Чехарда продолжается
Предыдущее
про Толю Шагиняна, про Сашу Бота,про Олю Абрего, про Димку К., про Нюшу, про нас, про Мандельштама, про арифметику, про одну противную тётеньку...
Тогда в первое лето нас вдруг оказалось много. У моих родителей была соседка по дому по имени Елена Евгеньевна - препротивная тётенька - из богатеньких с кучей барахла в душных квартирах, медоголосых, с удовольствием сующих нос в чужие дела и с очень определёнными жизненными представлениями. И вид соответствующий - большая, представительная, с красными губами и в толстых вульгарного вида бусах. Она очень полюбила нашу маму, что не удивительно - маму все любили, но любовь Елены Евгеньевны была невероятно навязчивой, и одновременно эта Елена Евгеньевна была полезной.
Времена-то были именно те, когда достать нигде ничего было нельзя, и её свойства абсолютной доставалы, знавшей всех и всюду, вкупе с желанием угодить, и вроде бы бескорыстно, совершенно обезоруживали. У мамы не хватало духу послать её на фиг и одновременно отказаться от каких-нибудь дефицитных продуктов (а дефицитными были ведь все продукты), потому что никаких оснований её посылать, вроде, не было, - всё от чистого сердца. В результате приходилось общаться с совершенно чужим и чуждым человеком. И принимать услуги от этого постороннего, не вызывающего симпатии человека, - вроде как, чтоб не обидеть.
Ваське эта Елена Евгеньевна оказала очень существенную услугу - она два или три раза добыла ему билеты в Москву за рубли. Дело в том, что купленный в России билет на поезд «Москва-Париж» и обратно стоил при переводе франков в рубли по чёрному курсу, по которому все меняли деньги, 150 франков, 20 то бишь евро. Только Ваське-то нужен был билет с началом в Париже - такого в кассе никак не продавали, а Елена Евгеньевна, пользуясь своими связями, ухитрялась его раздобывать! И уговор был, что Васька её за это будет в Париж приглашать. Поездка за билет.
В первый раз она приезжала ещё до меня, а во второй летом 91-го. Одновременно с ней Наташка, которую она, познакомившись с ней у родителей, опекала. И Димка тогда же появился.
Пока родители у нас были, мы с Васькой жили на диване в гостиной, а родители в спальне. После их отъезда мы перебрались в спальню, а когда народ съехался, в гостиную притащили, кроме дивана, ещё и раскладушку, и какое-то спальное место оборудовали в той комнате, которую сейчас несколько человек своей называют, а я зову, когда она пуста - гостевой, а когда в ней кто-то есть - по имени живущего, - ну а тогда она величалась «кабинетом».
Надо сказать, что именно после того первого лета мы поняли, что иметь в трёхкомнатной квартире ещё и кабинет - не по нам - чтоб кабинет был, нам нужен дом-домина... А так - васькин кабинет мы перевели в спальню, а мой комп в гостиной.
Елена Евгеньевна решила взять бразды хозяйственного правления в свои руки - а её главная организационная идея была - экономить и ещё раз экономить - по этому случаю, экономя наши денежки, она варила супчик - из морковки, картошки, капусты и воды.
В общем, мы все не чаяли, когда ж она наконец уедет.
После работы мы втроём с Васькой и Нюшей, не заходя домой, шли в лес - к солнечным пятнам на лиловой от втоптанных прошлогодних листьев земле, к поваленному дереву, где слушали кукушку. Нюша уже подросла и с удовольствием ходила собственными лапами - до того, при родителях, она этого не любила, и когда мама с папой брали её на прогулку на руках и опускали в лесу на землю, она имела обыкновение противным писклявым голосом возмущаться. Папа, правда, был неумолим и заставлял её хоть немного ходить пешком.
В конце июня Нюше исполнилось 4 месяца - и надо сказать, что маленький ньюф до полутора лет - это буйный холерик, в котором уже немало килограмм - так что вождиха краснокожих была при нас, и обороняться от неё можно было только сложенной газетой - благо Ваське, как одному из авторов, «Русская мысль» за бесплатно приходила, ею мы и ипользовались по этому назначению.
Елена Евгеньевна, которая против собак ничего не имела, кроме производимой ими грязи, могла со щенком и посюсюкать, но быстро взывала к помощи: «Василий Палыч, уберите собаку!»
Незадолго до отъезда Елены Евгеньевны мы вмногером сидели у нас за ужином - кроме пятерых в доме были ещё и Бегемот с двадцатилетней Маринкой. Маринка носила тогда очень короткие юбки, и бдительная Елена Евгеньевна решила, что в её обязанности входит наставить на путь истинный неразумную девицу. Она сделала ей замечание - дескать, сидеть на стуле так, как Маринка сидит, совершенно неприлично.
Услышавший это Димка решил, что и ему надо сказать свое веское слово, а Димка покинул родную страну давно, и лет ему тогда было 19, так что часть его спектра словоупотребления и интонаций с шутками до сих пор относятся к математическому 45-ому ленинградскому интернату.
И он разговорно и вежливо обратился к почтенной даме : «что ж вы, старая блядь, нос не в своё дело суёте?»
Елена Евгеньевна сознания не потеряла, но обомлела - она знала, что Димка профессор, и была совершенно уверена, что профессора - они не такие.
На какой-то викенд мы вчетвером с Димкой и с Нюшей отправились в не очень дальнюю Бретань - к берегу розового гранита, в Перроз-Геррек. Викенд был совсем куцый, потому что вместо пятницы мы выехали в субботу из-за того, что в пятницу вечером мы с Васькой и с Нюшей ездили в гости к Толе Шагиняну.
Толя когда-то был в Питере очень известным актёром, - мне кажется, он и придумал первый театр одного актёра. И его моноспектакли - часто попросту чтение стихов - пользовались огромным успехом. У него был спектакль по Ленгстону Хьюзу в переводах участников семинара Татьяны Григорьевны Гнедич, и Васька, который много и азартно переводил Хьюза, с Толей тогда сблизился. Хьюзовская джазовость, блюзовость были тогдашнему Ваське очень близки. Я спектакля не видела, но очень хорошо могу себе представить, что Толя читал его пластично, музыкально - и конечно, вкладывая в хьюзовский негритянский протест, русский интеллигентский протест, - переводы, ясное дело, очень этому способствовали.
Потом Толя женился на француженке Мишельке и уехал в Париж. Тут он сыграл в кино Сталина в фильме про Ялту, и больше ничего. Он повёл себя самым дурацким образом - не выучил языка и ждал, что к нему, великому, придут на поклон...
Позже, в перестройку, у него в доме останавливались ребята из его давнего кружка, ставшие питерскими «Лицедеями». Он ждал, что его позовут главрежем, как учителя, отнесутся к нему с придыханием...
В Толе очень сильно чувствовалась постоянная обида - «не оценили» - и она общение затрудняла.
А Васька в любом случае всех за время своей жизни в деревне порастерял, по сто лет никому не звонил - и тут стал бурно отыскивать людей заново.
Одна из двух моих любимых фоток, где мы втроём с Васькой и с Нюшей - как раз с того первого вечера в саду у Толи с Мишелькой. У них тогда не было зверей - умерла уже сенбернариха Марфа, умер кот Стёпка. Васька рассказывал, как они вдвоем разбойничали - Стёпка скидывал что-нибудь со стола, - несъедобное для котов, но очень вкусное для собак...
Толя постоянно играл - хоть просто за столом в разговоре - когда он увидел наш изжёванный Нюшей стол - сейчас-то все три красавицы над ним поработали - утончились ноги у стола, похудели, а тогда Нюша только начинала эпохальный труд. Толя показал Марфу - ума - во - разводил в стороны пальцы - ну, совсем чуть-чуть, а зубы -вооооо - раздвигал руки - ну, дальше следовала исключительно натуральная сцена - как именно следует грызть мебель.
Через год или около того Шагиняны обзавелись щенихой кавказской овчарки - звали её Буркой. Уютное такое имя - говорил Толя. Отца Бурки звали Дьявол и работал он на московском мясокомбинате сторожем. Когда мы приехали в гости, годовалая или около того Бурка с нами была очень мила, а Нюшу пришлось запереть в машине - негостеприимна была Бурка к собакам.
Много мы с Толей не общались, да ни с кем он, кажется, много не общался, - а лет уж, наверно, десять назад совсем они пропали. Купили дом где-то в Пиренеях, старую мельницу. Гордо говорили, что там и мобильник не ловится. И с концами...
Шагиняну очень было нужно признание, как и Ваське, как, собственно всем пишущим, играющим, - знать, что не в пустоту, не в песок...
Однажды в середине девяностых мы возили к Шагиняну Сашу Бота, - оператора, работавшего с Беллой Курковой на «Пятом колесе». Он приехал в Париж, чтоб поснимать для передачи под названием «С потолка». Насколько я помню, в БДТ на потолке расписывались самые разные известные личности, в основном, конечно, актёры, и вот была такая передача - интервью, воспоминания, как-то проассоциированные с этими росписями на потолке.
Какое Шагинян имел к тому потолку отношение, я не помню, но Саша Бот хотел с ним непременно встретиться.
С Васькой Саша был неплохо знаком, потому как Васька несколько раз появился в «Пятом колесе» - в первый раз он там красовался в один из своих первых приездов, - интерес к эмигрантам в начале девяностых был огромным, и Васька с удовольствием по телевизору просто болтал, - в частности, хвастался пиратским предком, в другой раз он рассказывал про Париж, и Саша Бот снимал его в Марэ, на площади Вогезов, а в третий раз, существенно позже, во второй половине девяностых в Питере Васька читал стихи, кажется, на фоне Летнего сада.
Я Беллу Куркову никогда не видела, а Васька всегда отзывался о ней с симпатией.
Саша Бот провёл у нас вечер, попросту за болтовнёй, ничего нужного для передачи Васька сообщить ему не мог, и совершенно меня поразил тем, что не знал, что Галич умер в Париже - сейчас-то я привыкла к тому, что какие-то вещи, которые представляются априорно известными, очевидными, оказываются вовсе неизвестны каким-то людям из смежного круга, а тогда я изумилась - Галич - это было так близко, смерть его так поразила, была таким личным событием... И вот вполне милый молодой человек из Ленинграда, для которого Галич - ну, не более, чем известное имя, давняя история с потерявшимися деталями - как выветрившиеся гаргуйи на церквях.
А на следующий день мы повезли Сашу Бота к Шагинянам. Не помню уж, о ком и о чём он Толю расспрашивал, наверно, о ком-то из актёров. Мы немного посидели, поглядели, как Толя слегка раздувается от гордости и радости, что к нему пришли. Ну, и уехали - грустно было на всё это смотреть...
Вообще толина невостребованность в значительной степени была, конечно, связана с его неготовностью начать всё с начала. Ну, выучить язык, ну, заниматься с ребятами за гроши в каком-нибудь маленьком клубике, которых тут, как грибов... Завышенные ожидания...
При этом мы знаем очень славную тётку - Олю Абрего (шикарная испанская фамилия, как Васька говорил, досталась ей от испанского бывшего мужа), успешно ставшую французской актрисой. Большая толстая громкоголосая весёлая - и очень неплохая актриса. Мы видели её в спектакле, где она играла циркачку из бродячего цирка, и собственно весь спекталь на ней держался. Но Оля в России была переводчицей, а не актрисой, язык она выучила, как пересмешник, и играла радостно...
А с Толей тяжело было общаться... Его идиотские крайне правые убеждения, как нередко бывает у выходцев из России, - как бы зеркальные. Такие люди позволили советской власти узурпировать слова, и если в стандартном наборе бессмысленных пропагандистских речей были разговоры об общей пользе и социальных благах, то они в ответ начинали кричать, что благ никаких не надо и пользы тоже. Так что Толя костерил французский социализм и заочно любил абсолютно им выдуманную Америку. Мне кажется, что у него все политические разговоры были ещё густо замешаны на личной обиде и диком противоречии - ненавистная советская власть дала ему реализоваться, потому как советская система, платившая непомерные деньги за пропаганду, дуриком платила и непропагандистским писателям-актёрам - крошки с барского стола вовсю разлетались... А во Франции Толя пальцем о палец не ударил, чтоб стать французским актёром - пока существовало парижское бюро радиостанции «Свобода» работал там звукооператором, а как его не стало, так и всё...
Но только посреди утомительных разговоров он вдруг начинал играть и преображался - из обиженного вечно недовольного брюзги делался пластичным, живым, - и как-то сразу прощалось дурацкое ворчание, и рот растягивался до ушей от радости - Толя ведь правда - актёр милостью божьей...
***
Так или иначе после вечера у Шагинянов, в Бретань погулять мы поехали по сути на день - в субботу вечером добрались, а вернулись в ночь на понедельник. Ваське тогда и сорок вёрст был не крюк - вскочил за руль, как на лошадь, и вперёд.
Одну ночь мы с Васькой провели в машине на набережной Перроз-Геррека, а Димка в гостинице в двух шагах.
Потом, в следующих поездках, Димке такое дело надоело, и он решил, что со своей профессорской зарплаты он может платить за два номера. Мы в начале нашей жизни считали, что гостиниц надо избегать, потому что и так все деньги уходили подчистую - тогда ещё папа не начал пристойно зарабатывать переводами, так что покупка родителям билетов была на нас, ну, и всякие хвосты, вроде например, платы кредита за бээмве... И другие были хвосты, к которым Васька не имел никакого отношения, но, увы, по его неосторожности, свалились они на нас.
Всё воскресенье мы усердно катались, а к вечеру, уже на пути обратно, доехали до Мон Сен-Мишель, - верней, до вида с берега на горку со шпилем. Решили, что надо нам что-нибудь сожрать в красивом месте перед тем, как рвать когти в Париж. Бутербродное у нас было с собой - так что поставили машину, окошки приоткрыли и Нюшу там оставили, благо было совсем не жарко. И отошли на скамейку неподалёку. А машин несколько на паркинге стояло, не очень много. И вдруг слышим гудок, длинный такой. Потом ещё один. Решили, что надо поглядеть - а вдруг мы кому-нибудь застим проезд. Подходим и видим - Нюша перебралась на переднее сиденье (как же папа ее щелчками по носу от этого отучал!) - сидит на водительском месте и толстой лапой жмёт на гудок. Васька схватил аппарат, но, естественно, фотка получилась невыразительная.
«Помнишь, как Нюша гудела?» - «А то!»
Васькой с Димкой удивительно подошли друг другу - во все димкины приезды пока я ходила на работу, они нескончаемо пиздели - о чём угодно - об истории, о политике, и даже о физике. Иногда Димка Ваське про свою работу пел соловьём, а Васька слушал, развесив ухи, и даже вопросы задавал. Когда комп появился, Димка Ваську обучал - надо сказать, что способности к обучению чему-то техническому типа обращения с компом у Васьки вполне нормальные, но вот лень неимоверная - он выучил минимум и совершенно не хотел тратить время на то, чтоб узнать немножко больше. Но когда ему было что-то сильно нужно и никого рядом не случалось, он иногда находил, как в ворде что-нибудь сделать, чего я и не знала, весьма меня этим удивляя.
Васька страшно любил смеяться над чужой дуростью - чем меня изрядно злил, так что я ему часто говорила, что кончится дело тем, что я буду жёстко цензурировать то, что я ему рассказываю о людях - а то обзывает совершенно неизвестных ему людей всякими нехорошими словами.
В середине 90-х, после того как я потеряла инженерную работу и сидела на почасовках в самых разных учебных заведениях, в частности в коммерческих школах, преподающих по-английски, где соответственно училось много разных иностранцев, я впервые столкнулась с тем, что можно закончить среднюю школу и не научиться складывать простых дробей. В первый раз это был мальчик из Москвы, сын кандидатов наук-химиков, разбогатевших в перестройку. Его зачем-то отправили учиться в Париж в погановатое учебное заведение под названием american business school. Так вот этот мальчик честно сказал, что математику перестал понимать в четвёртом классе, когда дроби начались. Потом выяснилось, что таких людей по всему миру немало - тех, кто складывает верх с верхом и низ с низом. И приходится здоровым лбам объяснять, что если сложить половину яблока с половиной яблока, то получится больше, чем две четвертушки.
Так или иначе, года три назад я по этому поводу посмеялась, и Васька, конечно, включился. Ну, естественно, я у него с пристрастием спросила, а умеет ли он дроби складывать. Он поглядел сначала по-бараньи на простой пример, который я ему предложила решить, но достаточно ему оказалось напомнить про общий знаменатель, как он тут же всё сделал верно, ещё раз доказывая, что начальное образование всё ж когда-то оказывалось в голове на уровне примерно тех же навыков, что умение читать и чистить зубы по утрам и вечерам.
В разговорах об истории провирались оба, и Васька, и Димка, и реально знающий историю Колька их неоднократно позорил.
У Васьки были некоторые проблемы с датами, хотя мне, истории не знающей совсем, он вечно говорил, что про неё надо читать по срезам - типа, что одновременно происходило в совсем разных местах. При этом про одновременность Васька беззастенчиво выдумывал, а потом в свои дурацкие выдумки верил. Перлом было предположение, что Эль Греко и Феофан Грек были братьями - ну, и в самом деле, в чём проблема - век туда, век сюда - оба ж греки, и ваще все люди братья!
Кроме того когда Васька видел тысяча четыреста что-то - в голове у него век звучал четырнадцатым - и правда, есть же там цифра четыре, а пяти и вовсе нету.
Всё это не мешало Ваське смеяться над мандельштамьей манерой придумывать прошлое, как ему Мандельштаму хотелось. Он со скрипом соглашался, что, наверно, всё ж Осип Эмильевич знал, что Пенелопа вовсе не вышивала, но уж про шарфы у дружинников определённо думал, что Мандельштам в это верил, и что всё дело в отсутствии у него хорошего образования.
Ещё он не любил у Мандельштама простой рифмовки по принципу «пришёл-ушёл», ставя ему в пример раннего Пастернака - но, конечно, будучи честным, признавал - что тут небрежность, там небрежность - а ведь великий.
Впрочем, отношения с разными поэтами со временем менялись.
Когда-то Васька обожал за музыкальность Блока. Наизусть его знал. А потом постепенно разлюбил, отошёл. Я же пыталась ему доказать, что мандельштамье бормотанье, от которого не оторваться, невероятно музыкальное, и не слышать этого - значит, в музыке принимать только вальсы, да танго.
За годы образовались у Васьки с Димкой репризы - как у клоунов Бима и Бома.
В машине на дороге - «ни хуя не видно» - особенно если учесть, что не так редко наши фары светили не на дорогу, а в белый, точней, в чёрный свет, как в копеечку.
- А что, тебе было б легче, если б был виден хуй?
Как-то под Рождество мы поехали с Димкой на Луару, в городок Амбуаз - учитывая общую совиность, нелюбовь к раннему вставанию (утро добрым не бывает), когда мы туда приехали, солнце, конечно, не клонилось ещё к раннему зимнему закату, но что день скоро покатится под откос, было, в общем, понятно. Домой мы возвращались в обступившей машину тьме, непроницаемой, не раздвигаемой жалкими светившими куда-то вверх фарами - по автостраде ещё ничего, а вот по кривой дорожке вдоль реки, - ууу. После той поездки Васька наконец отправился фары регулировать в гараж.
А когда Васька хотел показать Димке всю глубину его, Димки, в чём-нибудь неправоты, он всегда вспоминал, как Димка однажды на скорости сто сорок километров в час полностью закрыл ему обзор раскрытым атласом. Он им отгонял полезшую носом с заднего сиденья вперёд Нюшу. Меня в машине не было. Я была на конференции в Монпелье и только через пару дней приехала к ним в Бретань поездом.
Про атлас было первое, что я услышала ещё на платформе - эдакое эпическое!
Так что хотя Димка часто говорил Ваське, когда тот предлагал очередное решение мировой проблемы способом «повесить к хуям», что неплохо бы Ваське надеть красный нос, носы подошли бы им обоим - одному, скажем, красный, а другому синий...
про Толю Шагиняна, про Сашу Бота,про Олю Абрего, про Димку К., про Нюшу, про нас, про Мандельштама, про арифметику, про одну противную тётеньку...
Тогда в первое лето нас вдруг оказалось много. У моих родителей была соседка по дому по имени Елена Евгеньевна - препротивная тётенька - из богатеньких с кучей барахла в душных квартирах, медоголосых, с удовольствием сующих нос в чужие дела и с очень определёнными жизненными представлениями. И вид соответствующий - большая, представительная, с красными губами и в толстых вульгарного вида бусах. Она очень полюбила нашу маму, что не удивительно - маму все любили, но любовь Елены Евгеньевны была невероятно навязчивой, и одновременно эта Елена Евгеньевна была полезной.
Времена-то были именно те, когда достать нигде ничего было нельзя, и её свойства абсолютной доставалы, знавшей всех и всюду, вкупе с желанием угодить, и вроде бы бескорыстно, совершенно обезоруживали. У мамы не хватало духу послать её на фиг и одновременно отказаться от каких-нибудь дефицитных продуктов (а дефицитными были ведь все продукты), потому что никаких оснований её посылать, вроде, не было, - всё от чистого сердца. В результате приходилось общаться с совершенно чужим и чуждым человеком. И принимать услуги от этого постороннего, не вызывающего симпатии человека, - вроде как, чтоб не обидеть.
Ваське эта Елена Евгеньевна оказала очень существенную услугу - она два или три раза добыла ему билеты в Москву за рубли. Дело в том, что купленный в России билет на поезд «Москва-Париж» и обратно стоил при переводе франков в рубли по чёрному курсу, по которому все меняли деньги, 150 франков, 20 то бишь евро. Только Ваське-то нужен был билет с началом в Париже - такого в кассе никак не продавали, а Елена Евгеньевна, пользуясь своими связями, ухитрялась его раздобывать! И уговор был, что Васька её за это будет в Париж приглашать. Поездка за билет.
В первый раз она приезжала ещё до меня, а во второй летом 91-го. Одновременно с ней Наташка, которую она, познакомившись с ней у родителей, опекала. И Димка тогда же появился.
Пока родители у нас были, мы с Васькой жили на диване в гостиной, а родители в спальне. После их отъезда мы перебрались в спальню, а когда народ съехался, в гостиную притащили, кроме дивана, ещё и раскладушку, и какое-то спальное место оборудовали в той комнате, которую сейчас несколько человек своей называют, а я зову, когда она пуста - гостевой, а когда в ней кто-то есть - по имени живущего, - ну а тогда она величалась «кабинетом».
Надо сказать, что именно после того первого лета мы поняли, что иметь в трёхкомнатной квартире ещё и кабинет - не по нам - чтоб кабинет был, нам нужен дом-домина... А так - васькин кабинет мы перевели в спальню, а мой комп в гостиной.
Елена Евгеньевна решила взять бразды хозяйственного правления в свои руки - а её главная организационная идея была - экономить и ещё раз экономить - по этому случаю, экономя наши денежки, она варила супчик - из морковки, картошки, капусты и воды.
В общем, мы все не чаяли, когда ж она наконец уедет.
После работы мы втроём с Васькой и Нюшей, не заходя домой, шли в лес - к солнечным пятнам на лиловой от втоптанных прошлогодних листьев земле, к поваленному дереву, где слушали кукушку. Нюша уже подросла и с удовольствием ходила собственными лапами - до того, при родителях, она этого не любила, и когда мама с папой брали её на прогулку на руках и опускали в лесу на землю, она имела обыкновение противным писклявым голосом возмущаться. Папа, правда, был неумолим и заставлял её хоть немного ходить пешком.
В конце июня Нюше исполнилось 4 месяца - и надо сказать, что маленький ньюф до полутора лет - это буйный холерик, в котором уже немало килограмм - так что вождиха краснокожих была при нас, и обороняться от неё можно было только сложенной газетой - благо Ваське, как одному из авторов, «Русская мысль» за бесплатно приходила, ею мы и ипользовались по этому назначению.
Елена Евгеньевна, которая против собак ничего не имела, кроме производимой ими грязи, могла со щенком и посюсюкать, но быстро взывала к помощи: «Василий Палыч, уберите собаку!»
Незадолго до отъезда Елены Евгеньевны мы вмногером сидели у нас за ужином - кроме пятерых в доме были ещё и Бегемот с двадцатилетней Маринкой. Маринка носила тогда очень короткие юбки, и бдительная Елена Евгеньевна решила, что в её обязанности входит наставить на путь истинный неразумную девицу. Она сделала ей замечание - дескать, сидеть на стуле так, как Маринка сидит, совершенно неприлично.
Услышавший это Димка решил, что и ему надо сказать свое веское слово, а Димка покинул родную страну давно, и лет ему тогда было 19, так что часть его спектра словоупотребления и интонаций с шутками до сих пор относятся к математическому 45-ому ленинградскому интернату.
И он разговорно и вежливо обратился к почтенной даме : «что ж вы, старая блядь, нос не в своё дело суёте?»
Елена Евгеньевна сознания не потеряла, но обомлела - она знала, что Димка профессор, и была совершенно уверена, что профессора - они не такие.
На какой-то викенд мы вчетвером с Димкой и с Нюшей отправились в не очень дальнюю Бретань - к берегу розового гранита, в Перроз-Геррек. Викенд был совсем куцый, потому что вместо пятницы мы выехали в субботу из-за того, что в пятницу вечером мы с Васькой и с Нюшей ездили в гости к Толе Шагиняну.
Толя когда-то был в Питере очень известным актёром, - мне кажется, он и придумал первый театр одного актёра. И его моноспектакли - часто попросту чтение стихов - пользовались огромным успехом. У него был спектакль по Ленгстону Хьюзу в переводах участников семинара Татьяны Григорьевны Гнедич, и Васька, который много и азартно переводил Хьюза, с Толей тогда сблизился. Хьюзовская джазовость, блюзовость были тогдашнему Ваське очень близки. Я спектакля не видела, но очень хорошо могу себе представить, что Толя читал его пластично, музыкально - и конечно, вкладывая в хьюзовский негритянский протест, русский интеллигентский протест, - переводы, ясное дело, очень этому способствовали.
Потом Толя женился на француженке Мишельке и уехал в Париж. Тут он сыграл в кино Сталина в фильме про Ялту, и больше ничего. Он повёл себя самым дурацким образом - не выучил языка и ждал, что к нему, великому, придут на поклон...
Позже, в перестройку, у него в доме останавливались ребята из его давнего кружка, ставшие питерскими «Лицедеями». Он ждал, что его позовут главрежем, как учителя, отнесутся к нему с придыханием...
В Толе очень сильно чувствовалась постоянная обида - «не оценили» - и она общение затрудняла.
А Васька в любом случае всех за время своей жизни в деревне порастерял, по сто лет никому не звонил - и тут стал бурно отыскивать людей заново.
Одна из двух моих любимых фоток, где мы втроём с Васькой и с Нюшей - как раз с того первого вечера в саду у Толи с Мишелькой. У них тогда не было зверей - умерла уже сенбернариха Марфа, умер кот Стёпка. Васька рассказывал, как они вдвоем разбойничали - Стёпка скидывал что-нибудь со стола, - несъедобное для котов, но очень вкусное для собак...
Толя постоянно играл - хоть просто за столом в разговоре - когда он увидел наш изжёванный Нюшей стол - сейчас-то все три красавицы над ним поработали - утончились ноги у стола, похудели, а тогда Нюша только начинала эпохальный труд. Толя показал Марфу - ума - во - разводил в стороны пальцы - ну, совсем чуть-чуть, а зубы -вооооо - раздвигал руки - ну, дальше следовала исключительно натуральная сцена - как именно следует грызть мебель.
Через год или около того Шагиняны обзавелись щенихой кавказской овчарки - звали её Буркой. Уютное такое имя - говорил Толя. Отца Бурки звали Дьявол и работал он на московском мясокомбинате сторожем. Когда мы приехали в гости, годовалая или около того Бурка с нами была очень мила, а Нюшу пришлось запереть в машине - негостеприимна была Бурка к собакам.
Много мы с Толей не общались, да ни с кем он, кажется, много не общался, - а лет уж, наверно, десять назад совсем они пропали. Купили дом где-то в Пиренеях, старую мельницу. Гордо говорили, что там и мобильник не ловится. И с концами...
Шагиняну очень было нужно признание, как и Ваське, как, собственно всем пишущим, играющим, - знать, что не в пустоту, не в песок...
Однажды в середине девяностых мы возили к Шагиняну Сашу Бота, - оператора, работавшего с Беллой Курковой на «Пятом колесе». Он приехал в Париж, чтоб поснимать для передачи под названием «С потолка». Насколько я помню, в БДТ на потолке расписывались самые разные известные личности, в основном, конечно, актёры, и вот была такая передача - интервью, воспоминания, как-то проассоциированные с этими росписями на потолке.
Какое Шагинян имел к тому потолку отношение, я не помню, но Саша Бот хотел с ним непременно встретиться.
С Васькой Саша был неплохо знаком, потому как Васька несколько раз появился в «Пятом колесе» - в первый раз он там красовался в один из своих первых приездов, - интерес к эмигрантам в начале девяностых был огромным, и Васька с удовольствием по телевизору просто болтал, - в частности, хвастался пиратским предком, в другой раз он рассказывал про Париж, и Саша Бот снимал его в Марэ, на площади Вогезов, а в третий раз, существенно позже, во второй половине девяностых в Питере Васька читал стихи, кажется, на фоне Летнего сада.
Я Беллу Куркову никогда не видела, а Васька всегда отзывался о ней с симпатией.
Саша Бот провёл у нас вечер, попросту за болтовнёй, ничего нужного для передачи Васька сообщить ему не мог, и совершенно меня поразил тем, что не знал, что Галич умер в Париже - сейчас-то я привыкла к тому, что какие-то вещи, которые представляются априорно известными, очевидными, оказываются вовсе неизвестны каким-то людям из смежного круга, а тогда я изумилась - Галич - это было так близко, смерть его так поразила, была таким личным событием... И вот вполне милый молодой человек из Ленинграда, для которого Галич - ну, не более, чем известное имя, давняя история с потерявшимися деталями - как выветрившиеся гаргуйи на церквях.
А на следующий день мы повезли Сашу Бота к Шагинянам. Не помню уж, о ком и о чём он Толю расспрашивал, наверно, о ком-то из актёров. Мы немного посидели, поглядели, как Толя слегка раздувается от гордости и радости, что к нему пришли. Ну, и уехали - грустно было на всё это смотреть...
Вообще толина невостребованность в значительной степени была, конечно, связана с его неготовностью начать всё с начала. Ну, выучить язык, ну, заниматься с ребятами за гроши в каком-нибудь маленьком клубике, которых тут, как грибов... Завышенные ожидания...
При этом мы знаем очень славную тётку - Олю Абрего (шикарная испанская фамилия, как Васька говорил, досталась ей от испанского бывшего мужа), успешно ставшую французской актрисой. Большая толстая громкоголосая весёлая - и очень неплохая актриса. Мы видели её в спектакле, где она играла циркачку из бродячего цирка, и собственно весь спекталь на ней держался. Но Оля в России была переводчицей, а не актрисой, язык она выучила, как пересмешник, и играла радостно...
А с Толей тяжело было общаться... Его идиотские крайне правые убеждения, как нередко бывает у выходцев из России, - как бы зеркальные. Такие люди позволили советской власти узурпировать слова, и если в стандартном наборе бессмысленных пропагандистских речей были разговоры об общей пользе и социальных благах, то они в ответ начинали кричать, что благ никаких не надо и пользы тоже. Так что Толя костерил французский социализм и заочно любил абсолютно им выдуманную Америку. Мне кажется, что у него все политические разговоры были ещё густо замешаны на личной обиде и диком противоречии - ненавистная советская власть дала ему реализоваться, потому как советская система, платившая непомерные деньги за пропаганду, дуриком платила и непропагандистским писателям-актёрам - крошки с барского стола вовсю разлетались... А во Франции Толя пальцем о палец не ударил, чтоб стать французским актёром - пока существовало парижское бюро радиостанции «Свобода» работал там звукооператором, а как его не стало, так и всё...
Но только посреди утомительных разговоров он вдруг начинал играть и преображался - из обиженного вечно недовольного брюзги делался пластичным, живым, - и как-то сразу прощалось дурацкое ворчание, и рот растягивался до ушей от радости - Толя ведь правда - актёр милостью божьей...
***
Так или иначе после вечера у Шагинянов, в Бретань погулять мы поехали по сути на день - в субботу вечером добрались, а вернулись в ночь на понедельник. Ваське тогда и сорок вёрст был не крюк - вскочил за руль, как на лошадь, и вперёд.
Одну ночь мы с Васькой провели в машине на набережной Перроз-Геррека, а Димка в гостинице в двух шагах.
Потом, в следующих поездках, Димке такое дело надоело, и он решил, что со своей профессорской зарплаты он может платить за два номера. Мы в начале нашей жизни считали, что гостиниц надо избегать, потому что и так все деньги уходили подчистую - тогда ещё папа не начал пристойно зарабатывать переводами, так что покупка родителям билетов была на нас, ну, и всякие хвосты, вроде например, платы кредита за бээмве... И другие были хвосты, к которым Васька не имел никакого отношения, но, увы, по его неосторожности, свалились они на нас.
Всё воскресенье мы усердно катались, а к вечеру, уже на пути обратно, доехали до Мон Сен-Мишель, - верней, до вида с берега на горку со шпилем. Решили, что надо нам что-нибудь сожрать в красивом месте перед тем, как рвать когти в Париж. Бутербродное у нас было с собой - так что поставили машину, окошки приоткрыли и Нюшу там оставили, благо было совсем не жарко. И отошли на скамейку неподалёку. А машин несколько на паркинге стояло, не очень много. И вдруг слышим гудок, длинный такой. Потом ещё один. Решили, что надо поглядеть - а вдруг мы кому-нибудь застим проезд. Подходим и видим - Нюша перебралась на переднее сиденье (как же папа ее щелчками по носу от этого отучал!) - сидит на водительском месте и толстой лапой жмёт на гудок. Васька схватил аппарат, но, естественно, фотка получилась невыразительная.
«Помнишь, как Нюша гудела?» - «А то!»
Васькой с Димкой удивительно подошли друг другу - во все димкины приезды пока я ходила на работу, они нескончаемо пиздели - о чём угодно - об истории, о политике, и даже о физике. Иногда Димка Ваське про свою работу пел соловьём, а Васька слушал, развесив ухи, и даже вопросы задавал. Когда комп появился, Димка Ваську обучал - надо сказать, что способности к обучению чему-то техническому типа обращения с компом у Васьки вполне нормальные, но вот лень неимоверная - он выучил минимум и совершенно не хотел тратить время на то, чтоб узнать немножко больше. Но когда ему было что-то сильно нужно и никого рядом не случалось, он иногда находил, как в ворде что-нибудь сделать, чего я и не знала, весьма меня этим удивляя.
Васька страшно любил смеяться над чужой дуростью - чем меня изрядно злил, так что я ему часто говорила, что кончится дело тем, что я буду жёстко цензурировать то, что я ему рассказываю о людях - а то обзывает совершенно неизвестных ему людей всякими нехорошими словами.
В середине 90-х, после того как я потеряла инженерную работу и сидела на почасовках в самых разных учебных заведениях, в частности в коммерческих школах, преподающих по-английски, где соответственно училось много разных иностранцев, я впервые столкнулась с тем, что можно закончить среднюю школу и не научиться складывать простых дробей. В первый раз это был мальчик из Москвы, сын кандидатов наук-химиков, разбогатевших в перестройку. Его зачем-то отправили учиться в Париж в погановатое учебное заведение под названием american business school. Так вот этот мальчик честно сказал, что математику перестал понимать в четвёртом классе, когда дроби начались. Потом выяснилось, что таких людей по всему миру немало - тех, кто складывает верх с верхом и низ с низом. И приходится здоровым лбам объяснять, что если сложить половину яблока с половиной яблока, то получится больше, чем две четвертушки.
Так или иначе, года три назад я по этому поводу посмеялась, и Васька, конечно, включился. Ну, естественно, я у него с пристрастием спросила, а умеет ли он дроби складывать. Он поглядел сначала по-бараньи на простой пример, который я ему предложила решить, но достаточно ему оказалось напомнить про общий знаменатель, как он тут же всё сделал верно, ещё раз доказывая, что начальное образование всё ж когда-то оказывалось в голове на уровне примерно тех же навыков, что умение читать и чистить зубы по утрам и вечерам.
В разговорах об истории провирались оба, и Васька, и Димка, и реально знающий историю Колька их неоднократно позорил.
У Васьки были некоторые проблемы с датами, хотя мне, истории не знающей совсем, он вечно говорил, что про неё надо читать по срезам - типа, что одновременно происходило в совсем разных местах. При этом про одновременность Васька беззастенчиво выдумывал, а потом в свои дурацкие выдумки верил. Перлом было предположение, что Эль Греко и Феофан Грек были братьями - ну, и в самом деле, в чём проблема - век туда, век сюда - оба ж греки, и ваще все люди братья!
Кроме того когда Васька видел тысяча четыреста что-то - в голове у него век звучал четырнадцатым - и правда, есть же там цифра четыре, а пяти и вовсе нету.
Всё это не мешало Ваське смеяться над мандельштамьей манерой придумывать прошлое, как ему Мандельштаму хотелось. Он со скрипом соглашался, что, наверно, всё ж Осип Эмильевич знал, что Пенелопа вовсе не вышивала, но уж про шарфы у дружинников определённо думал, что Мандельштам в это верил, и что всё дело в отсутствии у него хорошего образования.
Ещё он не любил у Мандельштама простой рифмовки по принципу «пришёл-ушёл», ставя ему в пример раннего Пастернака - но, конечно, будучи честным, признавал - что тут небрежность, там небрежность - а ведь великий.
Впрочем, отношения с разными поэтами со временем менялись.
Когда-то Васька обожал за музыкальность Блока. Наизусть его знал. А потом постепенно разлюбил, отошёл. Я же пыталась ему доказать, что мандельштамье бормотанье, от которого не оторваться, невероятно музыкальное, и не слышать этого - значит, в музыке принимать только вальсы, да танго.
За годы образовались у Васьки с Димкой репризы - как у клоунов Бима и Бома.
В машине на дороге - «ни хуя не видно» - особенно если учесть, что не так редко наши фары светили не на дорогу, а в белый, точней, в чёрный свет, как в копеечку.
- А что, тебе было б легче, если б был виден хуй?
Как-то под Рождество мы поехали с Димкой на Луару, в городок Амбуаз - учитывая общую совиность, нелюбовь к раннему вставанию (утро добрым не бывает), когда мы туда приехали, солнце, конечно, не клонилось ещё к раннему зимнему закату, но что день скоро покатится под откос, было, в общем, понятно. Домой мы возвращались в обступившей машину тьме, непроницаемой, не раздвигаемой жалкими светившими куда-то вверх фарами - по автостраде ещё ничего, а вот по кривой дорожке вдоль реки, - ууу. После той поездки Васька наконец отправился фары регулировать в гараж.
А когда Васька хотел показать Димке всю глубину его, Димки, в чём-нибудь неправоты, он всегда вспоминал, как Димка однажды на скорости сто сорок километров в час полностью закрыл ему обзор раскрытым атласом. Он им отгонял полезшую носом с заднего сиденья вперёд Нюшу. Меня в машине не было. Я была на конференции в Монпелье и только через пару дней приехала к ним в Бретань поездом.
Про атлас было первое, что я услышала ещё на платформе - эдакое эпическое!
Так что хотя Димка часто говорил Ваське, когда тот предлагал очередное решение мировой проблемы способом «повесить к хуям», что неплохо бы Ваське надеть красный нос, носы подошли бы им обоим - одному, скажем, красный, а другому синий...