(no subject)
Это всегда случалось в начале августа - самого сладкого (потому что последнего) летнего месяца. На папин День рождения. Мы с бабушкой, дедушкой, Мелким, собакой и кошкой жили на даче уже целую вечность, длившуюся с середины июня. К этому времени я и Мелкий обычно напрочь забывали о городе и тайно грезили, что уж в этот раз мы останемся здесь навсегда. Одним прекрасным утром, потому что других летом не бывает, мы проснемся, а бабушка или дедушка за завтраком сообщат нам эту новость. Совершенно будничными голосами. Скажут, что мы никогда больше не вернемся в город и будем жить здесь, как в книжке «Мама, папа, восемь детей и грузовик» или «Мы на острове Сальткрока», или… Литературных примеров у нас было множество. Так что мы точно знали - такое возможно. А, значит, может когда-нибудь произойти. В таких случаях, как подсказывал наш опыт, главное - не терять надежды. Ведь в конце концов наступают не только каникулы, Новый год и День рождение, в конце концов приходит лето. Значит, нужно просто запастись терпением.
Папин День рождения праздновался по-разному. Иногда из города приезжало много-много гостей (в таких случаях нас отмывали, облачали в одежды - обычно мы ограничивались майкой и шортами - а мне даже заплетали косу), иногда только несколько человек, иногда не было никого. Это было лучше всего. Потому что тогда папа приезжал накануне, спал с нами на чердаке, а ранним утром мы втроем уходили на наш тайный речной луг ловить бабочек. Тогда папа рассказывал про бабочек, кузнечиков и птиц, пел с нами песни, и мы строили планы о том, как когда-нибудь он проведет с нами на даче целое лето (никто из нас троих не признавал полумер в таком важном деле как строительство планов, поэтому речь всегда шла о лете, а не о, к примеру, неделе). А потом был праздничный обед, главным блюдом которого был арбуз.
Арбуз был великолепен всегда. Во-первых, он случался с нами только раз в год на папин День рождения. Во-вторых, он был невероятно сладким и пах так, что мы с Мелким могли проводить долгие увлекательные часы, предвкушая встречу и пытаясь найти аналогии. В конечно итоге мы решили, что именно такой запах у моря, на котором никто из нас еще не бывал. «Свободная стихия» точно должна была пахнуть этой густой и при этом совершенно прозрачной сладостью. В-третьих, мы всегда ели арбуз со свежим черным хлебом. Тем самым хлебом с хрустящей корочкой, которая никогда не переживала отрезка пути между булочной и домом (несмотря на то, что этот отрезок занимал примерно три минуты). Тем самым хлебом, который был всегда, а потом просто исчез. Тем самым хлебом, запах которого, когда его еще горячим привозили в булочную, мгновенно разносился по всей улице и ничто не могло его перебить. Папа доставал арбуз, дедушка его разрезал, бабушка честно делила сначала корочки, а потом и весь остальной хлеб, и мы приступали. Сладкое и кислое, тающее и тянущееся, плотное и почти невесомое, хрустящее и сочное - смесь вкусов была настолько захватывающей, что первые пять минут никто не произносил ни слова (что для каждого из нас в обычной жизни было совершенно немыслимо). Этот августовский полдень, когда мы все собирались вместе, и был квинтэссенцией лета: сладостью момента и предвкушением неведомых приключений, медовым солнечным светом и радостью покоя и единения.
Долгие годы я думала, что арбуз едят именно так. После узнала, что эта любимая еда одесских мальчишек из бедных семей: арбузом невозможно наесться, а вот если вместе с хлебом! После - что именно таким мальчишкой был мой дедушка. После - что дедушка, сосланный в лагерь в первый год начала последней войны двадцатого века, больше никогда не увидел Одессу.
Папин День рождения праздновался по-разному. Иногда из города приезжало много-много гостей (в таких случаях нас отмывали, облачали в одежды - обычно мы ограничивались майкой и шортами - а мне даже заплетали косу), иногда только несколько человек, иногда не было никого. Это было лучше всего. Потому что тогда папа приезжал накануне, спал с нами на чердаке, а ранним утром мы втроем уходили на наш тайный речной луг ловить бабочек. Тогда папа рассказывал про бабочек, кузнечиков и птиц, пел с нами песни, и мы строили планы о том, как когда-нибудь он проведет с нами на даче целое лето (никто из нас троих не признавал полумер в таком важном деле как строительство планов, поэтому речь всегда шла о лете, а не о, к примеру, неделе). А потом был праздничный обед, главным блюдом которого был арбуз.
Арбуз был великолепен всегда. Во-первых, он случался с нами только раз в год на папин День рождения. Во-вторых, он был невероятно сладким и пах так, что мы с Мелким могли проводить долгие увлекательные часы, предвкушая встречу и пытаясь найти аналогии. В конечно итоге мы решили, что именно такой запах у моря, на котором никто из нас еще не бывал. «Свободная стихия» точно должна была пахнуть этой густой и при этом совершенно прозрачной сладостью. В-третьих, мы всегда ели арбуз со свежим черным хлебом. Тем самым хлебом с хрустящей корочкой, которая никогда не переживала отрезка пути между булочной и домом (несмотря на то, что этот отрезок занимал примерно три минуты). Тем самым хлебом, который был всегда, а потом просто исчез. Тем самым хлебом, запах которого, когда его еще горячим привозили в булочную, мгновенно разносился по всей улице и ничто не могло его перебить. Папа доставал арбуз, дедушка его разрезал, бабушка честно делила сначала корочки, а потом и весь остальной хлеб, и мы приступали. Сладкое и кислое, тающее и тянущееся, плотное и почти невесомое, хрустящее и сочное - смесь вкусов была настолько захватывающей, что первые пять минут никто не произносил ни слова (что для каждого из нас в обычной жизни было совершенно немыслимо). Этот августовский полдень, когда мы все собирались вместе, и был квинтэссенцией лета: сладостью момента и предвкушением неведомых приключений, медовым солнечным светом и радостью покоя и единения.
Долгие годы я думала, что арбуз едят именно так. После узнала, что эта любимая еда одесских мальчишек из бедных семей: арбузом невозможно наесться, а вот если вместе с хлебом! После - что именно таким мальчишкой был мой дедушка. После - что дедушка, сосланный в лагерь в первый год начала последней войны двадцатого века, больше никогда не увидел Одессу.