Танидзаки Дзюнъитиро "Похвала тени"
Я очень точно помню, почему не прочитала эту книгу раньше, в университете, занимались японской культурой. Рекомендация оставила странное впечатление: нам было сказано, что вот, хорошее эссе по японской эстетике и там изрядная часть посвящена устройству и эстетике уборной. Я сразу решила, что это какой-то постмодернистский прикол и решила книгу пропустить, прочитать что-нибудь другое.
Конечно, это было зря. Описание уборных там действительно присутствует, причем очень поэтичное: "Японские уборные устроены так, чтобы в них можно было отдыхать душой... В полумраке, слабо озаренном светом, отраженным от бумажных рам, предаешься мечтаниям или любуешься через окно видом сада... Я думаю, поэты старого и нового времени именно здесь почерпнули бесчисленное множество своих тем" (восхитимся поэтичностью, оставим на совести переводчика глагол "почерпнули" (С)). Но это всего лишь один из пунктов в очень длинном монологе.
Вообще свет и количество света - это очень важная поправка на визуальное восприятие. В своё время нам такое говорили про иконы: глядя на эти яркие локальные цвета и изобилие золота не забывайте, что в храме было темно и источников света кроме свечей не было, так что выглядело это всё принципиально иначе. Танидзаки приводит свой, национальный, пример - лаковые позолоченные изделия:
“Когда смотришь при дневном свете на лакированные блестящие шкатулки с яркой золотой росписью либо на такие же настольные пюпитры для книг и этажерки - они кажутся безвкусными, лишенными спокойной солидности, иногда даже мещански пошлыми. Но попробуйте заменить окружающий их дневной свет темнотою, попробуйте направить на них не лучи солнца или электрических ламп, а слабый свет японского светильника «томё» либо свечи - и вся эта кажущаяся безвкусица спрячется куда-то глубоко на дно, вещь будет выглядеть строго и солидно. Несомненно, что старинные мастера, покрывая вещи лаком и нанося на них золотой узор, всегда имели в виду эту темноту комнат и предвидели тот эффект, какой должны дать лакированные вещи при слабом свете”.
Речь идёт о тени не просто как о внешней среде или степени освещенности, а как об особом состоянии восприятия и жизни, тихом, потаённом, закрытом от всего внешнего мира стенами и ширмами. Состояние это очень зыбкое, на грани сна и яви и оно накладывает отпечаток на восприятие всего вокруг. Ярче всего, конечно, получается образ женщины:
“Как известно, в кукольном театре Бунраку у кукол женского пола имеются только голова и оконечности рук. Тело и ноги отсутствуют, и отсутствие это скрыто под длинным одеянием. <...> На мой взгляд, в этом очень много реального: женщина в старину существовала лишь над воротом платья и снаружи рукавов, - вся остальная часть её тела была скрыта в темноте. В то далёкое время женщины, принадлежавшие к сословию выше среднего, в очень редких случаях появлялись на улице, а когда появлялись, то сидели в глубине повозки, не показываясь наружу. Можно поэтому сказать, что, находясь в своём тереме, в одной из комнат тёмного дома, они напоминали о своём существовании одним лишь своим лицом, так как все остальные части тела и днём и ночью были окутаны мраком. В силу этого и одежда у них была не такой яркой, как у мужчин, которые в то время одевались гораздо пышнее, чем теперь. В эпоху раннего феодализма дочери и жёны лиц мещанского сословия одевались поразительно просто и неярко - одежда являлась как бы частью мрака и была призвана служить не чем иным, как промежуточным звеном между мраком и лицом. Обычай чернения зубов, являвшийся разновидностью косметики, преследовал, по-видимому, ту же цель: наполнить мраком все щели, оставив только одно лицо. С этой целью темнотою набивался даже рот. <...> Если не бояться впасть в крайность, то можно утверждать, что тогдашние женщины не имели тела”.
Таниздаки упоминает раннефеодальную эпоху, но мне кажется, это было действительно и для хэйан. Если посмотреть на иллюстрации двенадцатого века к “Повести Гэндзи”, то видно, что женщины на них представляют собой лоскутки шелка, из которых видны только головы и, если они не спрятаны в рукавах, кисти рук. Даже позже, когда под одеждой как-то точнее угадывается фигура, тело как таковое отсутствует: есть только лицо, шея и руки, всё остальное скрыто под складками одежды.
Вот что ещё интересно: в какой-то момент этот интимный полумрак превращается в мрак сновидения, а таинственная и бесплотная красавица - в оборотня или призрак.
“Ограничив пространство на светлой земле четырьмя стенами, полом и потолком, наши предки создали здесь мир “тени”. Укрыв в глубине её женщину, они стали считать её самым белым человеком на свете. Если белизна кожи - необходимое условие женской красоты, то нам не оставалось делать ничего иного - в этом не было и ничего предосудительного. Белые люди имеют светлый цвет волос, у нас же волосы тёмные - так сама природа учила нас законам темноты. Следуя этим законам, древние люди безотчётно постигали искусство показывать в темноте жёлтое лицо белым. Я уже говорил об обычае чернения зубов у женщин старого времени. Ему сопутствовал обычай брить брови. И то и другое было, очевидно, средством для подчёркивания белизны женского лица. Но более всего меня приводит в восхищение краска, применявшаяся в старину для губ: она была того золотисто-травяного цвета, каким отливают крылышки одной породы жучков. Теперь ею почти не пользуются даже гейши из квартала Гион в Киото, а между тем в этой краске есть какая-то своя привлекательность, которую можно представить лишь в обстановке полумрака и колеблющегося пламени свечей. Женщины в старину намеренно скрывали алый цвет своих губ под слоем этой чёрно-зелёной краски, устраивая при этом на губах инкрустацию из мелких крапинок перламутра. Они сгоняли всякий признак румянца со своего обольстительного лица. Когда я представляю себе молодую японскую женщину, озарённую неверным, колеблющимся светом светильника ранто и улыбающуюся этими зелёными губами цвета “болотного огня”, из-под которых чёрным блеском сверкают зубы, я не могу представить себе лица более белого. В том мире образов, который я себе рисую, эта белизна, бесспорно, превосходит белизну, присущую лицу европейской женщины. У представительниц белой расы эта белизна прозрачна, элементарно понятна и шаблонна - у японской женщины она в какой-то степени сверхчеловечна. Возможно, что такую белизну вы не увидите в натуре. Возможно, что это лишь игра светотени, капризная и мимолётная. Пусть будет так - для нас достаточно. Мы не желаем большего“.
“Мрак, видимый глазу”, в комнате способен вызывать галлюцинации зрения: он похож на дрожащее марево и кажется иногда более жутким, чем мрак уличный. Не из этого ли мрака возникали в древности лесные духи и привидения? Не были ли привидениями и сами эти женщины, жившие в этом мраке под глубокими пологами, окружённые несколькими рядами ширм и раздвижных бумажных стен? Мрак окутывал их своими пеленами, наполнял собою все щели: за воротниками, в рукавах, в месте соединения бортов кимоно. А может быть, наоборот, - это они, эти женщины, выпускали из себя - из своих ртов с чёрными зубами, с кончиков своих чёрных волос - этот мрак, подобно тому как выпускает из себя паук нити паутины?”
Конечно, это было зря. Описание уборных там действительно присутствует, причем очень поэтичное: "Японские уборные устроены так, чтобы в них можно было отдыхать душой... В полумраке, слабо озаренном светом, отраженным от бумажных рам, предаешься мечтаниям или любуешься через окно видом сада... Я думаю, поэты старого и нового времени именно здесь почерпнули бесчисленное множество своих тем" (восхитимся поэтичностью, оставим на совести переводчика глагол "почерпнули" (С)). Но это всего лишь один из пунктов в очень длинном монологе.
Вообще свет и количество света - это очень важная поправка на визуальное восприятие. В своё время нам такое говорили про иконы: глядя на эти яркие локальные цвета и изобилие золота не забывайте, что в храме было темно и источников света кроме свечей не было, так что выглядело это всё принципиально иначе. Танидзаки приводит свой, национальный, пример - лаковые позолоченные изделия:
“Когда смотришь при дневном свете на лакированные блестящие шкатулки с яркой золотой росписью либо на такие же настольные пюпитры для книг и этажерки - они кажутся безвкусными, лишенными спокойной солидности, иногда даже мещански пошлыми. Но попробуйте заменить окружающий их дневной свет темнотою, попробуйте направить на них не лучи солнца или электрических ламп, а слабый свет японского светильника «томё» либо свечи - и вся эта кажущаяся безвкусица спрячется куда-то глубоко на дно, вещь будет выглядеть строго и солидно. Несомненно, что старинные мастера, покрывая вещи лаком и нанося на них золотой узор, всегда имели в виду эту темноту комнат и предвидели тот эффект, какой должны дать лакированные вещи при слабом свете”.
Речь идёт о тени не просто как о внешней среде или степени освещенности, а как об особом состоянии восприятия и жизни, тихом, потаённом, закрытом от всего внешнего мира стенами и ширмами. Состояние это очень зыбкое, на грани сна и яви и оно накладывает отпечаток на восприятие всего вокруг. Ярче всего, конечно, получается образ женщины:
“Как известно, в кукольном театре Бунраку у кукол женского пола имеются только голова и оконечности рук. Тело и ноги отсутствуют, и отсутствие это скрыто под длинным одеянием. <...> На мой взгляд, в этом очень много реального: женщина в старину существовала лишь над воротом платья и снаружи рукавов, - вся остальная часть её тела была скрыта в темноте. В то далёкое время женщины, принадлежавшие к сословию выше среднего, в очень редких случаях появлялись на улице, а когда появлялись, то сидели в глубине повозки, не показываясь наружу. Можно поэтому сказать, что, находясь в своём тереме, в одной из комнат тёмного дома, они напоминали о своём существовании одним лишь своим лицом, так как все остальные части тела и днём и ночью были окутаны мраком. В силу этого и одежда у них была не такой яркой, как у мужчин, которые в то время одевались гораздо пышнее, чем теперь. В эпоху раннего феодализма дочери и жёны лиц мещанского сословия одевались поразительно просто и неярко - одежда являлась как бы частью мрака и была призвана служить не чем иным, как промежуточным звеном между мраком и лицом. Обычай чернения зубов, являвшийся разновидностью косметики, преследовал, по-видимому, ту же цель: наполнить мраком все щели, оставив только одно лицо. С этой целью темнотою набивался даже рот. <...> Если не бояться впасть в крайность, то можно утверждать, что тогдашние женщины не имели тела”.
Таниздаки упоминает раннефеодальную эпоху, но мне кажется, это было действительно и для хэйан. Если посмотреть на иллюстрации двенадцатого века к “Повести Гэндзи”, то видно, что женщины на них представляют собой лоскутки шелка, из которых видны только головы и, если они не спрятаны в рукавах, кисти рук. Даже позже, когда под одеждой как-то точнее угадывается фигура, тело как таковое отсутствует: есть только лицо, шея и руки, всё остальное скрыто под складками одежды.
Вот что ещё интересно: в какой-то момент этот интимный полумрак превращается в мрак сновидения, а таинственная и бесплотная красавица - в оборотня или призрак.
“Ограничив пространство на светлой земле четырьмя стенами, полом и потолком, наши предки создали здесь мир “тени”. Укрыв в глубине её женщину, они стали считать её самым белым человеком на свете. Если белизна кожи - необходимое условие женской красоты, то нам не оставалось делать ничего иного - в этом не было и ничего предосудительного. Белые люди имеют светлый цвет волос, у нас же волосы тёмные - так сама природа учила нас законам темноты. Следуя этим законам, древние люди безотчётно постигали искусство показывать в темноте жёлтое лицо белым. Я уже говорил об обычае чернения зубов у женщин старого времени. Ему сопутствовал обычай брить брови. И то и другое было, очевидно, средством для подчёркивания белизны женского лица. Но более всего меня приводит в восхищение краска, применявшаяся в старину для губ: она была того золотисто-травяного цвета, каким отливают крылышки одной породы жучков. Теперь ею почти не пользуются даже гейши из квартала Гион в Киото, а между тем в этой краске есть какая-то своя привлекательность, которую можно представить лишь в обстановке полумрака и колеблющегося пламени свечей. Женщины в старину намеренно скрывали алый цвет своих губ под слоем этой чёрно-зелёной краски, устраивая при этом на губах инкрустацию из мелких крапинок перламутра. Они сгоняли всякий признак румянца со своего обольстительного лица. Когда я представляю себе молодую японскую женщину, озарённую неверным, колеблющимся светом светильника ранто и улыбающуюся этими зелёными губами цвета “болотного огня”, из-под которых чёрным блеском сверкают зубы, я не могу представить себе лица более белого. В том мире образов, который я себе рисую, эта белизна, бесспорно, превосходит белизну, присущую лицу европейской женщины. У представительниц белой расы эта белизна прозрачна, элементарно понятна и шаблонна - у японской женщины она в какой-то степени сверхчеловечна. Возможно, что такую белизну вы не увидите в натуре. Возможно, что это лишь игра светотени, капризная и мимолётная. Пусть будет так - для нас достаточно. Мы не желаем большего“.
“Мрак, видимый глазу”, в комнате способен вызывать галлюцинации зрения: он похож на дрожащее марево и кажется иногда более жутким, чем мрак уличный. Не из этого ли мрака возникали в древности лесные духи и привидения? Не были ли привидениями и сами эти женщины, жившие в этом мраке под глубокими пологами, окружённые несколькими рядами ширм и раздвижных бумажных стен? Мрак окутывал их своими пеленами, наполнял собою все щели: за воротниками, в рукавах, в месте соединения бортов кимоно. А может быть, наоборот, - это они, эти женщины, выпускали из себя - из своих ртов с чёрными зубами, с кончиков своих чёрных волос - этот мрак, подобно тому как выпускает из себя паук нити паутины?”