Пластика текста. Почему одни авторы читаемее других
Критика занимается прочтением и толкованием текстов, но остаются практически неоговоренными условия их читаемости. Почему один текст больше читаем, чем другой, что делает его читаемым? Почему он втягивает в себя, не позволяет оторваться, буквально силком тянет за собой читателя и в конце выбрасывает его счастливо опустошенным? А другой текст, вроде бы умный и содержательный, oтталкивает от себя, вызывает почти физическую неприязнь.
Способность втягивать в себя есть некое ландшафтное свойство проходимости. Движение мысли родственно движению вообще, т.е. нуждается в направленности, постепенности, последовательности. Слова должна быть проникаемы, их корни, этимоны, первообразы - слагаться в некоторый пластический жест, пространство сдвига и передвижения. Чтение - это передвижение по тексту, который, следовательно, должен быть удобной и увлекательной дорогой, крутой, захватывающей, но главное - проходимой, открывающей направление и просвет. Текст нечитаем, если корни слов торчат в разные стороны, первообразы выворочены, пространство расколото вдребезги - это как босиком ходить по гравию, по мелким острым камешкам, которые перекатываются в разные стороны. Или продираться через спутанную чащу леса.
У Михаила Бахтина, например, слова прекрасно ориентированы в пространстве, слагаются в жест и влекут за собой читателя, побуждают читать, т.е. двигаться вместе с текстом, от слова к слову, как хорошая картина заставляет глядеть на себя. Вот простейшая фраза (из книги о Рабле):
"Смех не дает серьезности застыть и оторваться от незавершимой целостности бытия".
Застыть и оторваться от целостности - это пластически связное движение внутрисловесных образов. Так капля смолы может застыть и оторваться от текучего разреза на дереве, и тогда ее легко отколупнуть от ствола. Кроме того, у Бахтина работает звукопись и внутренняя рифма. "Не дает... застыть... оторваться от бытия" - здесь перекликаются разнообразные сочетания гласных с "т":"дает", "стыть", "от...вать", "от", "быт". Бытие может застыть, но смех не дает.
Вот более развернутый пример: описываются сложные взаимоотношения сознания автора и сознания героя у Достоевского, но они также представлены весьма пластически, через последовательность дополняющих и усиливающих друг друга жестов, создающих вполне целостную картину взаимоотношения идей. Я выделю курсивом эти слова, решающие для пластически наглядного и убедительного движения понятий.
"Не только действительность самого героя, но и окружающий его внешний мир и быт вовлекаются в процесс самосознания, переводятся из авторского кругозора в кругозор героя. Они уже не лежат в одной плоскости с героем, рядом с ним и вне его в едином авторском мире, а потому они и не могут быть определяющими героя каузальными и генетическими факторами, не могут нести в произведении объясняющей функции. Рядом с самосознанием героя, вобравшим в себя весь предметный мир, в той же плоскости может быть лишь другое сознание, рядом с его кругозором - другой кругозор, рядом с его точкой зрения на мир - другая точка зрения на мир. Всепоглощающему сознанию героя автор может противопоставить лишь один объективный мир - мир других равноправных с ним сознаний. (Проблемы поэтики Достоевского, гл. 2).
Внешнее вовлекается, переводится из одного кругозора в другой. Самосознание вбирает предметный мир. Всепоглощающему сознанию противопоставляется мир равноправных сознаний. Все четко, наглядно, графично.
Пример трудно читаемой, образно запутанной фразы мы найдем у философа Густава Шпета. Занимая видное место в истории русской мысли, он, однако, не отличался стилевым изяществом - свойство, редкое у больших русских мыслителей, которые часто выходили из рядов писателей или входили в эти ряды, во всяком случае, относились к своему труду как одновременно философскому и литературному. Вот предложение, которым начинается один из "Эстетических фрагментов" Шпета:
"Термин "слово" в нижеследующем берется как комплекс чувственных дат (данных - М.Э.), не только воспринимаемых, но и претендующих на то, чтобы быть понятыми, т.е. связанных со смыслом и значением".
Это как раз тот случай, когда корни слов, как и грамматические окончания, торчат в разные стороны, затрудняя пластическое движение читателя по тексту - вместо плавной дороги ряд рытвин. Движение, каким "берется" термин, и движение, которым "воспринимаются" даты - это пластически сходные движения, но в данной фразе они относятся к разным объектам, так что пластической связи между ними не возникает, а сходство мешает чувственно ухватить их различие. Одиноко торчит слово "нижеследующем", жестикулируя в совершенно другом направлении, чем "браться". ""Не только воспринимаемых, но и претендующих..., т.е. связанных" - в этих трех пространственно наполненных словах не прослеживается никакая пластическая связь, логика словесного жеста. Почему "претендующих" - это "связанных"? На абстрактно-логическом уровне это можно обосновать, но увидеть это внутренним зрением нельзя, т.е. тело читателя не вовлекается в процесс чтения на уровне чисто образных перцепций и моторных побуждений. Длинные грамматические окончания причастий тоже торчат в разные стороны и не соотнесены единым пространственным рисунком. Особенно сбивает "...понятыми, т.е. связанных...", которые стоят в разных падежах и относятся к разным слоям предметности, но поставлены в смысловую позицию однородных членов. Такой образно раздерганный текст может оказаться интеллектуально полезным, но не создает условий для читательского вхождения и продвижения в своей пространственной среде.
Дальше у Шпета ("Эстетические фрагменты", гл. "Своевременные напоминания") я выделяю те слова, которые сбивают зрение с толку, движут взгляд в разных направлениях:
"Слово как сущая данность не есть само по себе предмет эстетический. Нужно анализировать формы его данности, чтобы найти в его данной структуре моменты, поддающиеся эстетизации. Эти моменты составят эстетическую предметность слова. Психологи не раз пробовали начертать такую схему слова, в которой были бы выделены члены его структуры... Но они преследовали цели раскрытия участвующих в понимании и понятии психофизических процессов, игнорируя предметную основу последних. Вследствие этого вне их внимания оставались те моменты, на которых фундируются, между прочим, и эстетические переживания. Если психологи и наталкивались на эстетические "осложнения" занимавших их процессов, этот эстетический "чувственный тон" прицеплялся к интеллектуальным актам как загадочный привесок, рассмотрение которого отсылалось "ниже". "
Я читаю - и не понимаю, потому что ничего не вижу. Текст мешает себя понимать, побуждая внутренний зрачок читателя двигаться произвольно, хаотично. При повторных чтениях понимание постепенно приходит, но вопреки устроению текста, а не благодаря ему. Очертания предметов не фокусируются, а размываются в словах, как в плохо подобранных линзах. Сущая данность (чем она отличается от просто данности?) не есть предмет (хотя для зрения данность предметна, а предмет дан). Анализировать формы данности, чтобы найти моменты, поддающиеся... (как данность соотносится с однокоренным поддаваться?) Преследовали цель раскрытия участвующих процессов. Переживания фундируются на моментах. Наталкивались на то, что прицеплялось как привесок, рассмотрение которого отсылалось ниже...
Чтение, как и письмо, - это моторика мышления, которое телесно нащупывает себе путь в пространстве, размечая его первообразами, этимонами слов. Даже такие абстрактно-философские термины, как "развитие", "снятие", "предположение", "утверждение", " связанный", "отвлеченный", содержат пространственный жест, который требует пластической завершенности. Философия есть искусство умозрения: ум имеет собственный зрительный навык. Философское чтение - это не только логическое понимание, но и бессознательный процесс чувственного созерцания движущихся понятий, которые либо вовлекают читателя в свою процессию, либо беспорядочной толпой проносятся мимо, интеллектуально раздавливая его или выталкивая на обочину.
Способность втягивать в себя есть некое ландшафтное свойство проходимости. Движение мысли родственно движению вообще, т.е. нуждается в направленности, постепенности, последовательности. Слова должна быть проникаемы, их корни, этимоны, первообразы - слагаться в некоторый пластический жест, пространство сдвига и передвижения. Чтение - это передвижение по тексту, который, следовательно, должен быть удобной и увлекательной дорогой, крутой, захватывающей, но главное - проходимой, открывающей направление и просвет. Текст нечитаем, если корни слов торчат в разные стороны, первообразы выворочены, пространство расколото вдребезги - это как босиком ходить по гравию, по мелким острым камешкам, которые перекатываются в разные стороны. Или продираться через спутанную чащу леса.
У Михаила Бахтина, например, слова прекрасно ориентированы в пространстве, слагаются в жест и влекут за собой читателя, побуждают читать, т.е. двигаться вместе с текстом, от слова к слову, как хорошая картина заставляет глядеть на себя. Вот простейшая фраза (из книги о Рабле):
"Смех не дает серьезности застыть и оторваться от незавершимой целостности бытия".
Застыть и оторваться от целостности - это пластически связное движение внутрисловесных образов. Так капля смолы может застыть и оторваться от текучего разреза на дереве, и тогда ее легко отколупнуть от ствола. Кроме того, у Бахтина работает звукопись и внутренняя рифма. "Не дает... застыть... оторваться от бытия" - здесь перекликаются разнообразные сочетания гласных с "т":"дает", "стыть", "от...вать", "от", "быт". Бытие может застыть, но смех не дает.
Вот более развернутый пример: описываются сложные взаимоотношения сознания автора и сознания героя у Достоевского, но они также представлены весьма пластически, через последовательность дополняющих и усиливающих друг друга жестов, создающих вполне целостную картину взаимоотношения идей. Я выделю курсивом эти слова, решающие для пластически наглядного и убедительного движения понятий.
"Не только действительность самого героя, но и окружающий его внешний мир и быт вовлекаются в процесс самосознания, переводятся из авторского кругозора в кругозор героя. Они уже не лежат в одной плоскости с героем, рядом с ним и вне его в едином авторском мире, а потому они и не могут быть определяющими героя каузальными и генетическими факторами, не могут нести в произведении объясняющей функции. Рядом с самосознанием героя, вобравшим в себя весь предметный мир, в той же плоскости может быть лишь другое сознание, рядом с его кругозором - другой кругозор, рядом с его точкой зрения на мир - другая точка зрения на мир. Всепоглощающему сознанию героя автор может противопоставить лишь один объективный мир - мир других равноправных с ним сознаний. (Проблемы поэтики Достоевского, гл. 2).
Внешнее вовлекается, переводится из одного кругозора в другой. Самосознание вбирает предметный мир. Всепоглощающему сознанию противопоставляется мир равноправных сознаний. Все четко, наглядно, графично.
Пример трудно читаемой, образно запутанной фразы мы найдем у философа Густава Шпета. Занимая видное место в истории русской мысли, он, однако, не отличался стилевым изяществом - свойство, редкое у больших русских мыслителей, которые часто выходили из рядов писателей или входили в эти ряды, во всяком случае, относились к своему труду как одновременно философскому и литературному. Вот предложение, которым начинается один из "Эстетических фрагментов" Шпета:
"Термин "слово" в нижеследующем берется как комплекс чувственных дат (данных - М.Э.), не только воспринимаемых, но и претендующих на то, чтобы быть понятыми, т.е. связанных со смыслом и значением".
Это как раз тот случай, когда корни слов, как и грамматические окончания, торчат в разные стороны, затрудняя пластическое движение читателя по тексту - вместо плавной дороги ряд рытвин. Движение, каким "берется" термин, и движение, которым "воспринимаются" даты - это пластически сходные движения, но в данной фразе они относятся к разным объектам, так что пластической связи между ними не возникает, а сходство мешает чувственно ухватить их различие. Одиноко торчит слово "нижеследующем", жестикулируя в совершенно другом направлении, чем "браться". ""Не только воспринимаемых, но и претендующих..., т.е. связанных" - в этих трех пространственно наполненных словах не прослеживается никакая пластическая связь, логика словесного жеста. Почему "претендующих" - это "связанных"? На абстрактно-логическом уровне это можно обосновать, но увидеть это внутренним зрением нельзя, т.е. тело читателя не вовлекается в процесс чтения на уровне чисто образных перцепций и моторных побуждений. Длинные грамматические окончания причастий тоже торчат в разные стороны и не соотнесены единым пространственным рисунком. Особенно сбивает "...понятыми, т.е. связанных...", которые стоят в разных падежах и относятся к разным слоям предметности, но поставлены в смысловую позицию однородных членов. Такой образно раздерганный текст может оказаться интеллектуально полезным, но не создает условий для читательского вхождения и продвижения в своей пространственной среде.
Дальше у Шпета ("Эстетические фрагменты", гл. "Своевременные напоминания") я выделяю те слова, которые сбивают зрение с толку, движут взгляд в разных направлениях:
"Слово как сущая данность не есть само по себе предмет эстетический. Нужно анализировать формы его данности, чтобы найти в его данной структуре моменты, поддающиеся эстетизации. Эти моменты составят эстетическую предметность слова. Психологи не раз пробовали начертать такую схему слова, в которой были бы выделены члены его структуры... Но они преследовали цели раскрытия участвующих в понимании и понятии психофизических процессов, игнорируя предметную основу последних. Вследствие этого вне их внимания оставались те моменты, на которых фундируются, между прочим, и эстетические переживания. Если психологи и наталкивались на эстетические "осложнения" занимавших их процессов, этот эстетический "чувственный тон" прицеплялся к интеллектуальным актам как загадочный привесок, рассмотрение которого отсылалось "ниже". "
Я читаю - и не понимаю, потому что ничего не вижу. Текст мешает себя понимать, побуждая внутренний зрачок читателя двигаться произвольно, хаотично. При повторных чтениях понимание постепенно приходит, но вопреки устроению текста, а не благодаря ему. Очертания предметов не фокусируются, а размываются в словах, как в плохо подобранных линзах. Сущая данность (чем она отличается от просто данности?) не есть предмет (хотя для зрения данность предметна, а предмет дан). Анализировать формы данности, чтобы найти моменты, поддающиеся... (как данность соотносится с однокоренным поддаваться?) Преследовали цель раскрытия участвующих процессов. Переживания фундируются на моментах. Наталкивались на то, что прицеплялось как привесок, рассмотрение которого отсылалось ниже...
Чтение, как и письмо, - это моторика мышления, которое телесно нащупывает себе путь в пространстве, размечая его первообразами, этимонами слов. Даже такие абстрактно-философские термины, как "развитие", "снятие", "предположение", "утверждение", " связанный", "отвлеченный", содержат пространственный жест, который требует пластической завершенности. Философия есть искусство умозрения: ум имеет собственный зрительный навык. Философское чтение - это не только логическое понимание, но и бессознательный процесс чувственного созерцания движущихся понятий, которые либо вовлекают читателя в свою процессию, либо беспорядочной толпой проносятся мимо, интеллектуально раздавливая его или выталкивая на обочину.