Ещё о Короткевиче- человеке
КОРОЛЬ ДУХОВНОСТИ. Николай Омельченко
Из этой статьи публикую только действительно интересные, на мой взгляд, вещи о Владимире Короткевиче.
Н. Омельченко писал по-русски, но мне пришлось переводить с пераклада А. Урбана (http://www.uladzimir-karatkevich.com/usp/amelchanka.html) - оригинала не нашла.
Николай Омельченко - прозаик, живёт и работает в Киеве. В начале 60-х годов учился с Вл. Короткевичем на Высших сценарных курсах в Москве, был его другом. Последняя встреча произошла после смерти жены Корткевича, в 1983-1984.
Летним вечерком я сидел на крыльце дачи, которую нанимал в Ирпени (город в Киевской области, в 8 км от Киева) рядом с домом творчества. Приблизивши книгу к глазам, пробовал читать. Зажигать свет во дворе было нельзя - жена укладывала спать наших девчат, а они разыгрались и никак не хотели успокаиваться.
В воротца позвонили. Я поспешил быстрее открыть, чтобы снова не нажимали на звонок. В проёме ворот стоял, как мне показалось в темноте, совсем незнакомый человек - высокий, со знатным животом.
- Что вам угодно? - немного манерно спросил я.
- Не узнаёшь, собака?
Голос нельзя было не узнать. Это был голос Володи Короткевича.
Володя протиснулся сквозь воротца, мы обнялись, хоть и не без труда. Мешал живот, который портил его осанку. И только голос, один голос, который, как раньше, был юным, звонким. Как только Володя начинал говорить, снова возникал тот Короткевич, которого я знал в прошлом - стройный парень, тонкий и гибкий, как черешенка. И весь облик его тогда был мальчишеский, даже борода не росла. Не было бороды, усов и сейчас, но его располневшая фигура - без примет мужественности - отдавала чем-то бабским. Мне хотелось спросить: «Володя, что с тобой стало за тот десяток лет, пока мы не виделись?», но Володя снова заговорил, и я оказался в далёком чудесном времени.
- Ужинать будешь?
- Да не навредило бы чего-то съесть.
И эта последняя фраза была из прошлого. Сейчас он ещё добавит: «Не навредило бы и выпить за встречу». Но Володя таких слов не сказал, а молча вынул из «дипломата» фляжку коньяку и жестяночку с красной икрой.
- Ты что, начал пить эту мерзость? - кивнул я на бутылку.
Мерзостью называл когда-то коньяк Володя. Мы очень редко пили с ним коньяк или водку, только при случае официальных или полуофициальных обстоятельств, когда нельзя было отказаться. А уважали мы очень сухое вино: зимой - «Мукузани», летом - «Цынандали», ну или что-то подобное, поскольку, спасибо Богу, в то время в гастрономе на улице Добролюбова напротив нашего интерната грузинского вина было навалом, и стоило оно сравнительно разумно. Хватало недурного вина и во всех забегаловках.
Сейчас, как мне показалось, Володя пил всё.
Я принёс с погреба две бутылки «Аксамита Украины», вынул из холодильника варёные языки, буженину, жареных цыплят, и наш ночной пир начался. […]
- Ну что ж, - каждый раз наполняя чарки или фужеры, весело ронял Володя, - видишь, как мы теперь живём, царский стол. Правду говорят в народе, что «лішнія штаны чалавек мае тады, калі ўжо няма с...кі».
Сказал - и рассыпался дробным задорным смехом.
Рассказывал, что приехал в Киев по запросу Госкомиздата, где должна выйти его книга, которую перевели на украинский язык. Кроме того, Володю попросили выступить в Киевском университете, где он в своё время учился.
- Представляешь, - не переставая смеяться сказал он, - меня же исключили из этого университета. А знаешь, за что? Меня, белорусского поэта и прозаика, исключили за украинский национализм: вот это был кабак!
Слово «кабак» у Володи звучало как самое страшное ругательство. После просмотра дурного спектакля или неудачного фильма он кривил губы в презрительной усмешке и говорил брезгливо, распевая слова: «Ка-а-а-бак, у-у-у, какой ка-а-бак!»
Володя любил театр и кино. Про последнее, наверное, и говорить не стоит, мы были сыты им по горло. В Доме кино, когда учились, переглядели всю мировую классику, самые модные, самые лучшие фильмы современных режиссёров от Антониони и Феллини до наших постановщиков, какие только ещё входили в мировой кинематограф. В театры наши руководители нас не водили, и мы спускали свои деньги на спектакли. Ни с кем я так часто не был в театре, как с Володей Короткевичем. Сегодня - Малый театр с «Чайкой», завтра - театр Моссовета, потом - Большой, а через несколько дней - «Современник».
В женщинах его больше всего привлекали интеллект, тонкость чувств, необыкновенная духовность и, конечно, настоящий талант. […]
(Дальше Н. О. рассказывает о женщинах, в которых был влюблён Короткевич.)
[Долгое время, до самой женитьбы, Короткевич встречался с замужней преподавательницей изобразительного искусства, которая] привила ему привычку покупать альбомы с картинами художников, книги по изобразительному искусству и просто наборы открыток. Эта привычка, увлечённость перешли и на меня.
Я не знаю, какая у него была жена, не довелось познакомиться, даже просто увидеть. Володя приглашал к себе в гости, но я так и не собрался, всё откладывал. А откладывать в нашей жизни ничего нельзя - всякое может случиться. Он говорил, что жена - умница, любит его и понимает. Не довелось мне познакомиться ни с его мамой, ни с сестрой, которых он нежно любил.
(Про мать Короткевича, Надежду Васильевну, рассказывает в другом очерке Рыгор Барадулiн (Егор Бородулин): http://www.uladzimir-karatkevich.com/usp/baradulin.html:
Про Надежду Васильевну нужно писать отдельную книгу. Выпускница [Мариинской] гимназии, прирождённо пановитая (то есть держалась с дворянской статью) и тонко понимающая людей, она была эхом, отголоском былого достоинства и и величия стародавнего белорусского рода. Она была в каком-то роде прототипом интеллектуально-величественных натур в произведениях сына. Где-то в 60-е годы Павел Кобзаревский привёз мне из Петербурга (тогда Ленинграда) фотографию Анны Ахматовой, сделанную им самим. Я был поражён как бы сказать двойниковостью. Благородство (Е. Бородулин употребляет здесь уст. бел. «шляхетнасць» - М.Ш.). Величественность. И внешнее сходство.
Надежда Васильевна говорила тихо. И даже молчание её было красноречиво. Одним словом могла оценить и обесценить, позвать и повелеть, отличить и поставить на место. Любого. Перед ней каждый чувствовал себя дитём. Как перед матерью.
Любила Надежда Васильевна дорогие, тонкого вкуса вещи, фамильные реликвии. Это и сыну передалось.)
Неожиданно умерла жена Володи. Он тогда много работал, был богат и известен, а вот в личной жизни ему не везло. Но про это Володя говорить не любил.
Даже тогда, когда получил хорошую квартиру и обставил мебелью, снова пострадал. За то время, пока был в Орше, квартиру обворовали, вынесли всё, даже телевизор, даже орден - единственную награду, которую он получил, забрали злодеи.
Ну а покуда я вспоминаю Москву. Курсы, друзей и подруг, кино, театры, ещё музеи, из которых Короткевич не вылезал и таскал меня в них с собой.
- Надоели мне твои черепки и кирпичи, пойдём куда-нибудь на природу! - протестовал я.
- Пойдём, - соглашается он.
И вот мы втроём сидим в уютном уголке Выставки достижений народного хозяйства с удочками в руках. Их там давали напрокат. С нами завзятый и умелый рыбак, прекрасный прозаик из Курска Евгений Носов. […]
Володя закинул удочку, положил удилище возле ног, взял в руки книгу. Мы удили часов пять-шесть, и всё это время Короткевич читал. Прочитает, отложит книгу, достаёт новую. И тишина вокруг. Её иногда нарушает довольный смех Володи или бурный возглас: «Кабак, ух какой ка-абак!».
Стали готовиться к обеду. Женя Носов изладил небольшой костёр и зажарил на вертелах курицу, а Володя побежал в ларёк за вином. Вернулся с двумя бутылками «Тетры». Пили, закусывали, говорили про то-сё. Володя снова взялся за книгу, он любил читать и за едою.
- Почему ты дома не читаешь? - спросил Носов.
Володя промолчал, за него ответил я:
- Дома он пишет, читать ему дома некогда.
Читал Володя очень быстро. С такой неимоверной быстротой, что даже возникало сомнение, усваивает ли он, запоминает ли прочитанное.
Однажды я проверил, и оказалось, что он не только запоминал содержание, но и придавал значение особенным стилистическим неточностям, а также некоторым особенно хорошим местам и хранил их в памяти долго. Это была Володина отличительная черта. До него я таких людей не встречал.
Было у него и ещё одно ругательство - «соцреализм». Оно касалось прежде всего совершенно неудачных или просто халтурных опусов. «У-у-у, соцреализм», - брезгливо говорил он, беря двумя пальцами газету или журнал, в которых только что прочитал рассказ или повесть. Большая часть нашего поколения не верила в существование этого метода или называли его разовым.
Володя прекрасно рисовал. Как-то подарил мне рисунок. […] Не отходя от стола, даже не присев на стул, он нарисовал… сатиру на соцреализм.
[…]
В ту ночь в Ирпени я спросил Володю, какой же всё-таки была его жена. И он печально сказал, немного подняв голову, глядя в тёмное небо, словно бы где-то там, в неведомой вышине, увидел её:
- Она не была красавицей, но обладала дивной духовной привлекательностью. Она была королевой духовности.