(no subject)
Предыдущее
Про Эдика Штейна, про ядовитый плющ, про шахматы, про коллекционерство, про польских евреев…
Попыталась я понять, когда к нам приезжал Эдик Штейн, - уверена была, что легко найду даты - ведь пока он путешествовал по Франции, компьютер впервые выиграл у человека в шахматы!
Полезла в Гугл и узнала, что в самый первый раз компьютер выиграл у Каспарова пару партий в Филадельфии в феврале 96-го, но общий счёт матча оказался всё-таки в пользу Каспарова.
Эдик с Олей определённо были у нас не в феврале-зимаре, а радостной весной.
Светило ярчайшее солнце, и мы ходили гулять в наш лес, - спускались в овраг, карабкались на холм.
И в самом деле, компьютер Deep Blue выиграл у Каспарова матч в мае 97-го в Нью-Йорке.
Дня три ребята прожили у нас, а потом на взятой напрокат машине поехали кататься по Франции.
Из этой-то поездки Эдик и звонил нам, чтоб узнать, кто же выиграл, и услышав, что на этот раз победил тупой железный ящик, отчаянно закричал в телефон, что это всё, конец шахматам, бессмыслица...
До встречи с Эдиком я о нём от Васьки очень много слышала. Они дружили с первых эмигрантских лет, познакомились в Риме, где Васька, уехав из России по израильскому приглашению, ждал французской визы, а Эдик был там по каким-то эмигрантским делам.
Когда Васька катался по американским университетам с лекциями о современной русской поэзии и о переводах американской литературы на русский язык, он начал с Йеля, где Эдик преподавал. Прожил у Эдика с Олей под Нью-Хейвеном несколько дней. Из Васькиных рассказов получалось, что в основном они ходили в лес за грибами, и там Эдик ему поведал про страшное растение - ядовитый плющ.
У меня с этим растением свои счёты, но как оно выглядит, я не то что не помню - скорей, никогда не знала.
Однажды, кажется, в первое наше американское лето, я, проснувшись утром, обнаружила, что одна нога у меня напоминает по толщине слоновью, - красная и отчаянно чешется. Мне сделалось страшно, но бывалые люди сказали, что это всего лишь ядовитый плющ. И в самом деле, через несколько дней всё прошло.
Гораздо хуже дело было, когда мы с Джейком жили в Охайо, - я однажды проснулась и не смогла открыть одного глаза. В зеркало лучше было не глядеть. Тогда, вероятно, я подхватила плющиные злые шерстинки от нашей собаки Баузера (что по-английски означает Барбос). Небось, она (это была девочка Барбос) где-то о плющ потёрлась, а я, почесав собаку, потёрла глаз. Но тогда я уже знала, что всё - фигня. К счастью, на работу мне ходить тогда не надо было.
Васька утверждал, что Эдик показал ему этот плющ в лесу (говорят, что он незаметный), и поселил в Ваське ужасающий перед ним страх. Впрочем, и Джейк плюща боялся до неразумия, и как-то увидев в лесу под Турином маленькое растение с блестящими листиками, кинулся от него наутёк, и никакие мои заверения, что в Европе ядовитого плюща нету, не помогли, - он только на меня разозлился.
Очень я люблю в «Пнине» рассуждения о том, что эти русские в Новой Англии никак не могут понять, что они на широте Балкан, и изумляются ужасающим ядовитым растениям и гремучкам в кустах.
Эдик был международным мастером по шахматам, и пока жил в Польше он тренировал, в частности, папу Иоанна Павла, когда тот был ещё кардиналом Войтылой, и утверждал, что тот -вполне был способный ученик.
Так что когда компьютер выиграл у человека - для Эдика это было личное горе.
Кроме шахмат, занимался он коллекционированием книг, - как говорил Васька, напрочь лишённый коллекционерской жилки, - коллекционировал графоманов.
У него была большая коллекция эмигрантских поэтов, в том числе было у него множество всяческих сборников стихов, вышедших когда-то тиражом в сто экземпляров, а то и в десять.
Вот и когда Штейны были у нас, Эдик договорился о встрече с какой-то столетней старушкой, издавшей лет шестьдесят назад поэтическую книжку. Поехал он к ней, провёл там несколько часов, разговаривал о том - о сём, и книжку раздобыл. Как водится, мне сейчас очень жалко, что я ни имени не помню этой вот старушки, ни Штейновских о ней рассказов. Почему-то вертится, что дом у неё с садом, что много роз, и что пили чай на улице. Но вполне вероятно, что я это выдумала, увидела придуманной картинкой то, как быть должно.
Эдик и Оля - поляки, много лет прожившие в России, оба они польские евреи. Кажется, Эдик - единственный встреченный мной польский еврей, который Польшу любил несмотря ни на что…
Впрочем, лично я знала только ещё одного польского еврея. Отлично помню, как он выглядел - длинный тощий в очках. Я делила офис с ним, с китайцем и с японцем в университете Род-Айленда, где я год ассистентом в группе роботики проработала. Может, его звали Гирш? Он приехал с женой и с ребёнком из Израиля, кажется, даже не диссер писать, как многие, а просто на пару лет поработать. И у отца, и у матери Гирша первые семьи погибли в Освенциме, а они выжили... Родители его встретились уже не очень молодыми людьми. Гирш - поздний ребёнок. Ему был год, когда они уехали в Израиль. Ненависть к Польше Гирш унаследовал от родителей…
От него я впервые услышала о посттравматическом синдроме, тогда очень распространённом в Израиле, когда люди периодически впадают в невыносимую депрессию. Мама его раз в год проводила месяц в больнице.
Родители Эдика играли до войны в еврейском театре, и с маленьким Эдиком сумели уйти из Гетто по канализации, и добрались в конце концов до Союза.
В 61-ом году Эдик вернулся в Польшу. И уехал оттуда, когда Гомулка выгнал из Польши почти всех евреев. В 68-ом Эдику предложили либо убраться из Польши, либо сесть в тюрьму. Они с Олей уехали.
Эдик очень весело пересказывал разговор с друзьями, которые уговаривали его вернуться в конце восьмидесятых, когда он стал ездить в Польшу в гости. На его слова, что непонятно, чего делать, ежели история повторится, они сказали ему: «а мы тебя спрячем».
В Америке всё у Эдика складывалась удачно, - он и в Йеле преподавал, и издательство «Антиквариат» открыл, где, кстати, напечатал Васькину книжку о поэтах - «Тридцать лет русской поэзии», - за что Васька очень был ему благодарен, и пресс-атташе Корчного он какое-то время работал, и на радио, - в общем, жил радостно и как хотел, и путешествовал много.
Когда наступила перестройка, Эдик и в Россию стал ездить - всё ж русский язык был ему не менее родным, чем польский, а эмигрантских поэтов он коллекционировал прежде всего русских. Может, конечно, и поляки в его коллекции были, но я про такое не слышала.
Среди своих многочисленных занятий, Эдик что-то делал для израильской благотворительной организации, которая привозила на каникулы в израильские скаутские лагеря детей из разных стран.
И вот решили они взять на лето детей из Биробиджана.
В Биробиджане, как известно, евреев не очень много. Ну, примерно столько, сколько финнов в карело-финской АССР, где их, как известно, двое - фининспектор и Финкельштейн.
Васька, правда, очень любил цитировать фильм «Искатели счастья» про советских доблестных евреев, поехавших строить прекрасную жизнь в Биробиджане: «Моня, вы имеете шанс убить медведя», а также песню «На рыбалке у реки тянут сети рыбаки» - правда, у Васьки вместо сетей с рыбаками: «На стоянке у реки кто-то спиздил сапоги».
За отсутствием евреев в Биробиджане, оттуда поехали на каникулы в Израиль, как выразился Штейн, казачки - уж не знаю, откуда взялись в Биробиджане казаки.
Вот, кажется, и всё, что я помню из рассказов Эдика.
Ребята, погуляв по Франции, заехали к нам на денёк и отправились домой, собираясь через год вернуться.
Как-то раз Васька позвонил Эдику, и тот торопливым раздражённым голосом сказал, чтоб Васька перезвонил через полчаса, потому что у него рак в четвёртой стадии, и медсестра пришла укол делать.
Всё случилось очень быстро. Эдик сказал Ваське, что как-то раз в лесу, когда компанией пошли собирать грибы, у него разболелась нога...
Потом была надежда на новое лекарство. За пару месяцев до смерти Эдик говорил по телефону, что он очень рассчитывает вскоре приехать в Париж…
А потом Оля позвонила…
В Гугле я очень мало про Эдика нашла. Библиофил, собиратель книг. Вроде бы, лучшая коллекция эмигрантских изданий у него была. Шахматист.
С Юзом Алешковским были они соседи, вместе ходили в Коннектикутский лес за грибами, стараясь не угодить в ядовитый плющ.
Про Эдика Штейна, про ядовитый плющ, про шахматы, про коллекционерство, про польских евреев…
Попыталась я понять, когда к нам приезжал Эдик Штейн, - уверена была, что легко найду даты - ведь пока он путешествовал по Франции, компьютер впервые выиграл у человека в шахматы!
Полезла в Гугл и узнала, что в самый первый раз компьютер выиграл у Каспарова пару партий в Филадельфии в феврале 96-го, но общий счёт матча оказался всё-таки в пользу Каспарова.
Эдик с Олей определённо были у нас не в феврале-зимаре, а радостной весной.
Светило ярчайшее солнце, и мы ходили гулять в наш лес, - спускались в овраг, карабкались на холм.
И в самом деле, компьютер Deep Blue выиграл у Каспарова матч в мае 97-го в Нью-Йорке.
Дня три ребята прожили у нас, а потом на взятой напрокат машине поехали кататься по Франции.
Из этой-то поездки Эдик и звонил нам, чтоб узнать, кто же выиграл, и услышав, что на этот раз победил тупой железный ящик, отчаянно закричал в телефон, что это всё, конец шахматам, бессмыслица...
До встречи с Эдиком я о нём от Васьки очень много слышала. Они дружили с первых эмигрантских лет, познакомились в Риме, где Васька, уехав из России по израильскому приглашению, ждал французской визы, а Эдик был там по каким-то эмигрантским делам.
Когда Васька катался по американским университетам с лекциями о современной русской поэзии и о переводах американской литературы на русский язык, он начал с Йеля, где Эдик преподавал. Прожил у Эдика с Олей под Нью-Хейвеном несколько дней. Из Васькиных рассказов получалось, что в основном они ходили в лес за грибами, и там Эдик ему поведал про страшное растение - ядовитый плющ.
У меня с этим растением свои счёты, но как оно выглядит, я не то что не помню - скорей, никогда не знала.
Однажды, кажется, в первое наше американское лето, я, проснувшись утром, обнаружила, что одна нога у меня напоминает по толщине слоновью, - красная и отчаянно чешется. Мне сделалось страшно, но бывалые люди сказали, что это всего лишь ядовитый плющ. И в самом деле, через несколько дней всё прошло.
Гораздо хуже дело было, когда мы с Джейком жили в Охайо, - я однажды проснулась и не смогла открыть одного глаза. В зеркало лучше было не глядеть. Тогда, вероятно, я подхватила плющиные злые шерстинки от нашей собаки Баузера (что по-английски означает Барбос). Небось, она (это была девочка Барбос) где-то о плющ потёрлась, а я, почесав собаку, потёрла глаз. Но тогда я уже знала, что всё - фигня. К счастью, на работу мне ходить тогда не надо было.
Васька утверждал, что Эдик показал ему этот плющ в лесу (говорят, что он незаметный), и поселил в Ваське ужасающий перед ним страх. Впрочем, и Джейк плюща боялся до неразумия, и как-то увидев в лесу под Турином маленькое растение с блестящими листиками, кинулся от него наутёк, и никакие мои заверения, что в Европе ядовитого плюща нету, не помогли, - он только на меня разозлился.
Очень я люблю в «Пнине» рассуждения о том, что эти русские в Новой Англии никак не могут понять, что они на широте Балкан, и изумляются ужасающим ядовитым растениям и гремучкам в кустах.
Эдик был международным мастером по шахматам, и пока жил в Польше он тренировал, в частности, папу Иоанна Павла, когда тот был ещё кардиналом Войтылой, и утверждал, что тот -вполне был способный ученик.
Так что когда компьютер выиграл у человека - для Эдика это было личное горе.
Кроме шахмат, занимался он коллекционированием книг, - как говорил Васька, напрочь лишённый коллекционерской жилки, - коллекционировал графоманов.
У него была большая коллекция эмигрантских поэтов, в том числе было у него множество всяческих сборников стихов, вышедших когда-то тиражом в сто экземпляров, а то и в десять.
Вот и когда Штейны были у нас, Эдик договорился о встрече с какой-то столетней старушкой, издавшей лет шестьдесят назад поэтическую книжку. Поехал он к ней, провёл там несколько часов, разговаривал о том - о сём, и книжку раздобыл. Как водится, мне сейчас очень жалко, что я ни имени не помню этой вот старушки, ни Штейновских о ней рассказов. Почему-то вертится, что дом у неё с садом, что много роз, и что пили чай на улице. Но вполне вероятно, что я это выдумала, увидела придуманной картинкой то, как быть должно.
Эдик и Оля - поляки, много лет прожившие в России, оба они польские евреи. Кажется, Эдик - единственный встреченный мной польский еврей, который Польшу любил несмотря ни на что…
Впрочем, лично я знала только ещё одного польского еврея. Отлично помню, как он выглядел - длинный тощий в очках. Я делила офис с ним, с китайцем и с японцем в университете Род-Айленда, где я год ассистентом в группе роботики проработала. Может, его звали Гирш? Он приехал с женой и с ребёнком из Израиля, кажется, даже не диссер писать, как многие, а просто на пару лет поработать. И у отца, и у матери Гирша первые семьи погибли в Освенциме, а они выжили... Родители его встретились уже не очень молодыми людьми. Гирш - поздний ребёнок. Ему был год, когда они уехали в Израиль. Ненависть к Польше Гирш унаследовал от родителей…
От него я впервые услышала о посттравматическом синдроме, тогда очень распространённом в Израиле, когда люди периодически впадают в невыносимую депрессию. Мама его раз в год проводила месяц в больнице.
Родители Эдика играли до войны в еврейском театре, и с маленьким Эдиком сумели уйти из Гетто по канализации, и добрались в конце концов до Союза.
В 61-ом году Эдик вернулся в Польшу. И уехал оттуда, когда Гомулка выгнал из Польши почти всех евреев. В 68-ом Эдику предложили либо убраться из Польши, либо сесть в тюрьму. Они с Олей уехали.
Эдик очень весело пересказывал разговор с друзьями, которые уговаривали его вернуться в конце восьмидесятых, когда он стал ездить в Польшу в гости. На его слова, что непонятно, чего делать, ежели история повторится, они сказали ему: «а мы тебя спрячем».
В Америке всё у Эдика складывалась удачно, - он и в Йеле преподавал, и издательство «Антиквариат» открыл, где, кстати, напечатал Васькину книжку о поэтах - «Тридцать лет русской поэзии», - за что Васька очень был ему благодарен, и пресс-атташе Корчного он какое-то время работал, и на радио, - в общем, жил радостно и как хотел, и путешествовал много.
Когда наступила перестройка, Эдик и в Россию стал ездить - всё ж русский язык был ему не менее родным, чем польский, а эмигрантских поэтов он коллекционировал прежде всего русских. Может, конечно, и поляки в его коллекции были, но я про такое не слышала.
Среди своих многочисленных занятий, Эдик что-то делал для израильской благотворительной организации, которая привозила на каникулы в израильские скаутские лагеря детей из разных стран.
И вот решили они взять на лето детей из Биробиджана.
В Биробиджане, как известно, евреев не очень много. Ну, примерно столько, сколько финнов в карело-финской АССР, где их, как известно, двое - фининспектор и Финкельштейн.
Васька, правда, очень любил цитировать фильм «Искатели счастья» про советских доблестных евреев, поехавших строить прекрасную жизнь в Биробиджане: «Моня, вы имеете шанс убить медведя», а также песню «На рыбалке у реки тянут сети рыбаки» - правда, у Васьки вместо сетей с рыбаками: «На стоянке у реки кто-то спиздил сапоги».
За отсутствием евреев в Биробиджане, оттуда поехали на каникулы в Израиль, как выразился Штейн, казачки - уж не знаю, откуда взялись в Биробиджане казаки.
Вот, кажется, и всё, что я помню из рассказов Эдика.
Ребята, погуляв по Франции, заехали к нам на денёк и отправились домой, собираясь через год вернуться.
Как-то раз Васька позвонил Эдику, и тот торопливым раздражённым голосом сказал, чтоб Васька перезвонил через полчаса, потому что у него рак в четвёртой стадии, и медсестра пришла укол делать.
Всё случилось очень быстро. Эдик сказал Ваське, что как-то раз в лесу, когда компанией пошли собирать грибы, у него разболелась нога...
Потом была надежда на новое лекарство. За пару месяцев до смерти Эдик говорил по телефону, что он очень рассчитывает вскоре приехать в Париж…
А потом Оля позвонила…
В Гугле я очень мало про Эдика нашла. Библиофил, собиратель книг. Вроде бы, лучшая коллекция эмигрантских изданий у него была. Шахматист.
С Юзом Алешковским были они соседи, вместе ходили в Коннектикутский лес за грибами, стараясь не угодить в ядовитый плющ.