даже компетентной музыкальной публики»..
Вместе с тем я верю ученику Гегеля Дройзену, полагавшему, что «только музыка непосредственно выражает истину времени». Что же за истина скрывается за мажорным финалом Девятой симфонии? Что имел в виду апологет Бетховена Ромен Роллан, утверждая, что хоровая тема финала - «гимн воинствующей радости» (и почему Стенли Кубрик в легендарном фильме использовал ее как «гимн воинствующей пошлости»)? Не является ли гипертрофированное и рассудочное добро финала оппозицией деятельному преображающему добру - извечной мечте религиозных философов? Может, финал - вовсе не гимн, а своеобразный реквием великому культурному пласту, угасание которого пришлось как раз на последние годы жизни композитора? Последний блестящий гвоздь в гроб эпохи Разума и Просвещения? Почему каждый раз такое «искусство будущего» оказывается очередной вавилонской башней, в стороне от которой прошли столбовые дороги цивилизации?..
Наверное, это вопросы уже не к Курентзису (хотя и к нему тоже), а скорее к нам с вами..
ps:
оркестр был великолепен, хор своей «воинствующей радостью» наверняка впечатлил бы Роллана, солистов не расслышал (стояли ко мне спиной)
pps:
в зале кашляли, хлопали между всеми частями, шепотом обсуждали драматургию симфонии («ой, смотри - хор зачем-то идет.. ой, а зачем они сели?»), пили воду без газа, во время апофеоза листали буклет и читали биографии певцов.. думаю, что если цену билетов поднять еще тысяч на 10-15 - будут уже и подпевать, и речевки кричать, и файеры жечь.. (это чучуть к вопросу о социальном срезе обымающихся миллионов)