Леонид Соболев. Юрочка развлекается
Мичмана двинулись по узким старинным улицам к центру. Белая ночь обманчиво утончала женские силуэты, и издали каждая женщина казалась девушкой. Но в пяти шагах проступали признаки: плоский рот, намеренная замедленность походки и ожидающий кивка взгляд.
Ливитин отворачивался.
Из узкого переулка справа послышалась пьяная российская брань с загибом и с перевертом. Юрий остановился.
- Шумят матросики. Пойдем посмотрим, Коля?
Казанский неохотно свернул за ним в переулок.
На углу, упершись грудью о фонарный столб, пьяный матрос махал бессильными руками, пытаясь дотянуться до лица сидящего на мостовой солдата, и выражал свои мысли нескладно, громко и солено. Средневековые дома нависли над ним неодобрительно и хмуро. У солдата была сдвинута набок фуражка и скула уже сочилась кровью; он слушал невнятную речь и бессмысленно повторял:
- Допустим... допустим... это допустим...
Матрос же авралил в голос, пьяно сливая слова и задерживаясь на трудных буквах:
- У тебя в жживоте одна крупа, ты крупой гадишь, как мерин... А нам м-мясо дают, сорок восемь золотников в день, вво! Мы кашу за борт кидаем, мы кашшу не кушшаем, а потому я тебя...
Здесь матрос сообщил, что он предполагает сделать с солдатом и не только с этим солдатом, но и с его ротмистром и со всей их армией, странным образом осмыслив сочетание разнородных понятий: пилы, брюшного снаряда и парадного прибора. На это солдат, хитро поднимая палец, возразил, что матрос, несомненно, «занозит» и что ротмистр сам свободно проделает предлагаемую операцию над самим матросом, причем даже не спросит фамилии:
- Так и уйдеть, не знай кто!..
Матрос стукнул себя в грудь и выпрямился.
- Кого? Меня??. Я матрос! У меня знаешь, кто ротный командир? Его сиятельство князь Голенищев-Кутузов, мичман гвардейского экипажа, вот какой ротный командир! А у тебя кто? Ну кто у тебя? Граф?
- Допустим... это допустим... у вас графья отсиживаются, а у нас все кровь на фронте льют! У нас ранетых что навалено... А у вас есть ранетые? Есть? Нету? Ну и заткнись!
- Нету? Врешь! У нас «Паллада» крейсер погиб, только иконка плавала, ни один матрос не всплыл! На-кась!
Матрос ядовито показал кукиш и даже притопнул ногой. Солдат залился высоким и дробным смешком. Он покачался, сидя на мостовой, и, хихикая, уставил на матроса обличающий вялый палец.
- У вас...- начал он и опять захихикал, утирая этим же пальцем слюну, - у вас...- Изнемогая, он махнул рукой и потом выкрикнул пронзительным дискантом: - У вас все флоты погибли в этой... как ее, в Цусиме!
Матрос рванул форменку и откинул правую руку далеко назад. Глаза его налились кровью. Он закричал хрипло и дико:
- Харю! Харю дай, искровеню!.. Ну, дай харю!
Но об этом приходилось только просить. Фонарь мешал, и руки матроса беспомощно размахивали в двух дюймах от солдатского носа. Тот следил за их страшными взмахами с хитрым пьяным любопытством.
- Единение флота и армии,- сказал Юрий Казанскому. Не замечаемые спорящими, они, наблюдая, стояли в тени. Потом Юрий шагнул вперед и резко повысил голос:
- Матрос!
Матрос разом отшатнулся от столба, выпрямился и приложил руку к фуражке, стоя вполоборота: повернуться он не мог, упал бы, а так стоял прямо и бодро.
- Есть, вашскородь!
- Какого корабля?
- Крейсера гвардейского экипажу «Олег», вашбродь!
- Фамилия?
- Четвертой роты матрос второй статьи Селищев Петр, вашскородь!
Матрос отвечал быстро и точно, видимо, гордясь перед солдатом, который никак не мог встать с мостовой: ноги расползались, и он тяжело садился на камни после каждой попытки.
- О чем у вас тут спор? Какой ротмистр?
- Так что, вашскородь, я, конечно, иду, а он лежит... намазанный в доску. Я его, вашскородь, на гауптвахту повел, а он, вашскородь, не идеть... Не идеть, что хошь! Я, говорит, тут буду лежать, пока мой ротмистр не пройдет, а ты, говорит, никакого права... Он и тебя, говорит, на губу посадит, ротмистр... И я, говорит, ваш флот...-, виноват, вашскородь, известно - армия!
- А морду кто ему разбил?
- Так что я, вашскородь.
- Чего ж ты дерешься? Сам пьян и к пьяному лезешь.
Матрос обиделся.
- Дозвольте доложить, вашскородь, я не пьяный.
- Оно и видно.
- Выпивши я, вашскородь, только я не пьяный. Я до шлюпки дойду, как стеклышко.
Селищев обиделся не на шутку: какой же пьяный, раз стоит на ногах и отвечает бодро, весело и без запинки? Пьяным на «Олеге» называется матрос, которого подберут на улице и подымают со шлюпки на палубу горденем, вот кто такой пьяный. Пьяных на «Олеге» до утра складывают, как дрова, на баке на подсоленном брезенте, чтобы палубу не гадили... А такого, как он, не только вахтенный начальник, сам старший офицер не облает. Наоборот, похвалит: молодец, скажет, сукин сын,- меру знаешь...
Но мичманок был зелен, и объяснять не хотелось. Селищев еще больше вытянулся и деловито спросил:
- Чего с армейцем прикажете, вашскородь?
Ливитин усмехнулся.
- Стереги его тут, я обход пришлю... Селищев, говоришь?
- Так точно, вашскородь, четвертой роты. Не извольте беспокоиться, я за ним присмотрю... Если заавралит, я его, вашскородь...
Но мичмана уже вышли из переулка, и Ливитин расхохотался.
- Забавно! Пьяный пьяного под арест ведет.
Казанский поморщился.
- Охота тебе ввязываться! Только настроение мне разбил, так хорошо о Катюше думалось, а тут эти пьяные скоты...
Ливитин промолчал. Казанский в припадке лирики забыл, что офицер должен всегда ощущать в себе ответственность за матросов, откуда бы они ни были. Вернее, не за матросов, а за ту форму, которую он носит, и если он марает флотскую форму... Разнежился, Коленька!.. Невеста, девушка, Катюша! Ливитин резко остановился.
- Прощай, Коля, я поброжу один.
Он пошел в сквер в поисках приключений белой ночи.
Но нынче в сквере никого не оказалось, и Юрий со вздохом вышел на улицу.
То есть сквер был полон, но полон нарами. Белая ночь была тиха и волнующа, как их перешептывания. Ясная в высоком небе и розовая на горизонте, в узкой улице она была сгущена в прозрачные сумерки. Устремляя в небо христианский жар сердец, источающийся из остроконечных шпицев вышегородских кирок, древняя баронская крепость стояла, как рыцарь в латах, крепко уперев в землю мшистые стены. Юрий Ливитин медленно шел мимо них.
Справа показалась женщина в изящном светлом платье. Она шла торопливо, почти задыхаясь. Ее высокие каблуки звонко стучали по камням, и на два их стука приходился тяжелый и неверный удар матросских сапог. В пяти шагах за ней, бормоча бессвязные слова, качался на ходу матрос с георгиевской ленточкой на фуражке. Дама напугана, матрос пьян, мичман Ливитин решителен: он пропустил женщину мимо себя (успев оценить ее тонкую фигуру, беспомощный рот и стройные ноги), потом вытянул руку и схватил матроса за грудь, смяв в кулак форменку.
Матрос шатнулся и остановился, подняв на него бессмысленные глаза. Он бормочет страшную российскую брань, занося правую руку назад. Одного удара этого кулака достаточно, чтобы свалить Юрия с ног. Но глаза трезвеют, золотой клинок офицерского погона прорезал пьяный дым зрачков и колет мозг остро и опасно. Рука, занесенная для удара, слабеет, кулак раскрывается в ладонь с оттопыренным большим пальцем. Матрос отдал честь и замер, пошатываясь.
- Чем занимаешься, мерзавец? К даме пристаешь?
Матрос о даме не думал. Он был пьян, и в нем бурлила обида на Белоконя, только что вырвавшего у него из-под носа бабу там, на Мартинской. И сама баба - белая, толстая, жаркая - мерещилась в белой ночи. Возможно, что запах духов и шелест юбок невольно привлекли его как магнит, но он не помнит, когда и как он начал это преследование. Теперь, трезвея, он удивленно разглядывал даму. Она остановилась поодаль, обернувшись с любопытством и злорадством. Он положил тяжелый взгляд на ее лицо, медленно провел его вдоль гибкого, высокого тела и потом ухмыльнулся добродушно и пьяно.
- Так что я, вашскородь, барыню не задирал... Они идут - и я иду. Я, вашскородь, выпивши, а свой товар знаю. Куда она мне сдалась? Это ж господская...
- Молчи, скотина. Фамилию свою помнишь?
Матрос выпрямился, полузакрыв глаза:
- Крейсера гвардейского экипажу «Олег» четвертой роты матрос второй статьи Селищев Петр, вашскородь!
Во сне, без сознания, в дым пьяный - всегда Селищев помнит это сочетание слов.
- Знакомый! С солдатом ты нынче дрался? Почему на шлюпку не пошел?
Селищев присмотрелся. Смутно, сквозь туман он вспомнил приключения этого вечера, доброго мичмана, пьяного солдата и жестокую драку.
- Дозвольте доложить, вашскородь. Я его, заразу, круподера серого, в гробину, в веру...
Дама отвернулась и сделала три шага вперед. Она могла уйти совсем!
- Молчать, - сказал Ливитии шепотом,- если ты... еще раз обругаешься, я тебе всю морду искровеню... Иди за мной!
Юрий быстро нагнал женщину и приложил руку к козырьку:
- Простите, сударыня, матрос пьян...
- Благодарю вас... Я немного испугалась... Идет за мной, бормочет, преследует... Ни души кругом...- Голос ее взволнован, в глазах отблеск испуга, рот красив, шея стройна.
- Будет лучше, если я доведу вас до дому.
Ливитии сказал это авторитетно и почти официально.
Дама согласна. Они пошли рядом, а за ними на невидимом буксире приказания закачался Селищев.
- Мне кажется, мы где-то встречались,- сказал Юрий, чтобы еще раз рассмотреть ее лицо. Черты его изящны и тонки, розовый румянец волнения схлынул, и щеки теперь матово-бледны - или это белая ночь?..
- Возможно... В Ревеле все так или иначе знакомы...
- Ваше лицо не из тех, которые забываются!
Дама мягко смеется. Они ищут общих знакомых и находят не без труда: это лейтенанты, мичмана, кавторанги... Греве? Греве она знает, он очень мил, он прекрасно играет на рояле... Полуяров? Нет, Ливитии с ним не знаком. Ну как же, такой весельчак, лейтенант Полуяров, он на крейсерах, на «России»? Жаль... Он очень славный, только пьяница... Все флотские пьют. Это ужасно. Юрий вступается: если б дама знала, какая жажда жизни здесь, на берегу, после походов, после дозоров! Аэропланы! Бомбы! Подлодки! Нервы требуют разрядки, это естественно... Нет, сам он не пьет. Так, изредка. Он предпочитает иное опьянение. Более тонкое. Более волнующее. Она не знает? Не догадывается? Вот и сейчас он почти пьян, он перестает понимать, где он и что он. Разве можно идти рядом с такой... с такой очаровательной женщиной и оставаться трезвым?
Дама нахмурилась и освободила локоть. Локоть уже согрелся рукавом белого кителя, она сама не заметила, когда Юрий успел взять ее под руку.
Она резко переводит разговор: такое несчастье, у извозчика сломалось колесо, она чуть не упала, пошла пешком, а тут этот матрос...
Они болтают легко и весело - а рука опять у Ливитина. Он рассказывает два-три случая с извозчиками, а внимание все сосредоточено на тонкой и теплой руке: она послушна и порой отвечает незаметным пожатием. Значит, говорить не надо, надо действовать. Юрий рассказывает о гибели летчика Стеценко, которого дама знала, и в понятном увлечении, случайно (конечно же, случайно!) тыльной стороной пальцев касается крепкой окружности груди, касается - и оставляет там руку. Дама в ритме походки, сама этого не замечая (конечно же, не замечая!), прижимается грудью к этой руке, вздыхая о летчике Стеценко. Значит, говорить не надо, а надо действовать... Легкий, быстрый разговор - сам собой, руки - сами собой, дама забыла про матроса, мичман тоже его забыл. Матрос качается сзади на невидимом буксире приказания, он тоже забыл, почему ему надо идти за мичманом. Так они дошли до перекрестка.
Большой городовой в белой рубахе скучно отдал честь. Сквозь ткань правое бедро Юрия ощущает теплоту женского тела (так близко они идут, увлеченные разговором), тем не менее он вдруг отстранился и, извинившись, покинул даму. Городовой опять взял под козырек, на этот раз со всей лихостью старого унтер-офицера лейб-гвардии Семеновского полка.
- Сведешь матроса на гауптвахту. Доложишь, что прислал мичман Ливитин с миноносца «Туркменец-Ставропольский»... До распоряжения... Я буду потом звонить.
- Слушаю, вашскородь!
Селищев посмотрел на городового, посмотрел на мичмана, насупился и хмуро заговорил:
- Дозвольте, сам дойду, вашскородь... Чего мне городовой? Я сам дойду.
- Не разговаривай.
- Вашскородь!.. Вашскородь!..
Но Юрий уже отошел к женщине. Они опять пошли рядом, и рука уже привычно укладывается в руку, и все ясно, разговаривать не нужно, нужно действовать.
У нарядного подъезда дама освободила руку: она дома. Юрий взглянул на часы - половина двенадцатого. Дама любезно приглашает зайти, выпить чашку чая... Правда, поздно... Но такой необыкновенный случай! Ливитин быстро соглашается.
У дамы свой ключ. Квартира больше напоминает Гельсингфорс: кокетливая гостиная, она же столовая, налево - полуоткрытая дверь в спальню, направо - в игрушечную кухню. Телефон, коробка конфет, французские журналы... Интересно, кто содержит эту женщину? В ярком свете большой лампы над овальным столом она совсем хороша. Глаза ее блестят. Она смеется.
- Мне придется согреть воду самой. Здесь по-гельсингфорсски: прислуга приходит только днем...
Юрочка, не зевай на шкотах: только днем!
Он улыбнулся:
- Тем лучше... Чай будет вкуснее...
Женщина взяла электрический чайник. Ливитин, стоя спиной к кухонной двери, раскрыл бумажник. Он переложил в верхний карман кителя две двадцатипятирублевки и добавил к ним три прозрачных конвертика. Бумажник, деньги и конвертики пахнут «Шипром». Всякая операция (боевая или любовная) должна быть обеспечена и материально и санитарно. Звеня чашками, женщина возится в кухне, щебеча оттуда тысячи бессодержательных слов. Юрий поморщился: она слишком много разговаривает. Пора не говорить, а действовать!
Внезапно он широко улыбнулся и на цыпочках прошел в спальню. Белая ночь наполняла комнату волнующим невнятным светом. Юрий мгновенно разделся, бесшумно и ловко откинул тонкое одеяло и неслышно скользнул в постель. Какой тут чай? Разве для чая приглашают к себе ночью с улицы молодых мичманов?
Он сладко потянулся. На ее месте он пришел бы в восторг от такого галантного сюрприза. Постель широка и свежа. Ливитин улыбнулся в темноте. Слышно, как, продолжая говорить, она входит в соседнюю комнату, замолкает в изумлении. Сейчас поймет и придет сюда... Правильно, Юрочка!
В столовой недоуменная тишина. Потом слышны мужские шаги в передней и густой баритон. Юрий похолодел. Что за вздор? Женский голос донес взволнованные обрывки слов.
- ...извозчик сломался... пристал матрос... счастье... мичман...
Она понижает голос.
- Не помню фамилии, знакомый, мы где-то встречались. Я зазвала его чай пить. Не сердишься?
- Нет, отчего же,- гудит мужской голос.- Ну-с, где он, рыцарь, спасающий прекрасных дам?
Боже мой, боже! Одеться - не успеть.
- Не знаю... был здесь... может, ушел?.. Странно...
Шаги идут в спальню. Конец!
Юрий принял единственно возможное решение. Он закрыл глаза и захрапел пьяно и отвратительно. Яркий свет ударил в закрытые веки. Женщина вскрикнула. Тяжелые шаги остановились у кровати.
- Мичман! Вы с ума сошли?
Голос строг и холоден. Ливитин заворочался на постели, пьяно откинул руку.
- Ммм... спать хочу, к черту... Не лезь, Сашка, потуши свет, дурак...
- Мичман! Вы пьяны?
Юрий с трудом поднял ресницы и тотчас захлопнул их, пряча внезапный ужас: мужчина - в погонах капитана первого ранга. Боже мой, божже!
- Елена, выйди. Потрудитесь одеться, мичман, и объяснить свое поведение!
Юрий приподнялся на локте, тупо осмотрелся и вновь упал на подушку.
- Коньяк в буфете... направо... пейте и не мешайте спать. Я сп-пать хочу. Кого черта вы вламываетесь в чужую квартиру?
Его трясут за плечо.
Надо начинать пробуждение. Юрий страшно зевает, рычит, потягивается, ожесточенно скребет затылок, мотает головой, потом останавливает на каперанге тупой и мутный взгляд.
- Ну?
Тогда он превосходно изображает отрезвление, бормочет в ужасе «виноват», вскакивает и одевается, пошатываясь. Капитан первого ранга вышел из спальни.
- Дайте комендантское. Дежурного по караулам. Говорит командир крейсера «Россия»...
Вот влип!
- Пришлите ко мне офицера отвезти на гауптвахту пьяного мичмана. Безобразничает. Новая улица, три, квартира три... Нет, я сам потом поговорю с адмиралом, пока - до распоряжения.
Мичман Ливитин появился в дверях. Женщина нервно комкает платочек, она плакала. Она его ненавидит. Он подходит к каперангу, делая вид, что всеми силами борется с опьянением.
- Я прошу прощения, господин каперанг. Я сгораю от стыда. Я понимаю свою ошибку. Но...- он разводит руками,- развезло. Присел в кресло, развезло... Показалось, я дома. Очень похоже: комната. Так вот дверь. Три ночи в дозоре. Бутылка коньяку. И так же справа - кровать.
- Потрудитесь молчать.
- Есть.
- Можете сесть. Вы на ногах не стоите.
Юрий садится и еще раз пользуется случаем доказать, как смертельно ему хочется спать. Он клюет носом, вздрагивает, борется со сном.
Извозчик качает головой: веселые господа. Мичмана хохочут в голос. Дежурный по обходам, мичман Козловский, одного выпуска с Юрием, изнемогает от смеха.
- Ну и нахал, черт знает, какой нахал!
- Так кто ж думал? Руку жмет? Жмет. К себе ночью позвала? Позвала. Ну, думаю, все ясно! И вдруг...
Лошадь опять, вздрагивает. Извозчик улыбается, у него даже сон прошел. Он сворачивает направо: бесполезный в мягком свете белой ночи горит яркий огонь «Золотого Льва»
- Стой,- сказал мичман Ливитин,- к подъезду! Жожка, завернем к Казанскому, у него коньяк не допит.
- Неудобно. Я же дежурный.
- А мне удобно трезвому на губе сидеть?
Казанский гостям рад. Он всегда рад веселым приятелям.
Коньяк прикончили не присаживаясь и стоя же выпили весь бенедиктин, хлопая его как водку: некогда. Поэтому, когда наконец добрались до комендантского управления, дежурный по караулам штабс-капитан Грузинкин, улыбаясь, поднял брови:
- Которого из вас сажать, господа?
- Его,- сказал Ливитин убежденно. Но штабс-капитан отвел в сторону мичмана Козловского:
- Сядьте в кресло, голубчик, и отдохните... Неловко... Вы же в некотором роде на службе...
Офицерская гауптвахта чиста, просторна и даже уютна, на постели свежее белье, в окне символическая решетка. Юрий Ливитин улыбнулся, с удовольствием расстегнул китель, но вдруг вспомнил службу и позвонил. Разводящий вытянулся в дверях.
- Выведи меня к дежурному!
Штабс-капитан посмотрел на вошедшего Лнвитина с опаской: вечные хлопоты с этими мичманами. Но Ливитин сух и официален.
- Господин штабс-капитан, доставлен ли вам матрос с «Олега» Селищев? Не откажите пометить: за приставание на улице к даме в пьяном виде.
Селищев был доставлен. Он лежал в карцере, избитый в кровь двумя дворниками и двумя городовыми. Он не мог примириться с тем, что матроса тащит на гауптвахту городовой.