Один день месяца (29 января 2020)
Агата проснулась сегодня около восьми. Это ещё ничего. Вчера я в половине восьмого уже на кухне была. Так что сегодня она, можно сказать, оказала мне милость своим поздним пробуждением.
«Мама, я уже проснулась!» - потом подумала и добавила: «Ещё полежим». Я не тороплюсь открывать глаза, но понимаю, что неизбежно всё: и открыть глаза, и выползти из-под тёплого одеяла, сразу прозябнуть, и включить свет, и - весь остальной день. А пока мне хочется спать, только спать…
Агата ползает по мне, обнимает, прижимается, не даёт отворачиваться. Моё тело затекло. Всю ночь я боюсь от неё отвернуться, проверяю не замёрзла ли она, прислушиваюсь к ночному говору, глажу и утешаю, если всплакнёт во сне. «Нет, нет, не отворачиваться, мама!» Я подаю ей идею, как лечь, чтобы моё лицо если не видеть, то осязать. Она ощупывает его, дотрагивается до глаз, до губ, берёт в свои ладошки мои щёки. «Ещё немного, - выпрашиваю, - ещё минуточку давай полежим». «Нет-нет, - уже выкрикивает, - я проснулась! Я проснулась!» Ещё момент, оттягивающий неминуемую вспышку света: мы повторяем грамматику: «я проснулся» - так скажет мальчик, папа, и все мальчики, и все мужчины; «я проснулась» - так говорит девочка, Агата, мама, и все девочки, и все женщины. «Всё, включай большой свет». Включаю.
А вот новая книжка - подаю Агате четвёртую, последнюю в серии «Динозавриков и их юрских приключений», которую вчера Арсений купил по моей просьбе (ему самому эти динозаврики не нравятся). «Давай читать!» - Агата в восторге.
А ведь я поначалу не хотела брать эту книжку, она показалась мне наименее интересной. Но вчера поняла, что других приключений, вероятнее всего, не будет. К тому же Агата стала спрашивать о новых книжках про динозавриков.
Читаем пять раз подряд. Последняя страница - и Агата говорит: «Ещё раз!» На шестую просьбу я отвечаю отказом: пора вставать, переодеваться и завтракать. Агата пытается протестовать и даже принимается плакать, но я непреклонна. Я одеваю её и утешаю, говорю, что позже мы снова почитаем и эту, и другие книги.
Я причесываю её, она капризничает и вырывается, требует мультики. Причёсывание каждый раз даётся нам через капризы и протест. Боюсь, ещё немного, и Агата попросит остричь ей локоны, чего я так не хочу. Наконец она вырывается и бежит к крутящемся креслу у моего стола.
Кресло давно сломано убеждённым в том, что оно сродни качалке, Арсением. Дорогое икеевское кожаное кресло на колёсиках подарено мне сестрой. Тёмно-коричневое, круглое, в котором я умещаюсь вся (вспоминая Сонечку Голлидэй), в котором столько времени я была счастлива, без ожидания больше того, что у меня тогда было: это кресло и большой сосновый стол, тоже из Икеи, кстати, и тоже дорогой. Я сама его покупала вместе с комодом (заняв деньги у коллеги и отдавая в рассрочку в течение года), а позже к ним добавился стеллаж из той же серии. Эти три предмета мебели я ужасно люблю и дрожу над ними тоже ужасно. Но стол постепенно превратился в место агаткиных игр, кресло сломано. Моё убежище больше не убежище. Оно открыто всем, и каждый в него забирается с ногами.
Она требует «Свинку Пеппу», как всегда. Но когда видит боковую панель «Ютюба», меняет желание: «Грузовичка Лёву!» Я включаю ей серию мультфильмов. «Мама, иди в кухню!» - так она пока проявляет свою самостоятельность. А потом всё равно подзывает: «Смотри!» Впрочем, иногда сразу просит посмотреть вместе с ней. Не в этот раз.
Я убираю постель, потом умываюсь, готовлю овсянку на овсяном молоке. Завариваю ей слегка подслащенный чай. Осталось полторы формочки-розана обожаемой Агаткой запеканки со вчерашнего дня. Я знаю точно, что она прежде всего выберет её.
Но сперва я через короткие агаткины слёзы отрываю её от монитора. Она, конечно, хочет ещё. Ей всегда трудно заканчивать: просмотр мультфильмов и игру в равной степени. Даже прогулку. Даже послеобеденный сон, после которого она часто плачет.
Но сейчас я довольно быстро её утешаю, отношу на руках в ванную, ставлю на её стульчик-подставку и капаю из дозатора жидкое мыло в ладошки. Наскоро она смывает мыло, потом спешит освободиться от полотенца, бежит к икеевскому стульчику для кормления.
«Что мама сегодня приготовила?» - интересуется она прежде всего. Иногда она задаёт этот вопрос по пути из комнаты, иногда в ванной, теперь - стоя у подножия стульчика. Я поднимаю её, усаживаю. «Твоя любимая овсянка». Но она уже заметила запеканку. «Нет! Я буду запеканку!» Ну конечно, разве могло быть иначе. Она получает запеканку. А я в это время накладываю овсянку, чтобы она остыла, и варю свой утренний кофе в турке.
«Я хочу ещё!» Съела и требует добавки. «Увы, - говорю, - больше нет. Эт обыли остатки». И тогда она приступает к каше. Пока немного горячо, я кормлю её сама, но скоро Агата признаёт, что больше совсем не горячо, и забирает у меня ложку. Тогда и я могу поесть.
Мне нравятся наши завтраки. Обычно они продолжаются по часу, а то и дольше. Агата не может не говорить - она говорит всё время, и мы обязательно так или иначе приходим к каким-нибудь стихам. Сегодня вот она попросила почитать ещё что-то из Лермонтова, и я читаю про сосну и пальму. Она уточняет: «что это - одиноко?», «что это - утёс?», «что это - вершина?» и т.д.
Она расправляется с кашей, просит зоологическое печенье. И когда вынимает ежа, цитирует: «Я колючий серый ёж, от меня ты не уйдёшь, распорю твои меха, отдавай-ка петуха!» Я напоминаю, что это из сказки Маршака «Теремок». Нахожу сказку в интернете и читаю Агате (которая время от времени перебивает меня своими любимыми стихами о еже - вот этими).
По мере того как читаю, открывается мне моё детское прошлое, эпизод жизни, который оказался на задворках памяти. Я читаю слова лисы - кажется, с теми же интонациями, как когда-то. Я вспоминаю всё. Ведь это я была лиса! В кукольном театре, в школьном кружке. Я всегда играла лис, и как будто этот выбор каждый раз оказывался случайным. Самая простодушная из детей, не умеющая лукавить и хитрить, самая робкая, я играла - и любила эти роли - рыжих плутовок. «Теремок», «Два жадных медвежонка», «Лисичка со скалочкой»… Я обожала театр. Играть кукольные спектакли мне нравилось особенно, потому что я, оставаясь на сцене, не была на публике, а значит, не заливалась краской, и голос мой не срывался, и коленки не дрожали. А посещать кукольный театр ещё пятилетняя я отказалась наотрез после ужасной «Царевны Несмеяны» в Полтаве. Но играть - это не смотреть… Жить свою жизнь не всё равно что созерцать чужую.
Я дочитываю «Теремок» до конца, и Агата объявляет: «Всё!» Она готова играть. Я умываю её. «Мама, идём вместе играть!» Но мне нужно вымыть посуду, что я стараюсь сделать довольно быстро. В это время она крутится возле меня, болтая со мной, рассказывая о своей игре.
Мы так долго завтракали, что подходит уже и время прогулки. Я говорю Агате, что, если она хочет гулять, мы должны собираться прямо сейчас. Агата отказывается. На улице минус 20, и мне, конечно, не хочется выбираться наружу. Вчера она настояла на прогулке, несмотря на сильный мороз, и я ужасно замёрзла, но Агата радостно обошла все близлежащие площадки и уверяла, что ей совсем не холоно. «Ты наш маленький моржик», - сказала я ей, что её ужасно повеселило. «Агата обезьянка-моржик», - уточнила она свой образ, но подумала и сказала: - «Ведь обезьянок-моржиков не бывает?» - «Нет», - подтвердила я. - «Ну ладно, Агата всё-таки пусть будет обезьянкой-моржиком». «Конечно, пусть».
Она играет, я нахожусь рядом, в комнате. Но она то и дело привлекает меня к своим играм, и уж точно не даёт отстраниться. «Убери телефон!» - настойчиво советует она, и вот уже готова закатить истерику, если я не послушаю. Я послушно отодвигаю телефон и - вся внимание. Она спрашивает меня, зачем в её бизихаусе нужна полочка у одной части крыши (той, которая назначена быть мелковой доской, но её покрытие сродни наждачной бумаге, поэтому по прямому назначению она не используется). «Сюда можно что-нибудь положить, - говорю я. - Но, видишь, какая она узкая, поэтому сюда можно положить или поставить что-то очень небольшое или тонкую книгу, например». - «Сейчас я что-нибудь найду. Маленькую книжку. Какую-нибудь вещь… - Задумывается. - Очень маленькую вещь… Я называю очень маленькую вещь “вещик”». - И радуется своей языковой находке. И ставит маленькие тонкие книжки на эту полочку.
Когда я ухожу в ванную комнату, она тут же оказывается у двери. «Мама! Иди скорее ко мне!» Я объясняю, что прямо сейчас не могу, но через некоторое время выйду. Она ходит туда-сюда по коротенькому нашему коридору, что-то беспрестанно говоря, канюча, что мама должна выйти, а потом я слышу - впервые от Агатки: «Как скууучно!» Наконец она садится у стены, прислонясь к ней спинкой, вытянув ноги, лицом к двери ванной - поджидает меня. Она так и сообщает: «Мама, я тебя тут жду».
И здесь мне не уединиться. Ни на одну минуту, ни на секунду. Я выхожу, и она радостно обнимает меня, будто я отсутствовала весь день. «Пойдём скорее, мама!» - тащит меня в комнату. «Я же хотела поиграть!»
Она достаёт конструктор, который я купила, кажется, год назад. Это самый первый агаткин конструктор, с очень крупными деталями. Тогда она не проявляла к строительству интереса. Долго он лежал почти без дела. Единственное, что ей нравилось - горка, с которой можно было скатывать шарики. Но время пришло, и теперь у неё уже несколько наборов, в том числе любимое лего. А сейчас она достала две маленькие платформы с колёсами, и я помогаю ей соорудить грузовик. Она в восторге. «Всё! Дальше я сама!» А сама она приделывает ещё одну деталь и сообщает: «У меня получилась пожарная машина! Смотри - лестница!» И это чистая правда - она нашла такую деталь и таким образом её прикрепила, что и в самом деле напоминает лестницу пожарной машины. «Ты молодчина!» - хвалю я её, и она повторяет это одобрение.
Потом она выдвигает ящик из-под детской кроватки. Я не заглядывала сюда очень давно. Здесь полный хаос. Агата говорит: «Мне нужно сделать сортер», и мы принимаемся искать грани разборного куба-сортера и соединять их. Как только сортер готов, она находит набор деревянных геометрических тел. «Я хочу построить башню!» Пока она строит башню, я её тестирую на названия - конус, куб, шар она быстро вспоминает, а вот призму, цилиндр и параллелепипеды забыла. Но сейчас повторяет за мной. И ещё через несколько минут уточняет, хорошо ли она запомнила. Надо бы время от времени доставать этот набор, думаю я. Некоторое время назад она безошибочно называла все геометрические тела.
Пока она занята строительством башен, я извлекаю всё содержимое ящика, протираю его - и вижу, сколько пыли успело там скопиться за всё время, пока я ленилась сделать это раньше. Когда одеваю раздетых кукол, сгребаю крышку от «ФруттоНяни» в коробочку, игрушечные музыкальные инструменты и красивый, яркий, с ламой и другими узорами - настоящий - маракас из магазинчика этнографического музея в Париже (Ина дарила Алесе, и вот он достался Агатке) собираю вместе… Агата тут же бросается мне на помощь со словами: «А можно я тебе помогу!» Она не спрашивает, она сообщает о своём намерении. И конечно, я всегда радостно отвечаю: «Очень хочу!» Агата любит помогать - чего бы это ни касалось: убрать игрушки, расстелить постель, разобрать сумки, сортировать бельё. Она всегда тут как тут. Я надеюсь, это качество останется с ней. Мы продолжаем вместе, попутно играя и веселясь.
Уже подходит время обеда, когда она внезапно просит снять со шкафа-купе большую коробку крупной мозаики, к которой раньше была равнодушна. И вдруг вспомнила и возжаждала. «Но мы же скоро пойдём обедать. Может быть, после сна?» Нет, Агата настаивает. И когда она так настаивает, я понимаю, что спорить бесполезно. Я достаю коробку, она просит меня собрать цветок, а когда я принимаюсь за стебель с листком, она выкрикивает: «Нет, нет! Я сама, сама!» Я оставляю её, ухожу в кухню готовить обед. Через минуту Агата является ко мне прямо с коробкой мозаики, чтобы продемонстрировать свою картину. Она говорит, что не голодна, чтобы я шла в комнату играть.
Мы живём по режиму (или, скорее, в определённом ритме) - когда-то опытным путём я нашла его, и слежу чётко за тем, чтобы Агата через 4 часа после завтрака обедала, а через 6 часов после утреннего пробуждения засыпала. На самом деле я уже предчувствую проблемы со сном, потому что мы пропустили прогулку, а это для Агаты, с рождения проводившей на улице по 4-6 часов даже в сильный мороз, очень важно.
Она отказывается идти обедать, даже когда пропикал таймер (пять минут на то, чтобы закончить игру, - всегда, в любом случае, после любого предложения: собираться на прогулку, пойти есть, собираться ко сну), и я (второй мой педагогический приём) говорю, что в таком случае пусть она приходит, когда будет готова, а я начну без неё. «Нет, нет! Я уже иду! Мама, я уже в ванной, включи свет!» - и, довольная собой, я улыбаюсь.
Уже несколько дней подряд (а может быть, и дольше?) она встёт у порога ванной и ждёт, когда я поставлю её на складной стульчик-подставку. «Мама, поставь меня на стульчик!» - просит она. «А почему ты сама не встанешь?» - «Надо, чтобы мама поставила». Не «хочу», а «надо». Необходимо. Может быть, даже жизненно. Я не могу сопротивляться этому «надо». Надо, так надо. Я ставлю её на стульчик.
Я перестала готовить каждый день, когда поняла, как Агате мучительно моё неучастие в её играх, а мне - разрываться между кухней и ноющей дочкой, которой хочется играть, читать и всё остальное - с мамой.
Так что сегодня на обед у нас обеих оставшийся со вчера овощной суп-пюре из картошки, моркови, лука, цветной капусты, брокколи и зелёной фасоли; а наготовленные заранее и замороженные тефтели, пока мы, играли, тушились в мультиварке в овсяном молоке с луком и морковью. Морковь - любимый агаткин овощ после картофеля. Её нужно класть много и большими кусочками, чтобы и взгляд агаткин радовался. Она съедает почти всё, бесконечно болтая. Я прошу её не говорить хотя бы за обедом. «Ты меня слышишь?» - «Не слышу». Это вечная наша перекличка. Никогда ещё на моё «Ты меня слышишь?» она не ответила иначе.
Она просит в конце обеда печенье, но я не позволяю. Печенье разрешается на завтрак и на полдник. На обед и на ужин - нет. Я предлагаю сушку - только одну! Она соглашается. Но и тут болтать не перестаёт, и мы обе вспоминаем болтунью Лиду, и Агата цитирует со смехом любимое место, как увиденный в окне мальчик говорит девочке Лиде: «Иди сюда - я тебе ирису дам!» В конце концов случается то, от чего я Агатку не устаю предостерегать - она закашливается. Я стучу ей по спинке, даю выпить водички. Она видит, как я испугана и хлопочу, и успокаивает: «Уже всё хорошо! Я больше не кашляю» - но тут же кашляет снова и снова. Я опять говорю ей, что нельзя болтать за едой, что это время не для разговоров. Я умываю её, и она напоминает: «Я буду играть пять минут!» Агата возвращается к мозаике.
Когда она уже лежит в своей кроватке, одетая в пижаму, просит меня почитать сказки «из вон той маминой книги, розовой» - показывает на полку, где стоит том «Всемирной библиотеки» с русскими народными сказками и былинами. Она выбирает «Колобок», «Теремок» (где звери селятся в лошадиной голове) и «Петушок и жерновцы». Когда я заканчиваю, она просит песенку. Я пытаюсь отказаться, и она тут же пускается в слёзы: «Только одну песенку!» Ну хорошо. «Калыхайте-люляйте» - так она называет «Вы шумiце, бярозы». Когда песня допета и я пытаюсь оставить Агату засыпать в одиночестве, она просит меня не уходить. Уговоры о том, что мне нужно работать, что она большая, скоро пойдёт в сад, а в саду ни мама, ни воспитательница не сидят рядом, не производят никакого эффекта. Она со слезами просит меня посидеть рядом «чуть-чуть». И я остаюсь. «Дай мне мою руку», - говорит и сгребает мою руку, ложится на неё, другой призывая гладить её по спине. Так, полностью обернувшись моими руками вместо покрывала или одеяла, которые терпеть не может и потому никогда не укрывается, Агатка довольно скоро засыпает.
Я иду в кухню, чтобы нет, не работать, а сделать эти заметки. Ведь когда-то же я начинала эту историю: заметки об одном дне месяца (конспект о нашей с Агаткой жизни), по типу «Одного дня года» Кристы Вольф. Не вышло из этой затеи ничего цельного, но всё-таки я за них садилась, и кое-что ведь было написано. Я хочу продолжать. В этом есть смысл, если я по крайней мере время от времени смогу погружаться в себя так, как в эти дни. Если я смогу хотя бы таким образом уединяться - в себе самой. Чтобы не сойти с ума. Не возненавидеть себя за то, что совсем ничего не пишешь, предаёшь себя, что ты, мечтавшая быть прежней и даже лучше с ребёнком на руках, становишься себе противной, чуждой. Ты больше не можешь смотреть на себя со стороны, как бывало в самых любимых снах, когда вот ты - действующая, а вот - созерцающая (без всякой оценки). Когда даже если прыгаешь вниз с высоты, когда понятно - это к смерти, ты-созерцающая смотришь не ужасаясь, если и захвачена происходящим, то как если бы смотрела об этом фильм или читала. Тебе не страшно. Тебе не больно. Но другой-то не могло быть не больно. В последний момент не могла она не ощутить, как пересохло горло, и даже если бы захотела кричать от ужаса - не смогла бы. И это самый отвратительный момент: першение в горле, перекрывающее любую мысль и возможный - к другому исходу - вздох.
Всё так, как я боялась: Агата спит всего 45 минут, просыпается с надрывным плачем. Она, конечно, не выспалась, но уже не уснёт. Она не даёт мне прикоснуться к себе, отталкивает мои руки, не даётся в объятия, но и не хочет, чтобы я ушла. Иногда я оставляю её: «Я пойду в кухню, а когда ты успокоишься и захочешь меня видеть, позови». Сейчас она не отпускает меня, она требует, чтобы я села тут, прямо рядом с её кроваткой, но не трогала её. Я сажусь и сижу, мучаясь её плачем. Я не испытываю в эту минуту жалости к своему ребёнку (с ребёнком-то всё нормально: это плач не боли, не ужаса, не оставленности, хотя он громкий, пронзительный, такой, чтобы мироздание услышало и содрогнулось от неуюта, который испытывает конкретный ребёнок), но мне самой хочется зажать уши, скрыться, не быть здесь. Я с трудом выношу Агаткин плач, поэтому уступаю везде, где только можно. Это не психология, а физиология: любой звук громче шёпота или спокойного голоса для меня запределен. Наконец Агата подсказывает спасительное средство для нас обоих: «Мультик! Я хочу смотреть мультик на кухне, прямо в пижаме!» Она забирается ко мне на руки, наклоняет голову к моему плечу. На кухне открыт мой ноутбук, в закладках - «Грузовичок Лёва», подборка из нескольких серий, не досмотренная Агаткой утром. Она меняет своё решение - хочет смотреть про Лёву.
Постепенно она совсем успокаивается, обсуждает со мной мультфильм, я заплетаю её «драконью» косичку, и она даже не сопротивляется. Приходит время прервать мультпросмотр, и она, конечно, протестует, надеясь выторговать ещё «самый последний». Но я знаю, что за этим самым последним последует ещё один, и так до бесконечности. Моё же правило - не больше 20 минут. Тут я непоколебима, и Агата, видимо, чувствует мою решительность.
«Я буду полдничать прямо так, в пижаме», - говорит она; с этим я соглашаюсь.
Арсений не позволяет этого, хотя она и с ним пытается «договориться» через слёзы и требования. Я однажды позволила - когда она действительно была безутешна после сна, словно ей приснился кошмар, но с тех пор Агата сделала это своеобразным ритуалом. Стоит ли его искоренять? Насколько это принципиально для меня? Ни на йоту.
Агатин полдник - кефир и «ёжик» с яблоком из «Хлебничной», его принёс вчера вечером Арсений. Обычно она не оставляет ни крошки, так она любит эти булочки, но не сегодня. «Мама, пойдём играть!» Она уже совершенно пришла в себя, стала прежним жизнерадостным, полным энергии ребёнком.
Она бежит в комнату, к своим игрушкам, я же сажусь в своё круглое кресло со смартфоном, чтобы сделать заметки о первой половине дня. Недолго мне удаётся пребывать со своими мыслями. Агатка забирается ко мне на колени. «Что ты хочешь?» - спрашиваю. «Обнять маму, - отвечает, - хочу обнять маму». И прижимается ко мне. И не сходит с коленей. Тянется рукой к моему столу, где стоит декоративная пишущая машинка - держатель для записок. Агатка говорит: «У меня много работы» - и изображает, будто печатает. Потом просит меня «попечатать». Наконец просится на мой письменный стол, своё любимое игровое место. Тут она обычно перебирает мои канцелярские принадлежности, играет с Тоторо-точилкой, рисует, включает ночник, нюхает ароматическую свечу с портретом Фриды Кало, подаренную Иной на этот Новый год, рассматривает наше с Иной парижское летнее (2016-го) фото в рамке.
Сегодня Агатка увлекается рисованием Бяки-Закаляки кусачей. Она старательно рисует по десять ног и рогов, громко считая вслух. Ноги, как и рога, растут прямо из головы, только с другой стороны. А в некоторых случаях даже и в одном направлении. Она сделала не меньше шести портретов.
Пока Агатка не слишком требует моего участия, я читаю в ФБ-ленте о новом литературном объединении - «Ф-письмо». Читаю о самих редактор-ках, как они себя называют, об их Ф-специализациях. Насколько всё это далеко от меня, притом что сам интерес к женскому творчеству, к женским темам, к женскому литературному существованию меня не оставляет уже давно. Но сужать всё это до одной буквы, до крайних форм: и письма и существования, на мой взгляд, неверно; как мужской мир, от которого отталкиваются редакторки, Ф-письмо дискриминирует всё, что остаётся не выраженным через заданный ими параметр. Возможно, впрочем, что просто-напросто, читая об Ф-письме и его апологетках, я снова (то есть как всегда) ощущаю себя вне контекста, лучше - вне текста. Тривиально говоря - за литературным бортом.
Закончив с Бякой-Закалякой, Агата снова залезает ко мне на колени, ластится, обнимается, потом заявляет, что хочет играть в королеву, направляется к большой картонной коробке со своими игрушками, которую она недавно порвала, так что всё содержимое - в основном немногочисленные мягкие игрушки, а с ними обучающие ботиночки, подаренные ей нами на год, и ещё какая-то мелочь - норовит выползти. Агатка любит в этой коробке лежать, но теперь уж это развлечение отменяется. Она извлекает мишуру (присвоенную во время уборки новогодних украшений), обматывается ею и воображает себя королевой. Опять заползает ко мне на колени. Потом вспоминает, что хочет почитать про королеву. Соскакивает с моих коленей и забирается на стул около стеллажа, где в зоне доступности для неё в ряду других два больших тома - Андерсен и Братья Гримм - полные собрания, которые её особенно привлекают. Она открывает наугад и «читает» свой первый (давно сочинённый) рассказ: «Королева хочет яблоко, грушу, апельсин, персик» (прежде было: «Королева хочет яблоко, грушу, ого, ого, ого…»). Этот рассказ она вчитывает и Андерсену, и Гриммам, а потом во все мои книги, до которых дотягивается, включая «Обольстителя» Кьеркегора и «Иконостас» Флоренского. Вот она добирается и до «Сиддхартхи» Гессе, с безмятежным монументальным лицом Будды на обложке, и спрашивает меня, кто это. А получив ответ, воодушевляется, вспоминает, что статуя Будды была «в книжке с Эйфелевой башней» (то есть в «5 континентах» Дени Лаваля), бежит к своим полкам, находит книгу, а в ней Будду. «Только цвет другой», замечает. У Лаваля статуя Будды золотая, на обложке Гессе - серебряная. На самом деле, конечно, у этих двух образов не только цвет разный.
Она продолжает перебирать мои книги то справа налево, то слева направо, вчитывая свой текст про королеву. Наконец оставляет это занятие, берёт «5 континентов» и залезает ко мне на колени, укладывая книгу на стол. Тут Агатка поражает меня: «Это бабочка-калиго!» - выкрикивает, находя эту самую бабочку на развороте Южной Америки. Она выучила название, которое сама я не запомнила. Вскоре находит на развороте Австралии забавное животное со съедобным названием «кускус» и тут же оставляет его в качестве своего любимого объекта, возвращаясь к нему ещё и ещё.
А потом: «Я хочу резать ножницами» - выкрикивает, и ножницы в мгновение ока возникают в её руке. Мы как-то уже учились вырезать «настоящими» ножницами. Детские, учебные, оказалось, совершенно в этом смысле бесполезны. И я достаю бумагу, и сначала Агата действует несмело, но мы вырезаем прямоугольник, а потом она настойчиво требует вырезать кружок, и я очерчиваю дно свечи Фриды, и Агата - непостижимо! - уверенно и твёрдо сдвигает и раздвигает концы ножниц, я помогаю совсем чуть-чуть, скорее, обеспечивая повороты. Её первый вырезанный круг.
Шесть вечера - пора заняться ужином. Каждый раз я вспоминаю об этом слишком поздно для того, чтобы готовить что-то интересное и сложное: набор из каш-хлопьев быстрого приготовления или детские фигурные макароны меня выручают. Кроме того, ужинает Агатка чаще всего очень скудно: вечером она никогда не голодна. Но сегодня я решаю сварить обычную гречку (ещё недавно Агата совсем её не принимала) и перепелиные яйца. Обязательный несладкий кефир, который она предпочитает всем другим напиткам, кроме, конечно, соков, которые вечером под запретом.
Под предлогом готовки я пытаюсь скрыться на кухне, уже порядком устав от бесконечного дня - из-за отсутствия прогулки, вносящей разнообразие (и там нет стен!), и короткого дочкиного сна, дня с Агаткой, не умолкающей ни на минуту, ни на минуту не выпускающей меня из виду. Укрыться мне не удаётся, конечно.
Сначала она пытается меня удержать: просит дать ей понюхать флаконы с духами, которые за несколько предыдущих лет скопились во множестве. Сплошь от «Ив Роше». Даже чуть не десятилетней давности остатки «Мин шу», изготовленный совсем без спирта; любимый аромат Арсения, который, он говорит, абсолютно мой: лёгкий, едва уловимый. Арсений, кажется, был больше меня расстроен, когда эти духи сняли с производства. Единственный нефранцузский здесь аромат, но полюбившийся мне случайно в Париже (зимой 2011-го, кажется) - «The one» от Dolce&Gabbana. Агата нюхает их все, включая и ароматы Арсения: «Evidеnce» от «Ив Роше» и Burberry (строгий прямоугольный тёмный в клетку флакон), но ещё и особенно любимый (к лютому моему неудовольствию) Арсением «Шипр». К счастью, эта бутылка только хранится, но не используется.
Пресытившись ароматами, Агатка просит дать ей бусы. Я вынимаю из шуфлядки жестяную коробку с разного фасона и разной ценности бусами, ставлю перед Агаткой и иду на кухню.
И вот уже она идёт с бусами ко мне, усаживается в кухонном проёме. Она не требует моего активного участия, но по-прежнему её звонкий высокий голосок не замолкает. То и дело Агатка сообщает мне что-то, что я непременно должна повторить, чтобы она удостоверилась - я её услышала и точно поняла. В какой-то момент она спрашивает у меня, что такое «год» (она только что разыгрывала, будто Новый год, и она украшает бусами икеевскую плюшевую свинку), и я шучу, что это каждый день по пингвину, итого 365 пингвинов. Мы вспоминаем с ней эту книгу. Потом Агатка просит меня прочитать стихотворение про болтунью Лиду, но я говорю, что не знаю его наизусть. К этому моменту я больше вообще не в силах вести разговор. К общению такой интенсивности - не только к сосуществованию в одном пространстве, неразмыкаемом, но и нескончаемому разговору - я никогда не была готова.
К счастью, на ужин Агата соглашается почти сразу. Она съедает три перепелиных яйца, пока я дописываю одно предложение в записках смартфона, и я не сразу понимаю, почему она говорит: «Хочу ещё яйца!» Никогда раньше она не съедала их так быстро, целиком и в первую очередь. Ну что ж, говорю, придётся тебе обойтись без дополнительной порции яиц - ешь кашу. И она съедает всю порцию, правда, настаивая на том, чтобы я её покормила. Я понимаю почему: чтобы не смотрела в смартфон, чтобы не отвлекалась от неё, чтобы была с ней: глаза в глаза, рука к руке, чтобы слушала и слышала, смотрела и видела, чтобы говорила и говорила: стихи, сказки, истории… всё-всё.
Но я больше не могу. Я думаю о том, чтобы быстрее пришёл Арсений, чтобы быстрее наступила ночь, чтобы Агата скорее уснула… Чтобы я могла погрузиться в свою тишину, чтобы не слышать никаких речей, ничьих голосов. Остаться одной в пространстве маленькой нашей кухоньки - вот чего я хочу больше всего.
К счастью, Арсений и в самом деле приходит раньше обычного на целых полтора часа. Но от этого не стихает, а только становится пронзительнее агаткин голосок, она воодушевляется, радуется, у неё - как всегда перед сном - открывается второе дыхание. Агатка надевает на Арсения жёлто-зелёные крупные деревянные бусы, привезённые Иной, любимые мной и, очевидно, Агаткой. Она говорит: «Теперь ты тигр и должен рычать». Но он неправильно рычит, и Агатка почти сердится. Она показывает, как надо рычать, и «тигр» исправляется. Теперь он похож на настоящего. Агата сама придумала эту игру: бусы, превращающие в тигра. Сначала она себя превращала, потом плюшевую свинку Гагу, наконец, Арсения.
Я решаю поужинать, зная, что мне придётся укладывать Агатку не меньше часа. Но едва я усаживаюсь за стол, как Агатка бежит ко мне. «Мама, дай мне немножко!» - «Ты же ела?!» - «Ну немножко, только одну!» - «Что одну? Фасоль (в томатном соусе) и сосиски тебе нельзя, а гречку ты ела». - «Дай мне одну гречку». За одной вилкой гречки приходит черёд и второй, на чём Агатка останавливается.
На ночь я ставлю кроватку Агатки рядом с диваном, так что она может свободно перекатываться туда и сюда, - она прижимается ко мне вплотную. Просит рассказать ей «Муху-Цокотуху», и я рассказываю, а потом ещё «Айболита» и «Мойдодыра», но я не могу, я не могу больше вообще говорить. А малышка моя просит петь, и я говорю - нет, у меня нет голоса. И это чистая правда. Я не могу извлечь из себя ни одной ноты, во мне нет мелодии, нет ничего, что звучало бы чисто и успокаивающе. Кажется, сейчас я похожа на хрипящий патефон, который сплюнет пару музыкальных фраз и скончается. Тогда Агатка просит «золотую тучку», и я предупреждаю её, что это единственное, на что я способна на пределе своих возможностей. Я рассказываю ей «Ночевала тучка золотая…», но это, конечно, не всё. Агатка не может молчать, и она снова и снова вынуждает меня отвечать на вопросы, что-то пояснять… Я грожусь уйти, если она не замолчит; «Я молчу. Я сплю» - отвечает и на секунду правда замолкает, но тут же шепчет себе воспоминания о попугае Полли из «Свинки Пеппы», цитирует новую книжку о динозавриках и т.п.
Я вспоминаю своё: как однажды отчаянно желала уйти из дома, мучимая агаткиным младенческим плачем, в ночь, без разбора - куда. Мне хотелось выйти из своей конуры, не слышать плача, настойчиво требующего не спускать малютку с рук. Я почти не спала, я пыталась поступать правильно: я брала её из люльки, когда она плакала, прикладывала к груди, дожидалась её полного успокоения и возвращала в люльку; но максимум через полчаса она плакала снова, и спустя мгновение успокаивалась на моей груди. А мне хотелось спать, руки больше ничего не чувствовали, и сердце, казалось, тоже. Крик был невыносим. И в какой-то момент - почему же так поздно, почему уже только на краю отчаяния? - я взяла малютку к себе на диван, наперекор всем «нельзя», наперекор своему собственному страху как-то ей повредить во время сна. И поэтому я в основном дремала, а не спала. Малышка больше не кричала, она была со мной, у меня на груди, в моих руках, и если бы мои руки обессилели, и тогда бы она не упала на пол. Кошмар кончился.
Эти воспоминания прерывает Агатка, она говорит: «Мама, я люблю тебя». Сколько же раз она говорит мне «Я тебя люблю», «Я тебя очень люблю», «Я так сильно люблю маму»? Она повторяет и повторяет это, и я отвечаю ей, и наполняюсь благодарностью, и радостью, и блаженством. И в конце концов она засыпает, и я иду в кухню выпить с Арсением чаю, а потом я остаюсь одна. С этими вот заметками, которые вообще имеют ли какое-то значение?..
Этой ночью я не смогу работать. И закончить эти записки тоже не смогу. Агатка просыпается снова и снова, снова и снова зовёт меня, чтобы прижаться, чтобы обнять, чтобы сказать: «Мама, не уходи, лежи со мной…» И в начале третьего ночи я сдаюсь - закрываю крышку ноутбука, укладываюсь рядом с Агаткой, не умывшись, даже не вычистив зубы… Я обнимаю её, она вжимается в меня так, будто собирается забраться в мой живот. Когда-то давно, когда она жила там, ей не приходилось расставаться со мной. Она и сейчас этого не хочет.
.