Письмо отцу.
-Па, идём. Я накрыла. - 15 лет, черт возьми, 15 долбанных лет я не произносила этого сочетания звуков. Я пробую еще и еще раз, катая на языке - Па! Пап. Идем обедать. Пап.
15 лет - это очень, очень много. Это почти половина моей жизни. Я уже не помню, какой я была 15 лет назад. У меня не было детей, я не была замужем, я только-только закончила школу. У меня были другие взгляды на жизнь и на себя. Другие привычки и внешность. Строго говоря, я была совсем другим человеком.
15 лет назад я лишилась папы. Вместо него, моего папы, моего кумира и идола, появилось сухо-официальное отец (произносить со слегка подвернутыми внутрь губами), или же - саркастическое - батик.
Мы никогда не можем знать, что было бы если. У нас никогда нет второго шанса, контрольной группы, реверса. Я не знаю, какой бы я была, если бы ты остался со мной, пап - такой несправедливый и требовательный, с которым я могла не разговаривать месяцами после ссор, которого я стеснялась и которым одновременно гордилась и хвасталась. Вышла ли бы я замуж в 20 лет? Хоть куда, хоть вот за этого простого и незатейливого Мишу. Просто потому, что нужен большой и сильный человек, потому что с мамой мы можем решить что угодно, только все равно мы две бабы, умеющие вбивать гвозди и клеить обои, но не умеющие жить друг с другом вдвоем душа в душу. А? Как бы я училась? Кем бы стала? Чего бы я смогла? С этим твоим вечным недовольством мной? Да, я знаю, мне говорили, да я и сама всегда это понимала - ты очень меня любишь, ты требуешь от меня всего того, чего не стал требовать от себя. Я, чтобы доказать тебе свою достойность - я что тогда? Я бы училась как зверь, я бы выгрызла бы этот сраный красный диплом? Или, не справившись с громадой твоих требований, забила бы на все и отправилась бы путешествовать автостопом по Европам, завалив учебу и бросив вас обоих - ведь вы бы были тогда вместе, я имела бы право не оглядываться постоянно на маму, могла бы оставить ее с тобой, на тебя. Как они бы прошли эти годы, с чем бы я вошла в сегодняшний день?
Знаешь что? Было бы несправедливо и даже лживо с моей стороны, если бы я сказала, что эти 15 лет прошли тяжело. Пожалуй, эти годы получились получше предшествующих семнадцати. И еще было бы нечестно сказать, что я имею к тебе какую-то слишком уж серьезную претензию. Пожалуй, нет. Ты сделал меня весьма неплохой. Книги, и знания, и моральные - моральные! божежмой - установки, вся эта база, на которой я потом стоила свой мир, заложена тобой. И, как фундамент сарая, возведенный тобой на даче, как и всё, что ты делаешь - эта база получилась хоть и неказистой, но зато на диво устойчивой. Не выкопать.
Но знаешь, пап, в этот фундамент не было заложено кое-какой важной информации. Скажем, про то, как быть, когда главный твой моральный ориентир вдруг оказывается лжецом, причем лжецом последовательным и очень организованным. Виртуозом вранья, чего уж там. Или вот о том, как жить с мамой, которую - ну конечно же - очень сильно любишь, больше всех, но я же всегда была папина дочка, понимаешь? Мы с тобой были команда, вечная ироничная оппозиция (хотя, не исключено, что я это придумываю, шутка ли - 15 лет, что угодно можно вообразить). Ни в одной из книг, которые ты так здорово рассказываешь наизусть, нет ни слова о том, что делать, когда твой мир разбивается вдребезги и ничего, вообще ничего не остается так, как было, так вот - ни в одной книге не сказано, как мир клеить обратно. И ты ведь все равно его клеишь, куда деваться, делаешь так, как тебе кажется правильным, только вот получается какой-то кривой уродец. Так что надстройка на твоем фундаменте получилась забавная, ничего не скажешь. Но зато на сегодняшний день она уже и прочная, и даже вполне опрятная.
А еще я ничего не знаю о том, что делать, когда тебя предают по второму кругу. Когда как-то там себе живешь, ссадины на душе затягиваются, и ты прощаешь. Но потом понимаешь, что ты, такой благородный и высоконравственный, просто не нужен. Не выброшен красивым жестом, не выставлен с нотацией за воображаемую дверь, не получил отставку за какие-то проступки. Просто до тебя нет дела. Ну, то есть тебе, пап, до меня нет дела. До выросшей меня, победившей меня, всё понявшей меня, простившей тебя - меня.
Но и это тоже ничего, по второму заходу менее больно (хотя значительно более горько, почему-то).
- Па, идем есть! - кричу я тебе из кухни, стараясь докричаться до дальней комнаты - да, ведь у нас большой и красивый дом - где ты с моими детьми (твоими внуками, пап), собираешь розовый велосипед. И, представляешь, на какое-то мгновение я попадаю в ту реальность, где все хорошо - их же много, этих вариантов реальности, что-то такое ты мне рассказывал давно.
В этой реальности у меня есть право произносить слово «пап» без надрыва и гадкой гнилой нотки, а мои дети (твои внуки, пап!) знают тебя с самого рождения, и любят тебя, и мастерят с тобой всякую хренотень, ходят с тобой по музеям (как мы с тобой раньше, ты же помнишь, мне же никогда ни с одним экскурсоводом не было так интересно), и ловят рыбу, и ты этим своим голосом рассказываешь им Стругацких наизусть. В этой реальности я знаю, что люди могут жить долго и счастливо, не просто могут, а должны. Любят друг друга всякими - капризными, несмелыми, стареющими, затем старыми. Встречают внуков, а потом и правнуков (пап, у тебя пять внуков, ты только представь, у тебя уже есть правнучка!).
Но ты ничего об этом не знаешь. В той реальности, которую выбрал для всех нас, пять внуков и правнучка есть только у мамы. В ней - я подозрительный ревнивый невротик, моральный урод, неспособный поверить своему любимому человеку, который, кстати, ничем и никогда меня не обижал и очень даже достоин моего доверия. В ней моя сестра - да, прости, о ней-то я забыла, -тоже как жесткое и негнущееся перекореженное дерево, категоричная как каталог. А мама (вот уж по кому вся эта история проехалась круче всех) изо всех сил играется в железную леди, а сил у нее все меньше и меньше. И она никакая не железная леди, и, похоже, никогда ею и не была. И мне безумно страшно видеть, как из собранного сгустка энергии, в который ей пришлось превратиться тогда, она неизбежно превращается в пессимистичную старуху, зацикленную на своих болезнях, пестующую их с любовью и вниманием.
И знаешь, я не хочу спрашивать у тебя - а ты-то как в этой реальности поживаешь? Пошел ли ты той дорогой, которая тебе предназначена, или теперь бесконечно тянутся перед тобой кривые, глухие, окольные тропы? Мне не очень интересно про это знать. Хотя у меня есть два глаза и мозг, и кое-что я вижу, а кое-что понимаю.
Я иду провожать тебя. Чмокаю, и ощущение твоей бороды на моей щеке - именно то самое, которое было со мной первые 17 лет жизни. Перед упомянутыми пятнадцатью. «Ну, давай, до встречи. Надо будет еще встретиться, погулять» - с удовольствием врем мы друг другу. Ничего не будет. Мы не будем с тобой дружить, мы не будем встречаться. Дед Ильян не повезет внуков в Бородино, чтобы показать им Шевардинский редут. И это отчетливое ощущение невозможности вернуть мне тебя и тебе меня пронизывает через темечко и позвоночник вертикально вниз, пришибает к земле.
Папа, папа. Как же я по тебе скучаю.
15 лет - это очень, очень много. Это почти половина моей жизни. Я уже не помню, какой я была 15 лет назад. У меня не было детей, я не была замужем, я только-только закончила школу. У меня были другие взгляды на жизнь и на себя. Другие привычки и внешность. Строго говоря, я была совсем другим человеком.
15 лет назад я лишилась папы. Вместо него, моего папы, моего кумира и идола, появилось сухо-официальное отец (произносить со слегка подвернутыми внутрь губами), или же - саркастическое - батик.
Мы никогда не можем знать, что было бы если. У нас никогда нет второго шанса, контрольной группы, реверса. Я не знаю, какой бы я была, если бы ты остался со мной, пап - такой несправедливый и требовательный, с которым я могла не разговаривать месяцами после ссор, которого я стеснялась и которым одновременно гордилась и хвасталась. Вышла ли бы я замуж в 20 лет? Хоть куда, хоть вот за этого простого и незатейливого Мишу. Просто потому, что нужен большой и сильный человек, потому что с мамой мы можем решить что угодно, только все равно мы две бабы, умеющие вбивать гвозди и клеить обои, но не умеющие жить друг с другом вдвоем душа в душу. А? Как бы я училась? Кем бы стала? Чего бы я смогла? С этим твоим вечным недовольством мной? Да, я знаю, мне говорили, да я и сама всегда это понимала - ты очень меня любишь, ты требуешь от меня всего того, чего не стал требовать от себя. Я, чтобы доказать тебе свою достойность - я что тогда? Я бы училась как зверь, я бы выгрызла бы этот сраный красный диплом? Или, не справившись с громадой твоих требований, забила бы на все и отправилась бы путешествовать автостопом по Европам, завалив учебу и бросив вас обоих - ведь вы бы были тогда вместе, я имела бы право не оглядываться постоянно на маму, могла бы оставить ее с тобой, на тебя. Как они бы прошли эти годы, с чем бы я вошла в сегодняшний день?
Знаешь что? Было бы несправедливо и даже лживо с моей стороны, если бы я сказала, что эти 15 лет прошли тяжело. Пожалуй, эти годы получились получше предшествующих семнадцати. И еще было бы нечестно сказать, что я имею к тебе какую-то слишком уж серьезную претензию. Пожалуй, нет. Ты сделал меня весьма неплохой. Книги, и знания, и моральные - моральные! божежмой - установки, вся эта база, на которой я потом стоила свой мир, заложена тобой. И, как фундамент сарая, возведенный тобой на даче, как и всё, что ты делаешь - эта база получилась хоть и неказистой, но зато на диво устойчивой. Не выкопать.
Но знаешь, пап, в этот фундамент не было заложено кое-какой важной информации. Скажем, про то, как быть, когда главный твой моральный ориентир вдруг оказывается лжецом, причем лжецом последовательным и очень организованным. Виртуозом вранья, чего уж там. Или вот о том, как жить с мамой, которую - ну конечно же - очень сильно любишь, больше всех, но я же всегда была папина дочка, понимаешь? Мы с тобой были команда, вечная ироничная оппозиция (хотя, не исключено, что я это придумываю, шутка ли - 15 лет, что угодно можно вообразить). Ни в одной из книг, которые ты так здорово рассказываешь наизусть, нет ни слова о том, что делать, когда твой мир разбивается вдребезги и ничего, вообще ничего не остается так, как было, так вот - ни в одной книге не сказано, как мир клеить обратно. И ты ведь все равно его клеишь, куда деваться, делаешь так, как тебе кажется правильным, только вот получается какой-то кривой уродец. Так что надстройка на твоем фундаменте получилась забавная, ничего не скажешь. Но зато на сегодняшний день она уже и прочная, и даже вполне опрятная.
А еще я ничего не знаю о том, что делать, когда тебя предают по второму кругу. Когда как-то там себе живешь, ссадины на душе затягиваются, и ты прощаешь. Но потом понимаешь, что ты, такой благородный и высоконравственный, просто не нужен. Не выброшен красивым жестом, не выставлен с нотацией за воображаемую дверь, не получил отставку за какие-то проступки. Просто до тебя нет дела. Ну, то есть тебе, пап, до меня нет дела. До выросшей меня, победившей меня, всё понявшей меня, простившей тебя - меня.
Но и это тоже ничего, по второму заходу менее больно (хотя значительно более горько, почему-то).
- Па, идем есть! - кричу я тебе из кухни, стараясь докричаться до дальней комнаты - да, ведь у нас большой и красивый дом - где ты с моими детьми (твоими внуками, пап), собираешь розовый велосипед. И, представляешь, на какое-то мгновение я попадаю в ту реальность, где все хорошо - их же много, этих вариантов реальности, что-то такое ты мне рассказывал давно.
В этой реальности у меня есть право произносить слово «пап» без надрыва и гадкой гнилой нотки, а мои дети (твои внуки, пап!) знают тебя с самого рождения, и любят тебя, и мастерят с тобой всякую хренотень, ходят с тобой по музеям (как мы с тобой раньше, ты же помнишь, мне же никогда ни с одним экскурсоводом не было так интересно), и ловят рыбу, и ты этим своим голосом рассказываешь им Стругацких наизусть. В этой реальности я знаю, что люди могут жить долго и счастливо, не просто могут, а должны. Любят друг друга всякими - капризными, несмелыми, стареющими, затем старыми. Встречают внуков, а потом и правнуков (пап, у тебя пять внуков, ты только представь, у тебя уже есть правнучка!).
Но ты ничего об этом не знаешь. В той реальности, которую выбрал для всех нас, пять внуков и правнучка есть только у мамы. В ней - я подозрительный ревнивый невротик, моральный урод, неспособный поверить своему любимому человеку, который, кстати, ничем и никогда меня не обижал и очень даже достоин моего доверия. В ней моя сестра - да, прости, о ней-то я забыла, -тоже как жесткое и негнущееся перекореженное дерево, категоричная как каталог. А мама (вот уж по кому вся эта история проехалась круче всех) изо всех сил играется в железную леди, а сил у нее все меньше и меньше. И она никакая не железная леди, и, похоже, никогда ею и не была. И мне безумно страшно видеть, как из собранного сгустка энергии, в который ей пришлось превратиться тогда, она неизбежно превращается в пессимистичную старуху, зацикленную на своих болезнях, пестующую их с любовью и вниманием.
И знаешь, я не хочу спрашивать у тебя - а ты-то как в этой реальности поживаешь? Пошел ли ты той дорогой, которая тебе предназначена, или теперь бесконечно тянутся перед тобой кривые, глухие, окольные тропы? Мне не очень интересно про это знать. Хотя у меня есть два глаза и мозг, и кое-что я вижу, а кое-что понимаю.
Я иду провожать тебя. Чмокаю, и ощущение твоей бороды на моей щеке - именно то самое, которое было со мной первые 17 лет жизни. Перед упомянутыми пятнадцатью. «Ну, давай, до встречи. Надо будет еще встретиться, погулять» - с удовольствием врем мы друг другу. Ничего не будет. Мы не будем с тобой дружить, мы не будем встречаться. Дед Ильян не повезет внуков в Бородино, чтобы показать им Шевардинский редут. И это отчетливое ощущение невозможности вернуть мне тебя и тебе меня пронизывает через темечко и позвоночник вертикально вниз, пришибает к земле.
Папа, папа. Как же я по тебе скучаю.