(no subject)
Как только наступает весна, превращаешься в какого-то перезрелого подростка, корявого, нелепого и ранимого. Как по мановению волшебной палочки мир вокруг переходит на двоичную систему - и никаких тебе полутонов, нюансов, всяких так «да, но» и «хотя и, но зато».
Да и сам ты можешь пребывать только в двух мучительно-сладких состояниях. Либо жизнь твоя бессмысленна и пуста, достижения мнимы, перспективы безнадёжно унылы, а сам - скучный и никчёмный человек, неспособный украсить жизнь даже самым-самым близким.
Либо уж летишь, рассекая воздух крыльями, и вот-вот разорвешься от безадресной, но огромной, просто невыносимой любви. И всё вокруг предназначено тебе лично - и вот это прозрачное небо, и россыпь солнечных бликов на подтаявших сосульках, и птичий крик, и ветер, несущий сырой прелый запах долгожданной весны.
Над следственным изолятором торжествующе гремит дурацкая песня, особенно неуместная именно тут - «ой, мама, ну не виноватая я, не виноватая я» - воспоминание о моих школьных дискотеках. Многократно отраженная от кирпичных стен, она несется всё выше и выше - прямо в самое подбрюшье весенних пухлых облаков и дальше - в глубину звенящего неба. И хотя я теперь знаю, что музыку включают здесь для того, чтобы во время прогулок заключенные не могли друг с другом разговаривать, но эта весна придает всему новый смысл, причину и следствие - и дядьки в черных робах, курящие за мотками колючей проволоки, широко улыбаются и желают хорошего дня.
Весна в этом году наступила тогда, когда мы с Тасей решили посадить тыквы и настурции - рыжий, как всем давно известно, целителен, особенно для рыжих людей и рыжих собак.
Мы занимались этим нехитрым древним колдовством - ковыряли руками сырую теплую землю, мокрыми пальцами делали семенам уютные кроватки, а молодое смешливое мартовское солнце заливало наш балкон, щекотало бородатую суетливую Боньку, во всем желавшую нам деятельно помогать; заставляло жмуриться и пригревало голый бок демонстративно-безучастного Игги; расцвечивало Таськину русую головенку в яркий тыквенный цвет и целовало ее упругие, персиковые щечки.
Счастье порой соткано из таких незначительностей, что и не сразу-то и поймешь, в чем дело. Вот балкон, вот семена. Вот котики-пёсики на солнечной ладошке. А потом вдруг - раз! и захлестнет без предупреждения, так что и не вздохнуть.
И вот сидишь такой - дурак дураком, хватаешь ртом воздух, а из глубин головы звучит какое-то архаичное, тысячами поколений заложенное, уже давно и не актуальное даже, но такое разухабистое - «ну, кажись, перезимовали!»
Да и сам ты можешь пребывать только в двух мучительно-сладких состояниях. Либо жизнь твоя бессмысленна и пуста, достижения мнимы, перспективы безнадёжно унылы, а сам - скучный и никчёмный человек, неспособный украсить жизнь даже самым-самым близким.
Либо уж летишь, рассекая воздух крыльями, и вот-вот разорвешься от безадресной, но огромной, просто невыносимой любви. И всё вокруг предназначено тебе лично - и вот это прозрачное небо, и россыпь солнечных бликов на подтаявших сосульках, и птичий крик, и ветер, несущий сырой прелый запах долгожданной весны.
Над следственным изолятором торжествующе гремит дурацкая песня, особенно неуместная именно тут - «ой, мама, ну не виноватая я, не виноватая я» - воспоминание о моих школьных дискотеках. Многократно отраженная от кирпичных стен, она несется всё выше и выше - прямо в самое подбрюшье весенних пухлых облаков и дальше - в глубину звенящего неба. И хотя я теперь знаю, что музыку включают здесь для того, чтобы во время прогулок заключенные не могли друг с другом разговаривать, но эта весна придает всему новый смысл, причину и следствие - и дядьки в черных робах, курящие за мотками колючей проволоки, широко улыбаются и желают хорошего дня.
Весна в этом году наступила тогда, когда мы с Тасей решили посадить тыквы и настурции - рыжий, как всем давно известно, целителен, особенно для рыжих людей и рыжих собак.
Мы занимались этим нехитрым древним колдовством - ковыряли руками сырую теплую землю, мокрыми пальцами делали семенам уютные кроватки, а молодое смешливое мартовское солнце заливало наш балкон, щекотало бородатую суетливую Боньку, во всем желавшую нам деятельно помогать; заставляло жмуриться и пригревало голый бок демонстративно-безучастного Игги; расцвечивало Таськину русую головенку в яркий тыквенный цвет и целовало ее упругие, персиковые щечки.
Счастье порой соткано из таких незначительностей, что и не сразу-то и поймешь, в чем дело. Вот балкон, вот семена. Вот котики-пёсики на солнечной ладошке. А потом вдруг - раз! и захлестнет без предупреждения, так что и не вздохнуть.
И вот сидишь такой - дурак дураком, хватаешь ртом воздух, а из глубин головы звучит какое-то архаичное, тысячами поколений заложенное, уже давно и не актуальное даже, но такое разухабистое - «ну, кажись, перезимовали!»