(no subject)
Весной 92-го, как раз, когда жил у нас котёнок Яшка, впервые пришла к нам в гости Марья Синявская.
Васька с Синявскими, оказавшись в разных политических лагерях, не общался много лет. И вот как-то на каком-то русском сборище, происходившем днём, когда я была на работе, Васька повстречался с Марьей.
Кажется, он забыл мне сразу про это рассказать, а через некоторое время по какому-то поводу мы вспомнили о Синявских, и Васька вдруг говорит: «Марья была очень приветлива и спрашивала, чего я не звоню».
Ну, я Ваське и предложила взять, да позвонить, - мне-то Синявские всегда были очень симпатичны, а Андрей Донатович после бостонской конференции и его лекций в Сорбонне казался просто умнейшим небожителем. И книги его я очень любила.
Кстати, часто ведь как раз не хочется знакомиться с человеком, которого любишь по книгам, - иногда подозреваешь, что личное знакомство только подпортит любовь к книжкам, - но с Синявским страшно не было, - после его лекций он казался удивительно близким. И потом эта его принадлежность к волшебному миру настолько очевидна была - хотя только уже после его смерти, когда я открыла его книжку о русском фольклоре и прочитала, что у Лешего пробор справа, я поняла, в чём дело - ну да, конечно, он Леший, о себе ведь рассказывает.
«А пробор у Лешего справа, тогда как у людей он всегда слева».
И кто ж не захочет с Лешим познакомиться?
Васька позвонил, и Марья тут же напросилась в гости. То есть мы-то думали, что напросились Синявские, ан нет - когда мы за ними заехали, выяснилось, что только Марья.
От нас до Синявских, как Васька утверждает, по счётчику пять километров. Синявские не водили машину, - впрочем, имеет смысл говорить только про Марью - представить себе Андрея Донатовича за рулём невозможно при самом отважном полёте фантазии.
Не потому, что по каким-то загадочным причинам он не мог бы водить машину, а просто - зачем ему это? Синявский не любил делать что-нибудь такое, чего можно запросто не делать.
Многие люди возмущались тем, что Марья всегда его перебивала и отодвигала в сторону на всяких встречах с журналистами и прочей общественностью, в телевизоре, - дык это потому только, что Андрею Донатычу так было сильно удобней, а Марья своего Андрея-Абрама защищала и прикрывала не как наседка, а как натуральная орлица!
Когда-то ещё в самом начале парижской жизни, до ссоры, Синявский как-то в ответ на чьё-то возмущение тем, что он никогда не вступает в пререкания, тихонько сидит в стороне и глазом зыркает, сказал, что чего ему лаять, когда у него собака есть...
И как же удобно не уметь брать деньги по карточке из банкомата, не говорить по-французски, - сидеть у себя в кабинете и книжки писать, ну, может, иногда поглядывая на глицинию за окном, ползущую по старой слегка потрескавшейся стенке...
Глициния, кстати, не просто так глициния, - толстенные ветки, чуть не с руку, море цветов…
Однажды с кем-то из синявских многочисленных гостей приключилась вот какая история. Синявские куда-то уехали, и одинокий гость жил в комнате на третьем этаже. Ночью тишина, только совы иногда ухают, да ветка в саду затрещит. И вдруг раздаётся на третьем этаже стук в окно. Тук-тук-тук. Во тьме в глухую ночь. Ну, известно всем, что когда Марья отправилась в начале парижской жизни в хозяйственный магазин за шваброй, у неё спросила продавщица: «Вам завернуть, или так полетите?» Но ведь Марья в отъезде, чего б ей ночью в собственный дом на метле возвращаться? Дрожащий гость всё-таки подошёл к окну, - фер-то кё - из-за стекла с глицинии на него поглядели зелёные глаза кошки Каспарки.
Из дому Синявский выходил - ездил в город лекции читать, да и по миру они разъезжали (Марья наверняка любила разъезды куда больше него - конференции, встречи, издатели…), но главная жизнь проходила в кабинете за стареньким подслеповатым макинтошем, который они купили, когда компьютеры в личном пользовании только стали появляться.
Однажды я, огорчаясь, что садом вокруг дома так мало пользуются, спросила у Синявского, не хочет ли он там летом работать, - а он в ответ прямо чуть руками не замахал - как можно, ведь бумажки от ветра разлетятся.
Сад заросший - из русской литературы рубежа веков - прошлого и позапрошлого, стоял пустой и тихий, в траве весной зацветали нарциссы и тюльпаны, из луковиц, оставшихся от прошлых владельцев. Синявскому сад был не нужен, а у Марьи руки до него не доходили - сад был только довеском к дому.
Ваське всегда очень хотелось иметь сад, достоинства дома он оценивал только достоинствами сада - участка - большой участок - отлично, а ради маленького чего с домом-то заводиться. Я в жизни не возилась в саду, дачу мы снимали и соответственно ничего на участке не растили, но я очень нежно отношусь к литературным садам - бунинским, чеховским, и чай на балконе, куда лезут деревья, мне всегда представлялся символом устоявшейся благополучной ностальгической жизни. Если люди в сад выходят, если чай на балконе пьют, то всё в порядке, жить можно…
СТИХИ О ПРОЗЕ
А. Кушнеру
Ум ищет божества, а сердце не находит
Пушкин
А была ли она - благодать?
Та, простая, которую только
Можно бунинским часом назвать?
Без сомнений, без смысла, без толка
Устоялась уездная мгла.
Как щедра ты, небесная милость -
На перине купчиха томилась,
Не иначе - студента ждала.
То ли «Нивы» измятый листок,
То ли скука апухтинской блажи,
Всё впечатано в память, и даже
Из за леса дымок да свисток...
Эту глушь станционных платформ
Бунин как-то сумел - без описки:
Ямщики, паровоз, гимназистки,
Лошадиный рассыпанный корм...
И закат перед криком совы.
Эти сумерки, сад... и вопросы.
И медовы тяжёлые косы,
Что обёрнуты вкруг головы.
Эти пухлые, душные руки
Под сосной разливавшие чай...
Грань веков, ты прекрасна - прощай.
Только память - зубастее щуки.
И на год взгромождается год...
Не по щучьему что ли веленью,
Всё давно похоронено под
Лепестками вишнёвых деревьев,
Расплылись, растворились в дали
Монастырские синие главы,
И поля не сберечь от потравы,
Да и книги в усадьбах пожгли?
Видно впору твердить наизусть
Разбегающиеся приметы:
Это ровная жёлтая грусть,
Это гроздья черёмухи, это -
Одичалая, злая сирень,
И в рассветах тяжёлая мята,
И забытая где-то, когда-то
Вековая кленовая лень.
Хоть бы набережную в Крыму
Отличить от церковной ограды.
Прав Толстой: ни к чему никому
Колокольни, молитвы, обряды...
Что молиться? Уж лучше письмо
(Не забыть только марку наклеить!)
И дойдёт оно к Богу само
Покаяньем о тёмных аллеях.
1996
За неимением своего сада нам очень захотелось с толком попользоваться синявским садом - уговорить Марью привести его в порядок, ужинать там. Марью и уговаривать не пришлось. Она страшно обрадовалась ещё одному открывшемуся полю деятельности. До наших совместных сельскохозяйственных работ Марья посадила только вьющиеся, ползучие розы - они взбираются по стене возле двери в сад из комнаты на первом этаже, которую она зовёт рабочей.
А ещё черешня в саду растёт - мелкая, кислая, с оттенком вишни во вкусе. Cама выросла из косточки, выкаканной птичкой. Однажды Марья прямо на садовой дорожке увидела молодой прутик, и не стала его выкорчёвывать, - пожалела. Прутик возмужал, вырос в черешневое дерево, - не богатый урожай с него, но всё ж какой-никакой.
Мы отправились в огромный садовый магазин за саженцами - главным мне казалось сирень добыть. Без неё сад не в радость. И посадили у забора. И ещё что-то посадили, не помню уж что, кусты какие-то. И вокруг стола сорняки выкорчевали.
И стали летом ужинать за столом в саду, а по праздникам ещё и фонарики на деревьях развешивали.
Тёплым вечером в последнее лето Синявского мы сидели там за чечевичной похлёбкой - с родителями, с какой-то американской слависткой и её русским мужем... Васька бегал вокруг стола, работал фоторепортёром... Мне кажется, вот те фотки, что он тогда снял, вообще из самых последних фотографий Синявского. И Марья, горделивая, с огромной миской похлёбки, и родители весёлые. Только Васьки нет - он фотографировал.
Сейчас Марья смотрит из дому в заросший сад, с ходунком не пойдёшь туда...
Хотя Марья с ходунком ухитрилась аж до Москвы доехать на юбилей Горбачёва, восьмидесятилетний.
На семидесятилетнем его юбилее Марья тоже была и радовалась, что придумала подарить ему бутылку коньяка его года рождения. Но она оказалась не единственной с таким подарком...
А на восьмидесятилетний юбилей поехала с собственноручно раскрашенным ходунком - вот, глядите, какая красота! И подарила ему книжку, которую сделала в 6 лет её внучка - у меня эта книжка на компе сидит - называется «Энциклопедия сказочных героев» - там портреты сказочных героев (и Золушки, и маркиза Карабаса, и Кота в сапогах...), и дайджесты их историй.
Раскрашенный ходунок, ювелирка, длинноухая медная собака, платья-балахоны - Марья по натуре художник-прикладник, и мне кажется, ей так всегда важно было руками что-то делать - даже её готовка оттуда же - этот её крошечный маринованный итальянский лучок - смачная гордость собой, когда она гостей кормила.
А ещё наша стенка в гостиной под окном. Нюша об неё тёрлась-тёрлась, об тряпку, которой стенки у нас были обшиты. И под окном Нюша любила лежать, да, собственно, и не было других мест, где к стенке можно подобраться - всюду чего-то стоит - книжные полки, столик...
В общем, сорвали мы грязнущую тряпку - если чёрной песчаной глиняной спиной тереться, какого цвета стенка станет? И Марья вызвалась её раскрасить. Купили кисти, краски - Марья полулежала на боку у стенки и рисовала - русских народных охотников в шапках острых, а с ними собаки - нежные тонкие, вроде афганских борзых, длинноухие. И птицы на деревьях.
А на перегородке между гостиной и кухней - белым на белом - лилии.
Ох, попачкались картинки, - Катя, которой, видно, очень хотелось пробиться через стенку на улицу, прогрызла там глубокую выемку... Марья ещё несколько лет назад говорила, что надо б подправить картинки... И наверно, когда она начала про это говорить, она ещё и могла...
***
У И. Грековой в «Кафедре» старый профессор вспоминает своего отца-директора гимназии. Про то, как отец детям говорил, что некоторые люди живут, как богу молятся, а другие, как беса тешат.
И Марья, и Синявский отлично бесов тешили!
Однажды приезжаем мы к ним летом, длящимся ленивым летом, когда в кухне солнце в открытое окно, когда жарко, и дни бесконечные, и жизнь вместе с ними...
Марья, нос задрав, театрально указывает на Синявского в белых штанах.
У них днём были какие-то журналисты, и Синявский в белых штанах вышел интервью давать, - и уселся на корзинку с клубникой. А журналисты на подходе, и летом самое время белые штаны носить. И Марья, находчивая как всегда, схватила пасту, которой замазывали опечатки в машинописном тексте - и рраз - замазала пятно на штанах.
…
Дом Синявские купили на ждавшие их во Франции гонорары за изданные в разных странах книги Терца. И не простой дом - до них он принадлежал какой-то маленькой газетёнке, а до того Фернану Леже. Дом на улице Бориса Вильде, одного из организаторов Сопротивления, из русских эмигрантов. Когда Синявский умер, Марье в мэрии предложили назвать улицу именем Синявского, она отказалась - как можно переименовывать улицу Вильде.
…
Очень смешно вскрылось распространяемое Синявским враньё про то, что он не знает французского языка. Как-то у них за ужином Андрей Донатыч оживлённо рассказывал про то, как один их приятель познакомился со своей французской женой - в Москве в доме у Синявских - её прислали французские знакомые, потому что «не так было много в Москве в шестидесятые домов, где по-французски говорили»… Когда профессор Синявский произнёс эту ужасную фразу, Абрашка Терц, карманник всем известный, ткнул его в бок, - Андрей Донатыч слегка поперхнулся - но, как известно, слово-то не воробей…
Ну, а умел ли он деньги из банкомата брать, не знаю - не знаю… Обычно Андрей Донатыч ходил страшно медленно, горбился - казалось, это после лагеря, - ведь лет было ему немного - когда мы познакомились, 66. И вдруг как-то приезжаем мы с Васькой к ним в субботу утром - и сталкиваемся с Андреем у калитки - он бежит-бежит - видит нас, пытается замедлиться, принять привычный вид - бормочет «я на почту»…
На самом деле, всё было устроено просто - у Марьи был высший воинский чин - фельдмаршал. Ну, не совсем высший, всё ж генералиссимусом она не была, но это только товарищ Сталин...
Андрей Донатыч, на этот раз у нас за ужином, при большом стечении народа, совершенно out of the blue вдруг сказал: «Хорошо быть генеральшей». Народ удивился, умолк и поглядел вопросительно. Синявский разъяснил совершеннейшую очевидность: «Генерал работает, генеральша книжки пишет».
И уж Марья ли не заботилась о своей генеральше?! Она-то и в самом деле по-французски не говорила и сокрушалась иногда, что двух вещей в эмиграции не сделала - не научилась водить машину и не выучила французского… И ей-то надо было разбираться в жизни в чужой стране с нуля. А если к этому прибавить, что Марья уезжать не хотела - она была в Москве модным ювелиром, к ней очереди стояли, и она очень любит общаться, и в Москве у неё был широченный круг. Но стоило Синявскому заикнуться, что он хочет уехать, как Марья сделала всё, чтоб уехать быстро, чтоб взять с собой привезённые из поездок по северу старинные предметы, иконы… Торговалась, блефовала…
Марья казалась железобетонной, а на самом деле, не так-то уж она справлялась с жизненным бытовым потоком… Когда умер Андрей Донатович, и надо было разобрать его архив - чего только там не нашлось - не положенные на счёт чеки, не полученные деньги - какие-то бумажки надо было заполнить, чтоб деньги из издательства перевели, а издательское письмо никто не открыл. Все эти чеки в невскрытых конвертах, непрочитанные деловые письма лежали без ладу и складу в картонных коробках… Ну да, когда Синявские уезжали, а в доме оставались гости за порядком следить, они складывали всю почту на марьин рабочий стол - ну, а когда Синявские возвращались, Марья всё смахивала, не глядя, со стола в картонную коробку…
***
Марья очень любила рассказывать историю про Синявского, относящуюся к самому началу их жизни - про то, как у них лампочка в люстре под потолком перегорела. Марья собралась её сменить, но Синявский замахал руками - «ты что, это очень сложная старая люстра, надо вызвать электрика». Вызвали, пришёл. Вкрутил. Очень, вероятно, обрадовался, что встретились ему такие идиоты. Получил денежки, и на бутылку, конечно, впридачу…
А Марья с тех пор ни за чем практическим к Синявскому не обращалась… Он был отстранён. Когда Марья рассказывала эту историю, Синявский незаметно ухмылялся в бороду - надо полагать, что история с люстрой была военная хитрость, и цель её была достигнута.
***
Через год после смерти Максимова в Париже прошла посвящённая ему конференция. В первый её день мы заехали за Синявскими. Прибыли в город раньше времени, приткнули машину и уселись в темноватом кафе кофе пить. Почему-то в болтовне вспомнили, как мы с Васькой летом 91-го ездили в Англию на машине. Синявский задумчиво пробормотал: «трудное дело, ведь руль переставлять надо». Марья поглядела победительно - «нет, вы только посмотрите, с кем я живу!».
На следующий день мы на конференции не были - она шла днём, когда я работала, и Васька тоже почему-то не мог пойти - а ближе к вечеру позвонила Марья - у Синявского инфаркт. Случился прямо в зале, после его доклада. Доклад свой он прочёл, но был зеленоватого цвета. А потом вышел, и уже из коридора попросил кого-то рядом случившегося, чтоб Марью позвали.
Инфаркт был нестрашный. Марья всем по телефону объясняла - инфаркт средней руки. Ну, собственно Леший, Пхенц опять же - вполне у них бывают средние руки!
***
В 92-ом, когда мы в самый первый раз привезли в гости Марью, мы оба очень стеснялись. Приехали за ней раньше времени и решили подождать на улице - Васька после ссоры не чувствовал себя свободно, а мне и вовсе неловко было. Так что посидели чуть-чуть в машине, и минута в минуту вошли в калитку. Поднялись на крыльцо, постучали в стекло, - Марья тут же к нам вышла - без всякого Синявского.
В машине мы стали без умолку болтать... Нюша была, как всегда, с нами, и я с ней села на заднее сиденье, - Марья ужасно любила на машине кататься, и впереди, конечно.
Так что разговор начать очень было просто - чего там о литературе и о политике - вот же Нюша!
Когда мы приехали домой, выяснилось, что мы оставили открытое окно, и Кошка с котёнком Яшкой, большая и маленький, сидели столбиком повыше и столбиком пониже на нашем покатом подоконнике - ухнуло сердце в горле - застыли на секунду в страхе - и оба спрыгнули в комнату.
В тот первый вечер только о собаках, да кошках мы и разговаривали.
Марья рассказала про их Каспар-Хаузера, - как повадился к ним в сад котёнок, как стали они его кормить, как пришли строгие тётки из кошачьего общества - ответа требовать, берут, аль нет.
Каспар-Хаузером кошку назвали не непосредственно в честь этого знаменитого немецкого мальчика, который в 16 лет, не умея говорить, вдруг неизвестно откуда объявился в Нюрнберге, а в честь какого-то журнала, так названного, который у Синявских на столе лежал, когда котёнка привели домой.
Кошка Каспарка - серая толстая, счастливая кошка - повелительница сада. Кошка Синявского. Он спускался по лестнице ужинать с Каспаркой подмышкой - лапы свисали, да хвост. Он кормил её с вилки. Что не мешало ей иногда таскать со стола - к примеру, хлеб.
В саду крошечный круглый бассейн - с огромное блюдо величиной - там белые лилии и золотые рыбки - на радость Каспарке - она усаживалась на каменном бортике и ждала - стоило любопытной рыбке пожелать поглядеть на белый свет и приблизиться к поверхности, как молниеносная лапа насаживала её на коготь, как на шампур. Но подлость каспаркина была в том, что сырых рыбок она не ела - а зачем, котиная еда вкусней. Она кидала ненужную рыбку на дорожку и уходила по своим котиным делам. Это её душегубство особенно возмущало Иру Уварову, вдову Даниэля, которая как-то долго жила у Синявских вдвоём с Каспаркой, пока Синявские в Москве были.
К Каспарке нередко заходили кавалеры, совершенно не смущаясь тем, что она была стерилизованная. Один рыжий здоровущий повадился чуть не каждый день приходить, как раз когда, когда Ира Уварова с Каспаркой жила. Она нам рассказала про него, выразив полную уверенность, что кот бездомный. И вот, когда мы от Иры вечером уходили, худой самоуверенный котяра как раз пришёл в гости.
Мы решили, что не можем оставить на улице бездомного кота и посадили его в машину. Он с удовольствием поехал с нами. Потом дома очень плотно поужинал. Бедная Кошка забралась под кровать, всячески нам показывая, что она не желает жить с какими-то котами. Мы, памятуя об истории с котёнком, решили - стерпится - слюбится, но получилось всё иначе. В три часа ночи кот подошёл к входной двери и начал орать - о, как он орал - он хотел на улицу - он - вольный кот - а его в какую-то квартиру завезли. Нет, он согласен в гости зайти, на ужин - но пора и честь знать, домой пора, и вообще где прикажете пИсать уличному коту - уж не в каком-то сортирном ящике.
Послушав минут пятнадцать, как он матерится, пришлось признать его правоту, - схватить его подмышку - поразительным образом ни малейшей агрессии он не проявил - и отправиться в четвёртом часу утра водворять кота восвояси - на тихую улицу Бориса Вильде в Фонтене-о-Розанова, где домики, садики и, конечно же, розы...
Продолжение следует завтра (всё не поместилось)
Васька с Синявскими, оказавшись в разных политических лагерях, не общался много лет. И вот как-то на каком-то русском сборище, происходившем днём, когда я была на работе, Васька повстречался с Марьей.
Кажется, он забыл мне сразу про это рассказать, а через некоторое время по какому-то поводу мы вспомнили о Синявских, и Васька вдруг говорит: «Марья была очень приветлива и спрашивала, чего я не звоню».
Ну, я Ваське и предложила взять, да позвонить, - мне-то Синявские всегда были очень симпатичны, а Андрей Донатович после бостонской конференции и его лекций в Сорбонне казался просто умнейшим небожителем. И книги его я очень любила.
Кстати, часто ведь как раз не хочется знакомиться с человеком, которого любишь по книгам, - иногда подозреваешь, что личное знакомство только подпортит любовь к книжкам, - но с Синявским страшно не было, - после его лекций он казался удивительно близким. И потом эта его принадлежность к волшебному миру настолько очевидна была - хотя только уже после его смерти, когда я открыла его книжку о русском фольклоре и прочитала, что у Лешего пробор справа, я поняла, в чём дело - ну да, конечно, он Леший, о себе ведь рассказывает.
«А пробор у Лешего справа, тогда как у людей он всегда слева».
И кто ж не захочет с Лешим познакомиться?
Васька позвонил, и Марья тут же напросилась в гости. То есть мы-то думали, что напросились Синявские, ан нет - когда мы за ними заехали, выяснилось, что только Марья.
От нас до Синявских, как Васька утверждает, по счётчику пять километров. Синявские не водили машину, - впрочем, имеет смысл говорить только про Марью - представить себе Андрея Донатовича за рулём невозможно при самом отважном полёте фантазии.
Не потому, что по каким-то загадочным причинам он не мог бы водить машину, а просто - зачем ему это? Синявский не любил делать что-нибудь такое, чего можно запросто не делать.
Многие люди возмущались тем, что Марья всегда его перебивала и отодвигала в сторону на всяких встречах с журналистами и прочей общественностью, в телевизоре, - дык это потому только, что Андрею Донатычу так было сильно удобней, а Марья своего Андрея-Абрама защищала и прикрывала не как наседка, а как натуральная орлица!
Когда-то ещё в самом начале парижской жизни, до ссоры, Синявский как-то в ответ на чьё-то возмущение тем, что он никогда не вступает в пререкания, тихонько сидит в стороне и глазом зыркает, сказал, что чего ему лаять, когда у него собака есть...
И как же удобно не уметь брать деньги по карточке из банкомата, не говорить по-французски, - сидеть у себя в кабинете и книжки писать, ну, может, иногда поглядывая на глицинию за окном, ползущую по старой слегка потрескавшейся стенке...
Глициния, кстати, не просто так глициния, - толстенные ветки, чуть не с руку, море цветов…
Однажды с кем-то из синявских многочисленных гостей приключилась вот какая история. Синявские куда-то уехали, и одинокий гость жил в комнате на третьем этаже. Ночью тишина, только совы иногда ухают, да ветка в саду затрещит. И вдруг раздаётся на третьем этаже стук в окно. Тук-тук-тук. Во тьме в глухую ночь. Ну, известно всем, что когда Марья отправилась в начале парижской жизни в хозяйственный магазин за шваброй, у неё спросила продавщица: «Вам завернуть, или так полетите?» Но ведь Марья в отъезде, чего б ей ночью в собственный дом на метле возвращаться? Дрожащий гость всё-таки подошёл к окну, - фер-то кё - из-за стекла с глицинии на него поглядели зелёные глаза кошки Каспарки.
Из дому Синявский выходил - ездил в город лекции читать, да и по миру они разъезжали (Марья наверняка любила разъезды куда больше него - конференции, встречи, издатели…), но главная жизнь проходила в кабинете за стареньким подслеповатым макинтошем, который они купили, когда компьютеры в личном пользовании только стали появляться.
Однажды я, огорчаясь, что садом вокруг дома так мало пользуются, спросила у Синявского, не хочет ли он там летом работать, - а он в ответ прямо чуть руками не замахал - как можно, ведь бумажки от ветра разлетятся.
Сад заросший - из русской литературы рубежа веков - прошлого и позапрошлого, стоял пустой и тихий, в траве весной зацветали нарциссы и тюльпаны, из луковиц, оставшихся от прошлых владельцев. Синявскому сад был не нужен, а у Марьи руки до него не доходили - сад был только довеском к дому.
Ваське всегда очень хотелось иметь сад, достоинства дома он оценивал только достоинствами сада - участка - большой участок - отлично, а ради маленького чего с домом-то заводиться. Я в жизни не возилась в саду, дачу мы снимали и соответственно ничего на участке не растили, но я очень нежно отношусь к литературным садам - бунинским, чеховским, и чай на балконе, куда лезут деревья, мне всегда представлялся символом устоявшейся благополучной ностальгической жизни. Если люди в сад выходят, если чай на балконе пьют, то всё в порядке, жить можно…
СТИХИ О ПРОЗЕ
А. Кушнеру
Ум ищет божества, а сердце не находит
Пушкин
А была ли она - благодать?
Та, простая, которую только
Можно бунинским часом назвать?
Без сомнений, без смысла, без толка
Устоялась уездная мгла.
Как щедра ты, небесная милость -
На перине купчиха томилась,
Не иначе - студента ждала.
То ли «Нивы» измятый листок,
То ли скука апухтинской блажи,
Всё впечатано в память, и даже
Из за леса дымок да свисток...
Эту глушь станционных платформ
Бунин как-то сумел - без описки:
Ямщики, паровоз, гимназистки,
Лошадиный рассыпанный корм...
И закат перед криком совы.
Эти сумерки, сад... и вопросы.
И медовы тяжёлые косы,
Что обёрнуты вкруг головы.
Эти пухлые, душные руки
Под сосной разливавшие чай...
Грань веков, ты прекрасна - прощай.
Только память - зубастее щуки.
И на год взгромождается год...
Не по щучьему что ли веленью,
Всё давно похоронено под
Лепестками вишнёвых деревьев,
Расплылись, растворились в дали
Монастырские синие главы,
И поля не сберечь от потравы,
Да и книги в усадьбах пожгли?
Видно впору твердить наизусть
Разбегающиеся приметы:
Это ровная жёлтая грусть,
Это гроздья черёмухи, это -
Одичалая, злая сирень,
И в рассветах тяжёлая мята,
И забытая где-то, когда-то
Вековая кленовая лень.
Хоть бы набережную в Крыму
Отличить от церковной ограды.
Прав Толстой: ни к чему никому
Колокольни, молитвы, обряды...
Что молиться? Уж лучше письмо
(Не забыть только марку наклеить!)
И дойдёт оно к Богу само
Покаяньем о тёмных аллеях.
1996
За неимением своего сада нам очень захотелось с толком попользоваться синявским садом - уговорить Марью привести его в порядок, ужинать там. Марью и уговаривать не пришлось. Она страшно обрадовалась ещё одному открывшемуся полю деятельности. До наших совместных сельскохозяйственных работ Марья посадила только вьющиеся, ползучие розы - они взбираются по стене возле двери в сад из комнаты на первом этаже, которую она зовёт рабочей.
А ещё черешня в саду растёт - мелкая, кислая, с оттенком вишни во вкусе. Cама выросла из косточки, выкаканной птичкой. Однажды Марья прямо на садовой дорожке увидела молодой прутик, и не стала его выкорчёвывать, - пожалела. Прутик возмужал, вырос в черешневое дерево, - не богатый урожай с него, но всё ж какой-никакой.
Мы отправились в огромный садовый магазин за саженцами - главным мне казалось сирень добыть. Без неё сад не в радость. И посадили у забора. И ещё что-то посадили, не помню уж что, кусты какие-то. И вокруг стола сорняки выкорчевали.
И стали летом ужинать за столом в саду, а по праздникам ещё и фонарики на деревьях развешивали.
Тёплым вечером в последнее лето Синявского мы сидели там за чечевичной похлёбкой - с родителями, с какой-то американской слависткой и её русским мужем... Васька бегал вокруг стола, работал фоторепортёром... Мне кажется, вот те фотки, что он тогда снял, вообще из самых последних фотографий Синявского. И Марья, горделивая, с огромной миской похлёбки, и родители весёлые. Только Васьки нет - он фотографировал.
Сейчас Марья смотрит из дому в заросший сад, с ходунком не пойдёшь туда...
Хотя Марья с ходунком ухитрилась аж до Москвы доехать на юбилей Горбачёва, восьмидесятилетний.
На семидесятилетнем его юбилее Марья тоже была и радовалась, что придумала подарить ему бутылку коньяка его года рождения. Но она оказалась не единственной с таким подарком...
А на восьмидесятилетний юбилей поехала с собственноручно раскрашенным ходунком - вот, глядите, какая красота! И подарила ему книжку, которую сделала в 6 лет её внучка - у меня эта книжка на компе сидит - называется «Энциклопедия сказочных героев» - там портреты сказочных героев (и Золушки, и маркиза Карабаса, и Кота в сапогах...), и дайджесты их историй.
Раскрашенный ходунок, ювелирка, длинноухая медная собака, платья-балахоны - Марья по натуре художник-прикладник, и мне кажется, ей так всегда важно было руками что-то делать - даже её готовка оттуда же - этот её крошечный маринованный итальянский лучок - смачная гордость собой, когда она гостей кормила.
А ещё наша стенка в гостиной под окном. Нюша об неё тёрлась-тёрлась, об тряпку, которой стенки у нас были обшиты. И под окном Нюша любила лежать, да, собственно, и не было других мест, где к стенке можно подобраться - всюду чего-то стоит - книжные полки, столик...
В общем, сорвали мы грязнущую тряпку - если чёрной песчаной глиняной спиной тереться, какого цвета стенка станет? И Марья вызвалась её раскрасить. Купили кисти, краски - Марья полулежала на боку у стенки и рисовала - русских народных охотников в шапках острых, а с ними собаки - нежные тонкие, вроде афганских борзых, длинноухие. И птицы на деревьях.
А на перегородке между гостиной и кухней - белым на белом - лилии.
Ох, попачкались картинки, - Катя, которой, видно, очень хотелось пробиться через стенку на улицу, прогрызла там глубокую выемку... Марья ещё несколько лет назад говорила, что надо б подправить картинки... И наверно, когда она начала про это говорить, она ещё и могла...
***
У И. Грековой в «Кафедре» старый профессор вспоминает своего отца-директора гимназии. Про то, как отец детям говорил, что некоторые люди живут, как богу молятся, а другие, как беса тешат.
И Марья, и Синявский отлично бесов тешили!
Однажды приезжаем мы к ним летом, длящимся ленивым летом, когда в кухне солнце в открытое окно, когда жарко, и дни бесконечные, и жизнь вместе с ними...
Марья, нос задрав, театрально указывает на Синявского в белых штанах.
У них днём были какие-то журналисты, и Синявский в белых штанах вышел интервью давать, - и уселся на корзинку с клубникой. А журналисты на подходе, и летом самое время белые штаны носить. И Марья, находчивая как всегда, схватила пасту, которой замазывали опечатки в машинописном тексте - и рраз - замазала пятно на штанах.
…
Дом Синявские купили на ждавшие их во Франции гонорары за изданные в разных странах книги Терца. И не простой дом - до них он принадлежал какой-то маленькой газетёнке, а до того Фернану Леже. Дом на улице Бориса Вильде, одного из организаторов Сопротивления, из русских эмигрантов. Когда Синявский умер, Марье в мэрии предложили назвать улицу именем Синявского, она отказалась - как можно переименовывать улицу Вильде.
…
Очень смешно вскрылось распространяемое Синявским враньё про то, что он не знает французского языка. Как-то у них за ужином Андрей Донатыч оживлённо рассказывал про то, как один их приятель познакомился со своей французской женой - в Москве в доме у Синявских - её прислали французские знакомые, потому что «не так было много в Москве в шестидесятые домов, где по-французски говорили»… Когда профессор Синявский произнёс эту ужасную фразу, Абрашка Терц, карманник всем известный, ткнул его в бок, - Андрей Донатыч слегка поперхнулся - но, как известно, слово-то не воробей…
Ну, а умел ли он деньги из банкомата брать, не знаю - не знаю… Обычно Андрей Донатыч ходил страшно медленно, горбился - казалось, это после лагеря, - ведь лет было ему немного - когда мы познакомились, 66. И вдруг как-то приезжаем мы с Васькой к ним в субботу утром - и сталкиваемся с Андреем у калитки - он бежит-бежит - видит нас, пытается замедлиться, принять привычный вид - бормочет «я на почту»…
На самом деле, всё было устроено просто - у Марьи был высший воинский чин - фельдмаршал. Ну, не совсем высший, всё ж генералиссимусом она не была, но это только товарищ Сталин...
Андрей Донатыч, на этот раз у нас за ужином, при большом стечении народа, совершенно out of the blue вдруг сказал: «Хорошо быть генеральшей». Народ удивился, умолк и поглядел вопросительно. Синявский разъяснил совершеннейшую очевидность: «Генерал работает, генеральша книжки пишет».
И уж Марья ли не заботилась о своей генеральше?! Она-то и в самом деле по-французски не говорила и сокрушалась иногда, что двух вещей в эмиграции не сделала - не научилась водить машину и не выучила французского… И ей-то надо было разбираться в жизни в чужой стране с нуля. А если к этому прибавить, что Марья уезжать не хотела - она была в Москве модным ювелиром, к ней очереди стояли, и она очень любит общаться, и в Москве у неё был широченный круг. Но стоило Синявскому заикнуться, что он хочет уехать, как Марья сделала всё, чтоб уехать быстро, чтоб взять с собой привезённые из поездок по северу старинные предметы, иконы… Торговалась, блефовала…
Марья казалась железобетонной, а на самом деле, не так-то уж она справлялась с жизненным бытовым потоком… Когда умер Андрей Донатович, и надо было разобрать его архив - чего только там не нашлось - не положенные на счёт чеки, не полученные деньги - какие-то бумажки надо было заполнить, чтоб деньги из издательства перевели, а издательское письмо никто не открыл. Все эти чеки в невскрытых конвертах, непрочитанные деловые письма лежали без ладу и складу в картонных коробках… Ну да, когда Синявские уезжали, а в доме оставались гости за порядком следить, они складывали всю почту на марьин рабочий стол - ну, а когда Синявские возвращались, Марья всё смахивала, не глядя, со стола в картонную коробку…
***
Марья очень любила рассказывать историю про Синявского, относящуюся к самому началу их жизни - про то, как у них лампочка в люстре под потолком перегорела. Марья собралась её сменить, но Синявский замахал руками - «ты что, это очень сложная старая люстра, надо вызвать электрика». Вызвали, пришёл. Вкрутил. Очень, вероятно, обрадовался, что встретились ему такие идиоты. Получил денежки, и на бутылку, конечно, впридачу…
А Марья с тех пор ни за чем практическим к Синявскому не обращалась… Он был отстранён. Когда Марья рассказывала эту историю, Синявский незаметно ухмылялся в бороду - надо полагать, что история с люстрой была военная хитрость, и цель её была достигнута.
***
Через год после смерти Максимова в Париже прошла посвящённая ему конференция. В первый её день мы заехали за Синявскими. Прибыли в город раньше времени, приткнули машину и уселись в темноватом кафе кофе пить. Почему-то в болтовне вспомнили, как мы с Васькой летом 91-го ездили в Англию на машине. Синявский задумчиво пробормотал: «трудное дело, ведь руль переставлять надо». Марья поглядела победительно - «нет, вы только посмотрите, с кем я живу!».
На следующий день мы на конференции не были - она шла днём, когда я работала, и Васька тоже почему-то не мог пойти - а ближе к вечеру позвонила Марья - у Синявского инфаркт. Случился прямо в зале, после его доклада. Доклад свой он прочёл, но был зеленоватого цвета. А потом вышел, и уже из коридора попросил кого-то рядом случившегося, чтоб Марью позвали.
Инфаркт был нестрашный. Марья всем по телефону объясняла - инфаркт средней руки. Ну, собственно Леший, Пхенц опять же - вполне у них бывают средние руки!
***
В 92-ом, когда мы в самый первый раз привезли в гости Марью, мы оба очень стеснялись. Приехали за ней раньше времени и решили подождать на улице - Васька после ссоры не чувствовал себя свободно, а мне и вовсе неловко было. Так что посидели чуть-чуть в машине, и минута в минуту вошли в калитку. Поднялись на крыльцо, постучали в стекло, - Марья тут же к нам вышла - без всякого Синявского.
В машине мы стали без умолку болтать... Нюша была, как всегда, с нами, и я с ней села на заднее сиденье, - Марья ужасно любила на машине кататься, и впереди, конечно.
Так что разговор начать очень было просто - чего там о литературе и о политике - вот же Нюша!
Когда мы приехали домой, выяснилось, что мы оставили открытое окно, и Кошка с котёнком Яшкой, большая и маленький, сидели столбиком повыше и столбиком пониже на нашем покатом подоконнике - ухнуло сердце в горле - застыли на секунду в страхе - и оба спрыгнули в комнату.
В тот первый вечер только о собаках, да кошках мы и разговаривали.
Марья рассказала про их Каспар-Хаузера, - как повадился к ним в сад котёнок, как стали они его кормить, как пришли строгие тётки из кошачьего общества - ответа требовать, берут, аль нет.
Каспар-Хаузером кошку назвали не непосредственно в честь этого знаменитого немецкого мальчика, который в 16 лет, не умея говорить, вдруг неизвестно откуда объявился в Нюрнберге, а в честь какого-то журнала, так названного, который у Синявских на столе лежал, когда котёнка привели домой.
Кошка Каспарка - серая толстая, счастливая кошка - повелительница сада. Кошка Синявского. Он спускался по лестнице ужинать с Каспаркой подмышкой - лапы свисали, да хвост. Он кормил её с вилки. Что не мешало ей иногда таскать со стола - к примеру, хлеб.
В саду крошечный круглый бассейн - с огромное блюдо величиной - там белые лилии и золотые рыбки - на радость Каспарке - она усаживалась на каменном бортике и ждала - стоило любопытной рыбке пожелать поглядеть на белый свет и приблизиться к поверхности, как молниеносная лапа насаживала её на коготь, как на шампур. Но подлость каспаркина была в том, что сырых рыбок она не ела - а зачем, котиная еда вкусней. Она кидала ненужную рыбку на дорожку и уходила по своим котиным делам. Это её душегубство особенно возмущало Иру Уварову, вдову Даниэля, которая как-то долго жила у Синявских вдвоём с Каспаркой, пока Синявские в Москве были.
К Каспарке нередко заходили кавалеры, совершенно не смущаясь тем, что она была стерилизованная. Один рыжий здоровущий повадился чуть не каждый день приходить, как раз когда, когда Ира Уварова с Каспаркой жила. Она нам рассказала про него, выразив полную уверенность, что кот бездомный. И вот, когда мы от Иры вечером уходили, худой самоуверенный котяра как раз пришёл в гости.
Мы решили, что не можем оставить на улице бездомного кота и посадили его в машину. Он с удовольствием поехал с нами. Потом дома очень плотно поужинал. Бедная Кошка забралась под кровать, всячески нам показывая, что она не желает жить с какими-то котами. Мы, памятуя об истории с котёнком, решили - стерпится - слюбится, но получилось всё иначе. В три часа ночи кот подошёл к входной двери и начал орать - о, как он орал - он хотел на улицу - он - вольный кот - а его в какую-то квартиру завезли. Нет, он согласен в гости зайти, на ужин - но пора и честь знать, домой пора, и вообще где прикажете пИсать уличному коту - уж не в каком-то сортирном ящике.
Послушав минут пятнадцать, как он матерится, пришлось признать его правоту, - схватить его подмышку - поразительным образом ни малейшей агрессии он не проявил - и отправиться в четвёртом часу утра водворять кота восвояси - на тихую улицу Бориса Вильде в Фонтене-о-Розанова, где домики, садики и, конечно же, розы...
Продолжение следует завтра (всё не поместилось)