эрмитаж
Когда мне было шесть лет, тетушка пообещала сводить меня и Мелкого в художественный музей. Эта новость повергла нас в беспредельный восторг - мы никогда не были в музее, но отлично знали, что именно там увидим. Дома было много книг с великолепными картинками, которые мы любили рассматривать вечерами. Эти книги отличались от всех прочих: они были огромными и тяжелыми, с удивительно гладкой и блестящей бумагой (которая называлась специальным словом «глянцевая»). Они жили на отдельной полке в шкафу, до которой мы могли добраться, только используя табуретку. Дедушка тысячу раз говорил нам, что прежде, чем их трогать мы должны вымыть руки (как и множество предупреждений, которые мы получали от взрослых, это было совершенно излишним, поскольку никому в здравом уме не пришло бы в голову прикасаться к ним грязными руками). Книги назывались «альбомы по искусству» и мы никогда не видели, чтобы их продавали в книжных магазинах. Было очевидно, что это - настоящие сокровища, которые невозможно купить, а можно только получить в дар, да и то не на каждый День рождения.
Обычно мы рассматривали их перед сном (после ужина, но до того, как начинались «Спокойной ночи, малыши!», после чего отправка в постель становилась неизбежной). Иногда вместе с дедушкой, который рассказывал об изображениях удивительные истории, иногда вдвоем, тогда истории придумывали мы сами. Больше всего мы с Мелким любили альбом Дрезденской художественной галереи. Когда папа в первый раз прочитал нам сказку «Дикие лебеди» и мы узнали, что Элиза «сидела на скамеечке из зеркального стекла и рассматривала книжку с картинками, за которую было заплачено полкоролевства», то понимающее переглянулись, мы прекрасно поняли, о чем идет речь. Наверное, эта была та самая книга, ну, или не менее ценная! Однажды дедушка объяснил нам, что такие картинки называются «репродукции» и что есть специальное место, где «висят подлинники» (то есть сами картины). И вот - наконец-то - мы должны были туда отправиться и увидеть все это великолепие своими глазами!
Целую неделю мы составляли план. План был совершенно необходим. Альбомов дома было много, и мы понимали: такое количество картин не осмотреть за один раз. Нужно было на чем-то сосредоточиться, поэтому сначала стоило определиться с тем, с чего мы начнем: с Дрезденской галереи, музеев Будапешта, или, к примеру, Эрмитажа. Потом нужно было решить, какие картины и в какой последовательности мы должны увидеть. Наконец, план был готов - он представлял собой тщательно выверенный список, плод мучительных компромиссов и недельных искусствоведческих дебатов (к примеру, что предпочесть - картины Каналетто, когда можно бесконечно рассматривать город и воображать любые приключения, которые, наверняка, в нем происходили, или портреты, когда можно придумывать истории людей и гадать, были ли все эти люди как-то связаны), имевших место с девяти вечера до того момента, когда у одного из нас закрывались глаза.
Очевидность того, что все картины, репродукции которых мы видели, висят в одном музее, а именно в том, куда нас поведут в субботу, была для нас настолько же логичной, насколько невозможность для наших взрослых представить не только эту очевидность, но и истоки ее возникновения. Когда в субботу утром мы вместе с тетушкой пришли в Иркутский художественный музей, то были полностью обескуражены тем, что не нашли ни одной знакомой картины.
Оказалось - по крайней мере, так утверждала тетушка - что в мире существует много музеев, в каждом из них - своя коллекция картин. Именно эти коллекции и воспроизведены в альбомах. А то, что в этом музее - ни одной знакомой нам картины, так это потому, что дома нет альбома Иркутского художественного музея. (Этот альбом появиться у нас значительно позже - роскошный подарок одноклассницы на мое восьмилетие, очаровавший всех гостей изображениями обнаженных женских тел и прочими, не предназначенными для советских младших школьников картинками, вызвавшими кучу вопросов, над которыми некоторые из них будут биться еще долгие годы, но так и найдут ответа).
Несмотря на объяснения тетушки, мы до самого конца визита пытались найти хоть одну знакомую картину. Благодаря чему мы с нехарактерной для людей этого возраста обстоятельностью прогнали тетушку по всей экспозиции, попутно сравнивая картины, изображение на которых хоть как-то напоминало нам героев нашего списка, и дивясь совершенно невиданному (в частности, Мелкого потряс «Ужин тракториста» Пластова, опираясь на своей предшествующий опыт знакомства с живописью, он вообще не мог представить, что на картине может быть изображен трактор, а меня - китайская курильница восемнадцатого века в форме слона, этот слон был в прекрасен ровно в той степени, в какой отличался от слона настоящего). В конце концов, мы остались очень довольны. Видимо, с тех пор я и уверовала как в необходимость плана, так и в то, что этот план будет реализован самым непредсказуемым образом. А также поняла, что реальность соотносится с представлениями о ней, не самым очевидным образом.
Дальнейшая жизнь подтвердила мои наблюдения. Мне было девятнадцать, и я училась на искусствоведа в университете города, который находился за пять с половиной тысяч километров от Санкт-Петербурга. Историю классического западноевропейского искусства мы изучали следующим образом: каждое занятие преподавательница выстраивала как экскурсию по одному из залов Эрмитажа. Она начинала с того, что описывала дорогу в нужный зал (пути, которые в начале были разнообразны и непредсказуемы, поскольку начинались от разных входов, постепенно не только становились знакомыми, но и разделялись на любимые и нелюбимые), потом переходила к виду из окон (это зависело не только от зала, перехода или галереи, но и от погоды, которая в этот день предположительно стояла за окном), далее следовало детальное описание зала (включая напольное покрытие и звуки, которое она издавало), а потом наступала очередь картин, скульптур, шпалер и всего, что создавало пространство залов.
За год мы успели исходить Эрмитаж вдоль и поперек, могли попасть разными путями из одной точки в другую, досконально знали не только развеску картин, но и то, как их освещает свет осени, зимы, лета и весны. Каждый из нас мог нарисовать карту и указать кратчайший путь к той или иной картине, у каждого было любимое время дня и года для визита в разные залы. Эрмитаж стал нашей волшебной страной - его реальность не подвергалась сомнению, поскольку была недостижима. Те свидетельства этой реальности, которые были нам доступны (в альбомах с черно-белыми репродукциями, и слайдах, чья цветопередача зависела от года выпуска и степени сохранности, и, конечно, в рассказах нашего гида, степень детализации которых была столь выверена, что оставляла полный простор для воображения, ведь только тщательно прописанный мир вызывает непреодолимое желание заполнить его лакуны), мы изучили с небывалой дотошностью.
Я оказалась там через несколько лет после окончания университета. Прошла любимой дорогой в любимое время суток, слушая скрип половиц и любуясь отблесками Невы на солнце - в любимый зал к любимой картине. Я знала это чувство абсолютного счастья: иногда, когда мы, несмотря на все усилия, засыпали под чтение книжки про Нарнию, сквозь слипавшиеся глаза начинал брезжить сон о ней - и реальности сливались. Именно это счастье, которое ты чувствовал во сне - счастье сбывшегося пророчества - охватило меня сейчас. Только теперь все было наоборот.
Я не удивилась, когда не обнаружила «Поклонения волхвов» Боттичелли и «Благовещенья» Ван Эйка, там, где я доподлинно и твердо знала, они висели всегда. Сон и реальность соотносились, но не всегда совпадали.
На этот раз в роли тетушки, способной раскрыть тайну происходящего, выступила смотрительница зала, которая смотря на меня с большим удивлением, объяснила, что картины, которых я не нашла, были проданы советской властью еще в начале тридцатых годов двадцатого века. Наша преподавательница водила нас по тому Эрмитажу, который запечатлел в своем путеводителе, выпущенном в начале двадцатого века, Александр Бенуа. Ее маршруты и карты отражали тропинки минувшего. Но поскольку подлинность не определяется текущей реальностью, это было не важно. Эрмитаж наших путешествий и то, место, где я оказалась, плавно перетекали один в другой, отражаясь друг в друге и увеличивая силу любви, корни которой навсегда соединили строгие факты и сны, реальность воображения и реальность свидетельства.
Обычно мы рассматривали их перед сном (после ужина, но до того, как начинались «Спокойной ночи, малыши!», после чего отправка в постель становилась неизбежной). Иногда вместе с дедушкой, который рассказывал об изображениях удивительные истории, иногда вдвоем, тогда истории придумывали мы сами. Больше всего мы с Мелким любили альбом Дрезденской художественной галереи. Когда папа в первый раз прочитал нам сказку «Дикие лебеди» и мы узнали, что Элиза «сидела на скамеечке из зеркального стекла и рассматривала книжку с картинками, за которую было заплачено полкоролевства», то понимающее переглянулись, мы прекрасно поняли, о чем идет речь. Наверное, эта была та самая книга, ну, или не менее ценная! Однажды дедушка объяснил нам, что такие картинки называются «репродукции» и что есть специальное место, где «висят подлинники» (то есть сами картины). И вот - наконец-то - мы должны были туда отправиться и увидеть все это великолепие своими глазами!
Целую неделю мы составляли план. План был совершенно необходим. Альбомов дома было много, и мы понимали: такое количество картин не осмотреть за один раз. Нужно было на чем-то сосредоточиться, поэтому сначала стоило определиться с тем, с чего мы начнем: с Дрезденской галереи, музеев Будапешта, или, к примеру, Эрмитажа. Потом нужно было решить, какие картины и в какой последовательности мы должны увидеть. Наконец, план был готов - он представлял собой тщательно выверенный список, плод мучительных компромиссов и недельных искусствоведческих дебатов (к примеру, что предпочесть - картины Каналетто, когда можно бесконечно рассматривать город и воображать любые приключения, которые, наверняка, в нем происходили, или портреты, когда можно придумывать истории людей и гадать, были ли все эти люди как-то связаны), имевших место с девяти вечера до того момента, когда у одного из нас закрывались глаза.
Очевидность того, что все картины, репродукции которых мы видели, висят в одном музее, а именно в том, куда нас поведут в субботу, была для нас настолько же логичной, насколько невозможность для наших взрослых представить не только эту очевидность, но и истоки ее возникновения. Когда в субботу утром мы вместе с тетушкой пришли в Иркутский художественный музей, то были полностью обескуражены тем, что не нашли ни одной знакомой картины.
Оказалось - по крайней мере, так утверждала тетушка - что в мире существует много музеев, в каждом из них - своя коллекция картин. Именно эти коллекции и воспроизведены в альбомах. А то, что в этом музее - ни одной знакомой нам картины, так это потому, что дома нет альбома Иркутского художественного музея. (Этот альбом появиться у нас значительно позже - роскошный подарок одноклассницы на мое восьмилетие, очаровавший всех гостей изображениями обнаженных женских тел и прочими, не предназначенными для советских младших школьников картинками, вызвавшими кучу вопросов, над которыми некоторые из них будут биться еще долгие годы, но так и найдут ответа).
Несмотря на объяснения тетушки, мы до самого конца визита пытались найти хоть одну знакомую картину. Благодаря чему мы с нехарактерной для людей этого возраста обстоятельностью прогнали тетушку по всей экспозиции, попутно сравнивая картины, изображение на которых хоть как-то напоминало нам героев нашего списка, и дивясь совершенно невиданному (в частности, Мелкого потряс «Ужин тракториста» Пластова, опираясь на своей предшествующий опыт знакомства с живописью, он вообще не мог представить, что на картине может быть изображен трактор, а меня - китайская курильница восемнадцатого века в форме слона, этот слон был в прекрасен ровно в той степени, в какой отличался от слона настоящего). В конце концов, мы остались очень довольны. Видимо, с тех пор я и уверовала как в необходимость плана, так и в то, что этот план будет реализован самым непредсказуемым образом. А также поняла, что реальность соотносится с представлениями о ней, не самым очевидным образом.
Дальнейшая жизнь подтвердила мои наблюдения. Мне было девятнадцать, и я училась на искусствоведа в университете города, который находился за пять с половиной тысяч километров от Санкт-Петербурга. Историю классического западноевропейского искусства мы изучали следующим образом: каждое занятие преподавательница выстраивала как экскурсию по одному из залов Эрмитажа. Она начинала с того, что описывала дорогу в нужный зал (пути, которые в начале были разнообразны и непредсказуемы, поскольку начинались от разных входов, постепенно не только становились знакомыми, но и разделялись на любимые и нелюбимые), потом переходила к виду из окон (это зависело не только от зала, перехода или галереи, но и от погоды, которая в этот день предположительно стояла за окном), далее следовало детальное описание зала (включая напольное покрытие и звуки, которое она издавало), а потом наступала очередь картин, скульптур, шпалер и всего, что создавало пространство залов.
За год мы успели исходить Эрмитаж вдоль и поперек, могли попасть разными путями из одной точки в другую, досконально знали не только развеску картин, но и то, как их освещает свет осени, зимы, лета и весны. Каждый из нас мог нарисовать карту и указать кратчайший путь к той или иной картине, у каждого было любимое время дня и года для визита в разные залы. Эрмитаж стал нашей волшебной страной - его реальность не подвергалась сомнению, поскольку была недостижима. Те свидетельства этой реальности, которые были нам доступны (в альбомах с черно-белыми репродукциями, и слайдах, чья цветопередача зависела от года выпуска и степени сохранности, и, конечно, в рассказах нашего гида, степень детализации которых была столь выверена, что оставляла полный простор для воображения, ведь только тщательно прописанный мир вызывает непреодолимое желание заполнить его лакуны), мы изучили с небывалой дотошностью.
Я оказалась там через несколько лет после окончания университета. Прошла любимой дорогой в любимое время суток, слушая скрип половиц и любуясь отблесками Невы на солнце - в любимый зал к любимой картине. Я знала это чувство абсолютного счастья: иногда, когда мы, несмотря на все усилия, засыпали под чтение книжки про Нарнию, сквозь слипавшиеся глаза начинал брезжить сон о ней - и реальности сливались. Именно это счастье, которое ты чувствовал во сне - счастье сбывшегося пророчества - охватило меня сейчас. Только теперь все было наоборот.
Я не удивилась, когда не обнаружила «Поклонения волхвов» Боттичелли и «Благовещенья» Ван Эйка, там, где я доподлинно и твердо знала, они висели всегда. Сон и реальность соотносились, но не всегда совпадали.
На этот раз в роли тетушки, способной раскрыть тайну происходящего, выступила смотрительница зала, которая смотря на меня с большим удивлением, объяснила, что картины, которых я не нашла, были проданы советской властью еще в начале тридцатых годов двадцатого века. Наша преподавательница водила нас по тому Эрмитажу, который запечатлел в своем путеводителе, выпущенном в начале двадцатого века, Александр Бенуа. Ее маршруты и карты отражали тропинки минувшего. Но поскольку подлинность не определяется текущей реальностью, это было не важно. Эрмитаж наших путешествий и то, место, где я оказалась, плавно перетекали один в другой, отражаясь друг в друге и увеличивая силу любви, корни которой навсегда соединили строгие факты и сны, реальность воображения и реальность свидетельства.