(no subject)
Вслед вчерашнему.
На самом деле, в начале восьмидесятых я не очень-то радовалась жизни...
Я активно не полюбила Америки. Всё время натыкалась на чуждые формы существования и на зияющие отсутствия.
Я тосковала по Европе, по старым городским камням, почти физически тосковала. И вопрос одной нашей знакомой после того, как мы вернулись с европейских каникул: «вы камни гладили?» - звучал естественно.
И этот европейский пейзаж, знакомый по Эрмитажу, по импрессионистам на третьем этаже, по итальянцам с голубой дымкой, по голландским одиноким тоскливым деревьям, хватал за плечо ещё по дороге из аэропорта в Париж ли, в Брюссель - мимо огородов, так похожих на советские.
И общение американское казалось пресным, каким-то не главным, без «смысла жизни», о котором как не поговорить. Упорядоченной как газоны, на которых не разрешалось жить одуванчикам, казалась жизнь.
Ну, всё это у ранне-эмигрантского Бродского - «в те времена, в стране зубных врачей», «и если б здесь не делали детей, то пастор бы крестил автомобили», и много ещё...
Тосковала по друзьям, сидящим в Ленинграде в отказе.
Главным событиям дня был приход почты. По субботам в ожидании почтальона мы ходили к ящикам всё утро, и иногда с ним возле ящиков сталкивались, и вглядывались в пачку писем в почтальонской руке, пытаясь углядеть полосочки советских авиаконвертов.
А в будние дни, возвращаясь в середине дня из школы, где я работала, я перед тем, как открыть дверь, через окно глядела на наш кухонный стол - мы жили на первом этаже, на уровне улицы, входная дверь открывалась на кухню, и на стол Бегемот, уходя в университет уже после того, как нас посещал почтальон, выкладывал письма. Перед тем как искоса заглянуть в окошко, я аж зажмуривалась, - и душа бултыхалась где-то в горле.
Опять Бродский: «Здесь снится вам не женщина в трико, а собственный ваш адрес на конверте.»...
...
Так почему же глядеть на фотки того времени так радостно? Я вовсе не считаю юность, раннюю молодость, самым лучшим временем жизни. А уж в моей жизни лучшее время точно наступило после 37-ми, когда мы стали жить с Васькой...
И на чужие юные фотки радостно глядеть...
Да потому, мне кажется, что на самых дурацких юных фотках, именно, кстати, юных, а не детских, так отчётливо видна абсолютная бесконечность жизни...
Годам к сорока она проходит. И тогда делается стыдно за уйму всего, сказанного, совершённого тогда, когда жизнь была бесконечной... И если повезло со щастьем, начинаешь ценить повседневные подарки.
На самом деле, в начале восьмидесятых я не очень-то радовалась жизни...
Я активно не полюбила Америки. Всё время натыкалась на чуждые формы существования и на зияющие отсутствия.
Я тосковала по Европе, по старым городским камням, почти физически тосковала. И вопрос одной нашей знакомой после того, как мы вернулись с европейских каникул: «вы камни гладили?» - звучал естественно.
И этот европейский пейзаж, знакомый по Эрмитажу, по импрессионистам на третьем этаже, по итальянцам с голубой дымкой, по голландским одиноким тоскливым деревьям, хватал за плечо ещё по дороге из аэропорта в Париж ли, в Брюссель - мимо огородов, так похожих на советские.
И общение американское казалось пресным, каким-то не главным, без «смысла жизни», о котором как не поговорить. Упорядоченной как газоны, на которых не разрешалось жить одуванчикам, казалась жизнь.
Ну, всё это у ранне-эмигрантского Бродского - «в те времена, в стране зубных врачей», «и если б здесь не делали детей, то пастор бы крестил автомобили», и много ещё...
Тосковала по друзьям, сидящим в Ленинграде в отказе.
Главным событиям дня был приход почты. По субботам в ожидании почтальона мы ходили к ящикам всё утро, и иногда с ним возле ящиков сталкивались, и вглядывались в пачку писем в почтальонской руке, пытаясь углядеть полосочки советских авиаконвертов.
А в будние дни, возвращаясь в середине дня из школы, где я работала, я перед тем, как открыть дверь, через окно глядела на наш кухонный стол - мы жили на первом этаже, на уровне улицы, входная дверь открывалась на кухню, и на стол Бегемот, уходя в университет уже после того, как нас посещал почтальон, выкладывал письма. Перед тем как искоса заглянуть в окошко, я аж зажмуривалась, - и душа бултыхалась где-то в горле.
Опять Бродский: «Здесь снится вам не женщина в трико, а собственный ваш адрес на конверте.»...
...
Так почему же глядеть на фотки того времени так радостно? Я вовсе не считаю юность, раннюю молодость, самым лучшим временем жизни. А уж в моей жизни лучшее время точно наступило после 37-ми, когда мы стали жить с Васькой...
И на чужие юные фотки радостно глядеть...
Да потому, мне кажется, что на самых дурацких юных фотках, именно, кстати, юных, а не детских, так отчётливо видна абсолютная бесконечность жизни...
Годам к сорока она проходит. И тогда делается стыдно за уйму всего, сказанного, совершённого тогда, когда жизнь была бесконечной... И если повезло со щастьем, начинаешь ценить повседневные подарки.