Менее чехардиное
Предыдущее
Про переводы, про семинары, про Маршака, про Андрея Сергеева...
Васька был в 90-ые и до того очень самонадеянным.
Удивительное дело - чем лучше, глубже он писал, тем менее уверенным в себе становился. Впрочем, это естественно, - самонадеянность - это был такой боевой костюм, мушкетёрство, ланцелотство - не проходи мимо, дай в морду - выехал сэр Ланцелот на дорогу - «Эй, с кем бы подраться?»
Он хотел быть первым переводчиком и не на деревне, а в городе - и когда он ругал чужие переводы, его заносило, правда, не меньше заносило и в похвалах. Оба слова - «говно» и «гениально» (в конце концов, они на одну букву) на языке бывали часто.
Соревновался с Маршаком, и Маршака вечно ругал, перенося на его переводы неприятие маршаковского мирного сосуществования с советской властью.
Когда-то Васька наскакивал на него (двоюродного своего дядюшку), обвиняя того в советских стихах и общем конформизме, и безусловно в своих наскоках перешёл дозволенную границу - они с Маршаком поссорились. И очень это глупо.
Кто теперь знает, как дело-то было на самом деле - да и нету «на самом деле» - память всегда ущербна, и как что происходило - оно в голове у вспоминающего - у меня из того разного, что Васька о Маршаке говорил, осталось - огромный ньюф Дик, с которым у Васьки были, естественно, нежнейшие отношения, да то, что Маршак Ваську назвал Вздор-Кихотом - по-моему, чудеснейшее имя.
Да и вообще у Васьки с этим героем долгие отношения - Арик Вернер звал его Дон Пихотом, а я когда злилась на васькины полоумные идеи обустройства мира, всегда ему говорила - что дон Кихот - отвратительный герой, чужое имущество только попортил.
Васька любил обвинять людей в пристрастности к своим, например, Эткинда. Что дескать, комплекс Фимы - хвалить собственных друзей.
Но сам был ровно такой - хвалил переводы ребят из семинара Гнедич в противовес переводам ребят из других переводческих семинаров, скажем - из семинара Эльги Львовны Линецкой. И я его неоднократно ловила на преувеличенности как положительных, так и отрицательных отзывов.
Лучшими у Татьяны Григорьевны он, конечно же, считал себя и Жорку Бена, в чём я с ним от души соглашалась, читая разные семинарские переводы. Впрочем, ещё был отличнейший Огдон Нэш в исполнении Ирочки Комаровой и читанный Сомовым на так тогда любимых вечерах переводных стихов. И австралийцев в переводах Гали Усовой Васька ценил. Я их, честно говоря, мало читала, как-то руки не дошли.
Так или иначе, я тогда говорила Ваське, что для меня есть три главных переводчика - Маршак с Бёрнсом, с английскими народными песенками и стихами к сказкам Киплинга («Никогда вы не найдёте в наших северных лесах длиннохвостых ягуаров, броненосных черепах…»), Эренбург с французскими народными песнями («Пернетта слова не скажет, она до зари встаёт, тихо сидит над пряжей, слезы долгие льёт. Жужжит печальная прялка. Пернетта молчит и молчит. Отцу Пернетту жалко, Пернетте отец говорит...», или про короля Рено - «Ночь была, и было темно, когда вернулся с войны Рено...» ), с детства, с книжки «французские тетради» - дыханье перехватывало, ну а третий - Андрей Сергеев с Элиотом - с «Бесплодной землей» - «для нас, больных, весь мир - больница, которую содержит мот».
Соглашалась с Васькой, что его «Ворон» - самый лучший, но я не ценила Эдгара По, он мне всегда вычурным казался, красиво звучащим, но не более того.
Кстати, почитав По по-английски, я один стих всерьёз полюбила - «Эльдорадо» - как мне кажется, непереводимое. Лучше всех у Бена, но тоже нехорошо. Мы с Васькой облизывались, ходили кругами, думая, что может, стоит попробовать подобраться, но как-то потом забылось. Эльдорадо - пронзительное, вроде рыцаря бедного...
Вообще же Васька очень любил пере-переводить что-нибудь по-русски уже существующее, чтоб доказать, что он лучше. Азарт его в таких случаях проявлялся. И честолюбивая соревновательность. А я злилась, когда он начинал хвастаться, - мне казалось, что честолюбивый азарт - ещё не повод...
Васька любил рассказывать, как их семинарская компания подготавливала сборник Хьюза - каждый, не сговариваясь, переводил нравящиеся ему стихи, а потом на семинаре читалось по несколько вариантов перевода одного и того же, и коллективно выбирали самый лучший.
Мы неоднократно об этом говорили, - мне эта система не слишком нравилась, и я его убеждала, что очень важно, на мой взгляд, переводить не с бору по сосенке, а выбрать какого-нибудь поэта и сделать его если не целиком, так много - чтоб с ним сжиться, срастись на время...
Так потом и возникли в васькином исполнении Сильвия Плат, Дилан Томас, Дерек Уолкот...
Да и у Фроста, которого тоже очень хотелось сделать по-настоящему, Васька перевёл много. Тут, кстати, я была на стороне пере-перевода - мне Фрост по-русски ужасно не нравился. Его очень много переводили - казалось, так он прост, а на самом деле, - будто переводчики брали верхний описательный слой, а смысл уходил в песок... Только кое-что у Кружкова и у Андрея Сергеева адекватно получилось... И у Чухонцева «Гора», по-моему, лучше, чем у прочих, но всё равно не то. Ещё у Гали-Даны Зингер, позже, я прочитала понравившегося мне Фроста, но она, кажется, только одно стихотворение перевела. А Топоров, с моей точки зрения, над Фростом попросту поиздевался - как иногда бывает в современном театре, когда ставят классику с заведомой нелюбовью к автору пьесы, чтоб этого автора высмеять и унизить...
У Васьки во Фросте, мне кажется, есть несколько таких попаданий, когда хочется включить переводное в собственный сборник стихов, что, впрочем, он и делал.
Вот небесный пёс например:
Великий Сверхпёс
Небесный зверюга
Из-за горизонта
Вскочил упруго,
Без отдыха он,
На задних лапах
Всю ночь пропляшет
Свой путь на Запад.
Пусть я - недопёс,
Но сегодня мы
Будем лаять вместе
Сквозь толщу тьмы.
или
Я целый день по листьям бродил, от осени я устал,
Сколько узорной пёстрой листвы за день я истоптал!
Может, стараясь вбить в землю страх,
топал я слишком гордо,
И так безнаказанно наступал на листья ушедшего года.
Всё прошлое лето были они где-то там, надо мной,
И мимо меня им пришлось пролететь,
чтоб кончить свой путь земной.
Всё лето невнятный шелест угроз я слышал над головой,
Они полегли - и казалось, что в смерть
хотят меня взять с собой.
С чем-то дрожащим в душе моей,
говоря будто лист с листом,
Стучались мне в веки, трогали губы, -
и всё о том же, о том...
Но зачем я должен с ними уйти?
Не хочу я и не могу:
Выше колени - ещё хоть год удержаться бы на снегу.
Или вот коротенькое
Ворона сбила
С ёлки снежный ком,
Меня окатила
Сухим дождём,
И эта внезапность
Спасла для меня
Остаток, казалось
Пропащего, дня...
И ещё есть...
С Андреем Сергеевым Васька всегда соперничал - они друг друга не любили, или скорей недолюбливали, почти не будучи между собой знакомы - оба честолюбивые, обоим хотелось первенства, оба видели соринку в глазу противника, не замечая бревна в собственном. И высказывания у них бывали совершенно зеркальные. Васька любил чохом обзывать переводы москвичей «московская халтура», утверждая, что все они строчки гонят... А потом я прочла у Андрея Сергеева в чудесной автобиографической книжке «Альбом для марок» - ленинградская халтура...
Когда Андрей Дмитриевич Михайлов сказал нам по телефону, что Андрей Сергеев погиб, что его сбила машина, когда он стоял на островке безопасности, было острое ощущение потери - будто не чужой человек... У нас обоих...
Про переводы, про семинары, про Маршака, про Андрея Сергеева...
Васька был в 90-ые и до того очень самонадеянным.
Удивительное дело - чем лучше, глубже он писал, тем менее уверенным в себе становился. Впрочем, это естественно, - самонадеянность - это был такой боевой костюм, мушкетёрство, ланцелотство - не проходи мимо, дай в морду - выехал сэр Ланцелот на дорогу - «Эй, с кем бы подраться?»
Он хотел быть первым переводчиком и не на деревне, а в городе - и когда он ругал чужие переводы, его заносило, правда, не меньше заносило и в похвалах. Оба слова - «говно» и «гениально» (в конце концов, они на одну букву) на языке бывали часто.
Соревновался с Маршаком, и Маршака вечно ругал, перенося на его переводы неприятие маршаковского мирного сосуществования с советской властью.
Когда-то Васька наскакивал на него (двоюродного своего дядюшку), обвиняя того в советских стихах и общем конформизме, и безусловно в своих наскоках перешёл дозволенную границу - они с Маршаком поссорились. И очень это глупо.
Кто теперь знает, как дело-то было на самом деле - да и нету «на самом деле» - память всегда ущербна, и как что происходило - оно в голове у вспоминающего - у меня из того разного, что Васька о Маршаке говорил, осталось - огромный ньюф Дик, с которым у Васьки были, естественно, нежнейшие отношения, да то, что Маршак Ваську назвал Вздор-Кихотом - по-моему, чудеснейшее имя.
Да и вообще у Васьки с этим героем долгие отношения - Арик Вернер звал его Дон Пихотом, а я когда злилась на васькины полоумные идеи обустройства мира, всегда ему говорила - что дон Кихот - отвратительный герой, чужое имущество только попортил.
Васька любил обвинять людей в пристрастности к своим, например, Эткинда. Что дескать, комплекс Фимы - хвалить собственных друзей.
Но сам был ровно такой - хвалил переводы ребят из семинара Гнедич в противовес переводам ребят из других переводческих семинаров, скажем - из семинара Эльги Львовны Линецкой. И я его неоднократно ловила на преувеличенности как положительных, так и отрицательных отзывов.
Лучшими у Татьяны Григорьевны он, конечно же, считал себя и Жорку Бена, в чём я с ним от души соглашалась, читая разные семинарские переводы. Впрочем, ещё был отличнейший Огдон Нэш в исполнении Ирочки Комаровой и читанный Сомовым на так тогда любимых вечерах переводных стихов. И австралийцев в переводах Гали Усовой Васька ценил. Я их, честно говоря, мало читала, как-то руки не дошли.
Так или иначе, я тогда говорила Ваське, что для меня есть три главных переводчика - Маршак с Бёрнсом, с английскими народными песенками и стихами к сказкам Киплинга («Никогда вы не найдёте в наших северных лесах длиннохвостых ягуаров, броненосных черепах…»), Эренбург с французскими народными песнями («Пернетта слова не скажет, она до зари встаёт, тихо сидит над пряжей, слезы долгие льёт. Жужжит печальная прялка. Пернетта молчит и молчит. Отцу Пернетту жалко, Пернетте отец говорит...», или про короля Рено - «Ночь была, и было темно, когда вернулся с войны Рено...» ), с детства, с книжки «французские тетради» - дыханье перехватывало, ну а третий - Андрей Сергеев с Элиотом - с «Бесплодной землей» - «для нас, больных, весь мир - больница, которую содержит мот».
Соглашалась с Васькой, что его «Ворон» - самый лучший, но я не ценила Эдгара По, он мне всегда вычурным казался, красиво звучащим, но не более того.
Кстати, почитав По по-английски, я один стих всерьёз полюбила - «Эльдорадо» - как мне кажется, непереводимое. Лучше всех у Бена, но тоже нехорошо. Мы с Васькой облизывались, ходили кругами, думая, что может, стоит попробовать подобраться, но как-то потом забылось. Эльдорадо - пронзительное, вроде рыцаря бедного...
Вообще же Васька очень любил пере-переводить что-нибудь по-русски уже существующее, чтоб доказать, что он лучше. Азарт его в таких случаях проявлялся. И честолюбивая соревновательность. А я злилась, когда он начинал хвастаться, - мне казалось, что честолюбивый азарт - ещё не повод...
Васька любил рассказывать, как их семинарская компания подготавливала сборник Хьюза - каждый, не сговариваясь, переводил нравящиеся ему стихи, а потом на семинаре читалось по несколько вариантов перевода одного и того же, и коллективно выбирали самый лучший.
Мы неоднократно об этом говорили, - мне эта система не слишком нравилась, и я его убеждала, что очень важно, на мой взгляд, переводить не с бору по сосенке, а выбрать какого-нибудь поэта и сделать его если не целиком, так много - чтоб с ним сжиться, срастись на время...
Так потом и возникли в васькином исполнении Сильвия Плат, Дилан Томас, Дерек Уолкот...
Да и у Фроста, которого тоже очень хотелось сделать по-настоящему, Васька перевёл много. Тут, кстати, я была на стороне пере-перевода - мне Фрост по-русски ужасно не нравился. Его очень много переводили - казалось, так он прост, а на самом деле, - будто переводчики брали верхний описательный слой, а смысл уходил в песок... Только кое-что у Кружкова и у Андрея Сергеева адекватно получилось... И у Чухонцева «Гора», по-моему, лучше, чем у прочих, но всё равно не то. Ещё у Гали-Даны Зингер, позже, я прочитала понравившегося мне Фроста, но она, кажется, только одно стихотворение перевела. А Топоров, с моей точки зрения, над Фростом попросту поиздевался - как иногда бывает в современном театре, когда ставят классику с заведомой нелюбовью к автору пьесы, чтоб этого автора высмеять и унизить...
У Васьки во Фросте, мне кажется, есть несколько таких попаданий, когда хочется включить переводное в собственный сборник стихов, что, впрочем, он и делал.
Вот небесный пёс например:
Великий Сверхпёс
Небесный зверюга
Из-за горизонта
Вскочил упруго,
Без отдыха он,
На задних лапах
Всю ночь пропляшет
Свой путь на Запад.
Пусть я - недопёс,
Но сегодня мы
Будем лаять вместе
Сквозь толщу тьмы.
или
Я целый день по листьям бродил, от осени я устал,
Сколько узорной пёстрой листвы за день я истоптал!
Может, стараясь вбить в землю страх,
топал я слишком гордо,
И так безнаказанно наступал на листья ушедшего года.
Всё прошлое лето были они где-то там, надо мной,
И мимо меня им пришлось пролететь,
чтоб кончить свой путь земной.
Всё лето невнятный шелест угроз я слышал над головой,
Они полегли - и казалось, что в смерть
хотят меня взять с собой.
С чем-то дрожащим в душе моей,
говоря будто лист с листом,
Стучались мне в веки, трогали губы, -
и всё о том же, о том...
Но зачем я должен с ними уйти?
Не хочу я и не могу:
Выше колени - ещё хоть год удержаться бы на снегу.
Или вот коротенькое
Ворона сбила
С ёлки снежный ком,
Меня окатила
Сухим дождём,
И эта внезапность
Спасла для меня
Остаток, казалось
Пропащего, дня...
И ещё есть...
С Андреем Сергеевым Васька всегда соперничал - они друг друга не любили, или скорей недолюбливали, почти не будучи между собой знакомы - оба честолюбивые, обоим хотелось первенства, оба видели соринку в глазу противника, не замечая бревна в собственном. И высказывания у них бывали совершенно зеркальные. Васька любил чохом обзывать переводы москвичей «московская халтура», утверждая, что все они строчки гонят... А потом я прочла у Андрея Сергеева в чудесной автобиографической книжке «Альбом для марок» - ленинградская халтура...
Когда Андрей Дмитриевич Михайлов сказал нам по телефону, что Андрей Сергеев погиб, что его сбила машина, когда он стоял на островке безопасности, было острое ощущение потери - будто не чужой человек... У нас обоих...