После двух недель молчания
Крутится в голове начало нового задуманного романа. Первая фраза. Её варианты. Характер Вальки (пока это имя - как наименее мной любимое среди мужских, наиболее даже, что ли, презираемое), его образ, кажется, складываются. Складывается настроение вокруг него. Фабулы при этом никакой. Пойти по пути рассказывания одной жизни? Как будто у меня раньше выходило что-то другое. И конечно, никакой блестящей судьбы. Никакой даже более-менее светлой жизни. Мрачное пребывание внутри своего подполья. Впрочем, без каких бы то ни было терзаний. Так, маета с утра до вечера, с не очень здоровым интересом к чужой жизни, с одной-единственной любовью - к стареющей кошке Машке (которая однажды гордо возвысится чучелом на книжном шкафу), с одним-единственным развлечением - походами по субботам в Дом книги, где «практический» интерес к новинкам определяется исключительно их низкой ценой. Что-то в этом роде. А может быть, так и не напишу. Как столько всего положенного в стол и забытого.
А вот Валерия Пустовая может уговорить своего двухлетнего сынишку подождать, пока она допишет (читаю её «Оду радости» с завистью и сквозь слёзы). Как у неё это получается? Или её Самсону именем определено справляться с трудностями героически? Мелькает мысль: а может быть, правы те, кто говорит, что нужно воспитывать ребёнка через пресечение его воли (недавно доктор Комаровский: «Что значит, сколько можно ребёнку кричать? Если вы сдаётесь через два часа, значит, ваш ребёнок сильнее вас?») Ужасаюсь и содрогаюсь этой мысли. Оставлять кричать, не реагировать на протест, на просьбу о защите, в чём бы она ни выражалась (например, в том, чтобы играть в «лего-маму-папу-дочку», или даже просто рядом сидеть на ковре, пока ребёнок сам-мама-не-надо-трогать строит лего-дом, или укладывать настоящую дочку спать, рассказывая по порядку «Муху-Цокотуху», «Айболита», «Мойдодыра» - в таком порядке, а не писать то, что никогда не войдёт в «золотой фонд»)? Я думаю: скоро (хотя мне в это ещё не слишком верится) моя дочка уже не будет так настойчиво просить меня побыть с ней, оставив все свои - не очень важные в сравнении с ней, такой маленькой и в то же время не меньше вселенной, - дела. Но сегодня для неё нет мира, если нет прежде всего мамы - отзывающейся на её нужды мамы («мама, смотри!» - с восторгом, и мама бежит из кухни, срочно убавляя огонь, наспех вытирая руки; а через секунду: «мама, иди на кухню, не надо здесь стоять» - и мама возвращается к всамделишным кастрюлькам). И лишить её себя, значит, лишить мира - жизни. Обеспечить собственному ребёнку маленькую смерть, кратковременную кому?.. Конечно, она очнётся, и даже, наверное, снова вовлечётся в игру с «лего-мамой-папой-дочкой». Но могу ли я быть уверена, что потом - когда она забудет себя, младенца от нуля до трёх, - она сможет чувствовать себя в безопасности, не будет поглощена безотчётным разочарованием в жизни?.. Некоторые считают, что нужно «готовить ребёнка к жизни в нашем суровом мире» с рождения. Но я сама себя ощущаю тем ребёнком, который с младенчества знает об этом мире всё страшное. Знает не опытным даже, а интуитивным путём. Ведь ничего страшного со мной не происходило. Но откуда кошмары, откуда ужас, рвущий сердце, в возрасте четырёх-пяти лет - когда я уже отчётливо помню себя - среди ночи? Откуда - в возрасте лет десяти - выискивание в собственных зрачках зверя, который непременно во мне сидит?.. Что это, как не младенческий опыт всепоглощающего одиночества и ужаса от него? Всякая мать - заложница своего детского опыта, который она или культивирует, или отвергает. Можно сколь угодно рассудительно подходить к вопросам воспитания, планировать его и подыскивать «рациональные» методы, но вести мать всегда будет её внутренний младенец, которого она никогда не перерастёт. Это не утешает и не даёт силы - только объясняет, почему поступаешь так, почему дуешь на подостывшую уже воду. Говорят, с этим надо обращаться к психоаналитикам. И я бы с удовольствием, пожалуй, да в карманах бездны беспросветней, чем в голове.