Леонид Соболев. Одинаковая жизнь
Носовая палуба миноносца «Туркменец-Ставропольский» имела несколько торжественный вид: за столом на стуле, принесенном из кают-компании, сидел ротный командир, мичман Юрий Ливитин, по бокам его - фельдфебель и писарь; на линолеуме стола, ярком, как яичный желток, белели ведомости, поблескивал проволочный ящичек с отделениями, где кучкой лежали почтовые марки, получившие на второй год войны хождение наравне с иссякшей разменной монетой, и плотные пачки бумажных рублей. Колени упирались в стальную перемычку складного стола, локти резала медная планка, державшая на бортах стола линолеум, и вообще было неудобно и скучно.
Миноносец только что пришел на два дня в Ревель из трехнедельного дозора, и хотелось поскорее попасть на берег. Собственно, жалованье мог отлично выдать фельдфебель Белоконь, и давно можно было бы быть на теннисе у Мансыревых. Но ротный командир есть первый и непосредственный хозяин людей. Он ближе всех офицеров к команде. Он воспитывает людей, он наказывает их,- он же должен награждать их жалованными царем за службу деньгами, которые так и называются: «жалованье».
На миноносце всего шестьдесят пять матросов, но они сведены в одну роту, и ведает ими ротный командир, а не прямо старший офицер: команду бросить нельзя. Необходимо, чтобы команда ощущала непрерывный присмотр за обмундированием, за длиной волос, за порядком в жилой палубе, за здоровьем тела и духа.
По временам - чаще после выхода из порта - устраивается медицинский осмотр: на нем опять-таки присутствует ротный командир, который должен знать здоровье нижних чинов. Люди стоят в шеренге, спустив брюки и задрав до груди тельняшки и форменки. В этом виде они перестают быть похожими на людей; они стоят локоть к локтю, неподвижные, странные, одинаковые, и весь фронт сливается в три горизонтальных полосы: серая полоса спущенных штанов, сине-белая полоса тельняшек и воротников и желто-розовая полоса голых животов в середине. Врач проходит шеренгу согнувшись: сердце и легкие его не интересуют,- если матрос заболеет, он сам скажет. Врач смотрит привычным, наметанным взглядом на среднюю желто-розовую полосу фронта, и ротный командир невольно смотрит туда же. От этого в его глазах шестьдесят человек сливаются в одно представление (...) и губы складываются в брезгливую гримасу. Врач давит, щупает, царапает: может показаться розовая капля, может прощупаться страшная опухоль или вылететь из волос скороплодящееся насекомое. Он делает это быстро, жестоко и привычно. Матрос выше живота в его сознании отрезан, и если оттуда, сверху, вдруг раздается натуженный хриплый голос: «Вашскородие, дозвольте доложить, глотнуть не могу, горло распухло...» - то врач удивленно поднимает глаза наверх, на смятую груду тельняшки и форменки, разгибается и пальцами, на которых лежит тридцать два срамных прикосновения, берет лицо матроса, поворачивая к свету.
- Раскрой рот, скажи «э-э...»
Матрос блеет, как коза, растягивая рот. Пальцы доктора, мягкие и пухлые, скользят по углу рта и попадают в рот, на десну, под язык. Матрос багровеет, шевеля во рту слюну и не пуская ее в рот дальше передних зубов. Плюнуть некуда: на палубу плевать нельзя, обрез у трапа, далеко от фронта, платок (если он есть) - в спущенных штанах... Можно только, слизнув с докторских пальцев тридцать два срамных прикосновения, плюнуть ими в равнодушное чистое лицо... Но ротный командир стоит перед фронтом постоянным напоминанием о суде, тюрьме и каторге, за ним - глаза фельдфебеля, угадывающие вскипевшую в матросе бездну. Фельдфебель подается вперед, он лучше ротного командира знает людей, он напрягается весь, и мускулы его слабнут только тогда, когда матрос опускает глаза и проглатывает гадкую слюну. Плюнуть некуда: на палубу нельзя, обрез вне фронта. Некуда больше выплюнуть эту слюну.
Мичман Ливитин заботится о людях и после, в кают-компании, говорит врачу, морщась:
- Докторуша, вы бы не лазали матросам в рот на венерическом осмотре. Ей-богу, смотреть противно.
Врач, брезгливо вытирая платком упавший на ковер мундштук, говорит равнодушно:
- Подумаешь, невинность валдайская! Тогда будьте любезны на осмотре пожарные шланги разносить - если после каждого руки мыть, воды не хватит. И не приписывайте матросу деликатность институтки, Юрочка, матрос смотрит на вещи много проще, чем вы полагаете.
Ротный командир обязан знать не только здоровье и чистоту средних частей матроса. Он следит за чистотой мыслей и за бодростью духа. Поэтому-то на всех книжках, читаемых в роте, стоит быстрая карандашная надпись: «Разрешаю. Мичман Ливитин». Поэтому-то надо читать все письма, посылаемые ротой, а также некоторые и получаемые. И если ротный командир читает в письме: «...еще сопчаю что начальством с службой доволен и скучно очень всю дорогу война и война и ходим в море и неизвестно когда окончится смотришь в воду думаешь лучче бросица заборт один конец что убьют что сгниешь на коробке...» - то хороший ротный командир вызывает фельфебеля и приказывает: «присматривать», вызывает матроса и долго, мягко убеждает его в необходимости защиты родины, сравнивает его положение со своим и доказывает, что все страдают одинаково.
- Стыдно, братец, хороший матрос, а такие мрачные мысли. Ты веселей на жизнь смотри, подбодрись! Возьми вот, в кинематограф, что ли, сходи. Нельзя же так падать духом!
Ротный ласков, у него славное юношеское лицо, и в глазах искреннее сочувствие: действительно, матросам не сладко. Матрос чувствует прилив доверия, мнет фуражку и говорит, смотря на юношу, который все может сделать:
- Вашскородь, так что был я в кинематографе, что с его возьмешь? Тень одна... Явите божескую милость, вашескородие, походатайствуйте насчет отпуска, хоть людей посмотрю, а то все вода да девки, тошно очень.
- Ну, иди, иди,- говорит ротный смущенно,- Какой там отпуск? Подумай, что станет с флотом, если каждый в отпуск захочет? Ступай, скажи фельдфебелю, что я тебя до утра уволил.
Матрос уходит, матрос гуляет до утра. К рублю ротного он прикладывает своих три и гуляет в пропахшей пивом, потом и пудрой комнате, неисчислимое количество раз тискает белесую проститутку, плачет ей в вялую грудь пьяными человеческими слезами, материт в бога, в веру, в сердечный припадок, в государя императора и весь царствующий дом и возвращается к подъему флага, не опоздав. Гуляй, матросская душа, гуляй шибче, русскому матросу не пристало быть скучным. Подбодрись, смотри на жизнь веселей.
Мичман Ливитин взглянул на часы, поморщился, пододвинул ведомость и вызвал очередного:
- Паршенко Федор.
- Есть.
Матросы стоят сами в затылок по алфавиту, чтобы не утруждать ротного командира ожиданием. Фельдфебель, спокойный и широкоплечий, форменка натянула грудь, повез пальцем по строке:
- Шестьдесят жалованья, тридцать морского удовольствия, два рубля шестьдесят непитое вино и табак... Царские прошлый месяц получал?
- Никак нет, господин унтер-офицер!
- Полтинник царских еще, вашскородь, по другой ведомости. Извольте в книжке отметить.
Ротный командир чиркает в поданной фельдфебелем матросской книжке свою подпись, отсчитывает новенькие желтые рубли и прибавляет к итогу пожалованный царем подарок минной дивизии ввиду тягот службы: нижним чинам по полтине, унтер-офицерам по рублю, старшим унтер-офицерам по три, кондукторам по красненькой, господам офицерам на постройку теплых вещей к осени - от ста рублей по чинам до трехсот пятидесяти.
- Четыре рубля. Возьми.
- Покорнейше благодарю, вашскородь.
Матрос нагнулся над столом; писать он вообще не привык, а стоя - тем более. Каракули сползают на соседнюю строку.
- Ну, ну, деревня, - прикрикивает фельдфебель,- куда в чужой огород лезешь?
Матросы смеются.
- Он у Патюхина кухарочку отбил, на нее и денежки его получить хочет,- говорит кто-то из сине-белой толпы. Все довольно ржут, нетерпеливо переминаясь перед деньгами, как лошади на водопое. Мичман Ливитин тоже улыбается: он доволен, что команда чувствует себя при нем свободно. Он посмотрел на ожидающих и подмигнул.
- Да, Патюхин, ты, брат, до того расстроился, что и постираться забыл. Вот я посажу тебя сегодня без берега, а Паршенко с деньгами до утра уволю,- пропала тогда твоя кухарочка вовсе.
Все опять грохочут,- поддел мичман: рабочее платье у Патюхина и в самом деле грязное. Мичман Ливитин доволен больше всех: ему удается иметь общий язык с командой и сочетать шутку со справедливой требовательностью. Патюхин смутился.
- Так что, вашскородье, снаряды грузили.
- Ну так что ж? Погрузили, и должен чистым быть.
- Я враз переоденусь, вашскородье, у меня чистое есть.
Патюхин торопливо отбежал к рундуку, вынул чистое рабочее платье, подумал и заодно достал и черное суконное: все равно через пять минут будет дудка «гуляющим переодеться в черное», так уж заодно.
Мичман Ливитин, выдав Патюхину жалованье последним, положил в карман оставшиеся рублевки и взял проволочный ящичек.
Фельдфебель замялся. Вторая вахта состоит из второго и четвертого отделений. Четвертое жалованье получило, а второе еще в порту и раньше ужина не вернется, а после ужина ротный уйдет на берег. Первая же вахта деньги получила до одного человека.
- Так что, вашскородье,- говорит он вполголоса,- может, попросите старшего офицера сегодня первую вахту пустить: второе отделение жалованья не получило.
- И просить не буду,- сказал Ливитин коротко.- Первая вахта вчера гуляла.
Мичман Ливитин поднялся по трапу. Он прав: первая вахта гуляла вчера на голом острове Рижского залива, но очередь гулянок нарушать нельзя. Никто не виноват, что второе отделение в порту грузит продовольствие. Они получат деньги завтра и пойдут гулять с ними послезавтра. Правда, послезавтра утром миноносец опять уйдет на две недели в Рижский залив, но в этом ротный командир не виноват.
Он вошел в каюту. Горячая вода стояла у умывального шкафчика, на койке приготовлены ослепительно белые брюки и китель, в карман кителя положен платок, к платку уже прикоснулось граненое горлышко «Шипра» - вестовой у Ливитина начинает обучаться. Мичман Ливитин, до пояса голый, аккуратно и неторопливо начал бриться.
Блестящий, веселый, он вышел на палубу. Жизнь превосходна, брюки сидят ловко, зубы блестят в улыбке, медяшка на орудиях сияет, палуба блестит, белый флаг с синим крестом чуть колышется на кормовом флагштоке, и когда мичман проходит по сходне на стенку, флаг вдруг надувается легким шкваликом и ласково накрывает ему голову. Мичман осторожно взял шелковый угол, пустил его по ветру и вышел на стенку, улыбаясь: хорошая примета.
Навстречу, из-за угла угольного склада, выехала портовая телега с кочнами капусты, мешками, ящиками, за телегой гурьбой шли матросы, подымая ногами угольную портовую пыль. Мичман Ливитин вгляделся.
- Попов! - окликнул он унтер-офицера.- Что за кабак? Почему толпой ведешь?
Унтер-офицер хотел было объяснить, что только что за углом телега зацепила за тумбу и ящики пришлось подымать, а от угла до миноносца осталось сорок шагов. Но объяснение длительно, проще сказать «виноват, вашскородь» и построить команду. Лошадь и мичман остановились, выждали, когда люди подровнялись. Унтер-офицер скомандовал: «Шагом марш!» Возница чмокнул, дернул вожжами, лошадь натужилась, телега тронулась, и за ней строем прошло двенадцать человек второго отделения. Унтер-офицер закричал: «Смирно, равнение налево!» Все, кроме лошади, повернули головы налево, а возница снял шапку.
- Вольно,- сказал Ливитин и быстро пошел к выходу из порта.
Неважно, что на построение ушло больше времени, чем потребовалось бы его для прохода сорока шагов до сходни. Важна система и порядок во всем; кроме того, старший офицер, изнывающий в одиночестве на корабле, мог заметить эту безобразную толпу, и тогда было бы хуже.
С каждым шагом мичман Ливитин чувствовал себя лучше и беззаботнее, и, подойдя к воротам, он окончательно расстается с последней служебной мыслью: можно было бы вернуться и выдать жалованье второму отделению. Но мичман Ливитин три недели болтался в Рижском заливе, три недели видел только матросов и офицеров, три недели дозоров, походов, томительной скуки ожидания боя,- в конце концов он имеет право на отдых. И так он слишком заботится о роте: мичман Мей, врач и механик давно уже на берегу под разными предлогами.
Рабочие у ворот ожидали гудка, сгрудившись черной, потной и грязной толпой, через которую не пробиться. Но офицер идет прямо в эту душную толпу, не замедляя шага; он уверен, что его белый китель не запачкается. Он проходит, прямой и быстрый, и рабочие расступаются перед ним, одергивая друг друга, и портовый сторож открывает (ему одному) калитку. Жизнь превосходна, солнце сияет, город манит прохладой садов и таинственностью открытых окон домов, женские платья мелькают вдоль панелей, жалованье целиком в изящном бумажнике,- жалованье и царские на постройку теплых вещей к осени. Черт возьми, как прекрасна жизнь после дозора на берегу!
- Извозчик!- В этих провинциальных Ревелях нет автомобилей...
Комендор Жаров стоял у кормового люка в унтер-офицерский отсек в раздумье. Жалованье не получишь, а деньги нужны до зарезу. Ну, была не была. Он вздохнул и полез в узкую круглую дыру.
- Входи, кто там? - крикнул фельдфебель изнутри на осторожный стук в дверь.
- Дозвольте по частному делу, господин фельдфебель.
- Ну, говори, чего надо?- Белоконь вовсе не был зверем. Он был спокоен, выдержан, строговат, но такая уж должность. Он и за команду постоит перед ротным, к такому человеку можно обратиться - выручит. Сейчас он лежал на койке, ожидая ужина, и курил мечтательно папиросу... Над койкой висели веером открытки с голыми грудастыми бабами - справа и шеренгой царствующий дом - слева, а посередине портрет самого Ивана Харлампьича с женой и детками.
- Иван Харлампьич, так что ротный ушли, а как мы продовольствие грузили, так, значит, на берег без денег.
- Знаю. Мы с ротным говорили, просил я их нынче первую вахту пустить. Они понимают, конечно, тоже, но супротив службы не попрешь. На бабу рублевкой ссужу, бог с тобой.
Фельдфебель вполне отзывчив: бабу каждому охота, шутка ли три недели. Жаров мнется.
- Да нет, Иван Харлампьич, мне рубликов пятнадцать, отдам завтра.
- Пятнадцать? - Фельдфебель посвистел.- А зачем тебе пятнадцать, что за причина?
- Да нужно очень, Иван Харлампьич, разве я стал бы беспокоить. Вы уж ссудите, а завтра отдам.
- А я не знаю, зачем это тебе пятнадцать? Мне не жалко, конечно, матрос ты хороший, чего ж не дать. А ты скажи, зачем?
Жаров повертел фуражку и даже покраснел,- самому неловко. Матрос, штатный комендор, сверхсрочный по первому году, и вдруг глупость такая в голове. Но фельдфебель от скуки любопытен и денег не даст, пока не скажешь. Соврать, ничего не придумаешь сразу. Только вот сам бы не отбил! Находка...
- Ну, говори, говори, не скажу никому, ладно,- Иван Харлампьич даже на локте приподнялся, заело. Жаров решился.
- Тут, Иван Харлампьич, как капусту грузили, с рабочими разговорился. Как его, значит, в действительную призывают, у него жена померши, и он желает машинку продать. Швейную. Жена у меня просила.
- Дурак! - Фельдфебель падает на подушки: неинтересно,- На кой ей ляд машинка? Мура одна.
- Иван Харлампьич, она все на машинку мечту имеет. Пишет, коли б машинка, она бы человеком стала. Она в прислугах сейчас живет, а между прочим, в девчонках у портнихи раньше работала.
Фельдфебель лениво думает.
- Дурак ты, а она у тебя дура. Машинкой много не про¬живешь, что, ей в прислугах плохо?
- Характер у ей самостоятельный, Иван Харлампьич, гордый характер, а барыня вроде, пишет, сука.
Фельдфебель зевает.
- Пущай место сменит.
- Я и то писал, а она отписывает, что все барыни суки.
Фельдфебель хмурится. У него дома тоже прислуга: разве Ильинишне справиться со всем хозяйством?
- Ты думай, Жаров. Бабьих глупых слов сдуру не повторяй. Сама она у тебя сука.
- Виноват, господин фельдфебель.
Оба помолчали. Жаров не сказал еще того, что жена у него молодая, красивая и что, кроме барынь, имеются барынины мужья. Об этом Жаров говорить не будет, не скажет Жаров и того, что в машинке и для него и для его жены сосредоточилась вся надежда на самостоятельную жизнь без слюнявых приставаний барыниных мужей, без щупки в передней барскими гостями, без похотливых взглядов чистеньких барчуков. Об этом фельдфебелю не скажешь. А фельдфебель лежит и курит, шевеля пальцами ноги и белом носке.
- Так как же, Иван Харлампьич?
- Завтра получишь, попросишь кого из первой вахты снести, адрес дашь, и весь разговор.
- Мне посмотреть ее надо самому, а вдруг порченая? А без денег кто даст смотреть?.. Потом опять же и отобьют, Иван Харлампьич, пятнадцать рублей за машинку - разве это цена?
Фельдфебель сел на койке, расставив руки.
- Дверь закрой. Иди сюда. - Он понизил голос. Усы его ходят, в глазах хитрый огонек.- Так, говоришь, очень деньги нужны?
- Вот видит бог, Иван Харлампьич, не просил бы...
- Ладно, дам. Пиши расписку на семнадцать рублей. На вот бумагу.
- Спасибо, Иван Харлампьич, вот спасибо. - Жаров присел к столу, мусоля карандаш,- Только мне аккурат пятнадцать надо.
- Я тебе пятнадцать и дам,- сказал фельдфебель негромко.
Они смотрят друг на друга, и карандаш в руке Жарова прыгает. Ну и сука же ты, фельдфебель, ну и сука... Вот у тебя деньги откудова. Жаров сидит молча, глядя исподлобья. Фельдфебель встал, прямой и важный, сейчас он прикажет уйти - и машинке конец. Жаров нагибается над бумагой и торопливо пишет: «...дана сия... вщот жалованья... семнадцать рублей». Фельдфебель взял расписку, сложил аккуратно, сунул в карман и вновь лег на койку.
- Иди, одевайся. После позову.
Жаров пошел к двери. Ну и сука, фельдфебель, мало тебе своих да царских, матроса грабишь? Но за машинку и семнадцать рублей немного, совсем удача.
- Постой, Жаров.
Обернулся Жаров. Лежит фельдфебель и опять пальцами в носке играет.
- Ежели ты про меня такой слух пущать будешь... поостерегись лучше. Сам знаешь, я до людей добер, я команду не задираю, но и меня не задирай. Найду, чем жилы вытянуть.
Жаров плечами пожал, фельдфебель у ротного на лучшем счету, он до роты заботливый, его команда любит. Кто поверит? У фельдфебеля вся власть над ротой и над Жаровым, нельзя с фельдфебелем отношения портить, у него слишком много средств, чтобы матросу жизнь вконец отравить.
- Что вы, господин фельдфебель, какой там слух! Много вами благодарен, что выручили.
За ужином компот вдруг не лезет в горло. А вдруг и вовсе денег не даст? Расписка у него, с такой сволочи всего хватит. Жаров бросил есть, побежал на корму, но спуститься в каюту не осмелился - еще рассердишь. Жаров стоит у орудия, потный, тревожный, верит и не верит своей догадке. Семнадцать рублей - шутка, без двух рублей месячное жалованье. Ах ты, господи, как это он промашку дал, с такого жмота деньги надо было сразу рвать.
Из офицерского люка поднялся старший офицер. Он вообще добр, ровен; хороший офицер лейтенант Греве. Но сегодня он сидит на корабле дежурным офицером, и завтра, вероятно, командир с милой улыбкой предложит пройти днем на берег часа на три, а вечерком опять остаться «поскучать». Такая должность. А берег манит, а деньги в кармане шевелятся, и все удовольствие придется втиснуть в три коротких часа.
- Ты чего болтаешься без дела на корме? - раздраженно спросил он.
- Виноват, вашскородь, так что господина фельдфебеля поджидаю.
- Звал?
- Никак нет, вашскородь, по собственной надобности... (Пронеси господи, чтоб не придрался: машинка, деньги... Эх, жистяночка...)
- Потом поговоришь. Сбегай сейчас на «Забайкалец», скажи господам офицерам, кто остались, что лейтенант Греве просит пожаловать к кофейку. Доложишь, что скучаю.
- Есть, вашскородь!
«Забайкалец» на том конце гавани. Жаров с места берет бег, лейтенант Греве одобрительно смотрит вслед: исполнительный матрос Жаров. Матрос Жаров бежит со всех ног приглашать к скучающему старшему офицеру гостей, бежит потея и задыхаясь: уйдет без него фельдфебель на берег, и пропала машинка, и до завтра неизвестно, целы ли будут деньги. Эх, жистяночка, в тридцать три света, в загробное рыданье, в Петра и Павла и всех святых!
Господа офицеры на «Забайкальце» смеются.
- Ну, господа, неужели никто не пойдет? Гревочка - капризная девочка скучает, а у вас никаких дружеских чувств. Что за свинство!
Толстый механик посмотрел на говорившего и задумался. У Греве прекрасные ликеры. На берегу жена начнет считать жалованье и скулить. Он смотрит Жарову в переносицу и взвешивает. Машинка, фельдфебель, деньги... Да думай скорей, чертово пузо! А спросить нельзя,- видно ведь, что офицер думает.
Механик решил.
- Поблагодари лейтенанта Греве, доложишь, что подгребу через полчасика. Ступай.
Жаров опять прыгает через бревна, тросы и уголь. Все довольны: доволен лейтенант Греве, доволен механик с «Забайкальца», доволен фельдфебель выгодной сделкой, и доволен комендор Жаров - фельдфебель не ушел. Фельдфебель честен и никогда не обманет матроса. Он просто не хотел, чтобы матросы знали, где он держит деньги. В пробковом матрасе в каюте сделан клеенчатый карманчик на случай потопления, и в нем лежат кредитки. Когда их набирается до ста рублей, Иван Харлампьич относит их на книжку.
Небольшое неудобство, проистекшее от невозможности ломать очередь гулянок первой и второй вахты, легко исправлено. Матрос Жаров купит сегодня швейную машинку, если... если он уйдет с корабля, если его не пошлют еще куда-нибудь за гостями, если его не вернут с берега на корабль за неотдание чести, если его не остановит обход за небрежность в форме одежды: матрос не принадлежит себе даже на берегу.