Всякое московское
*
Застыла на дорожке среди зарослей ольхи, зависнув в телефоне, и тут сзади меня окликнули:
- Тётенька, а можно мне пописать? - спросил малыш с очень большими щеками. Очень.
- Конечно, - ответила я и щедро повела рукою, - выбирай любые кустики.
Пошла себе, довольная причудливой коммуникацией, и только метров через сто поняла, что ребёнок, возможно, не разрешения спрашивал, а пытался сказать «съебитесь, тётенька, из удобного места», но по малолетству не доформулировал.
*
Научилась угадывать в незнакомых ровесниках прежних мальчиков и девочек, видеть за морщинами и поплывшими овалами, какими они были во времена нашей общей юности. С более старшими людьми не получается, их я воспринимаю такими, как есть сейчас, а своё поколение распознаю.
И они, кажется, тоже узнают друг друга, и на лицах иногда возникает смешное «о, вот эту/этого я бы трахнул/а… раньше». От этого в общении появляется такое родственное, сестра дык ёлы палы - а что тут в самом деле ещё сказать.
*
«Радиопомехи», уважаемые, поют в наушниках «хорошо вроде, а сердце кровоточит» - и я понимаю, что всю жизнь проболталась между этим и воденниковским «и вроде бы сердце в крови, но выйдешь из дома за хлебом, а там - длинноногие дети».
В юности не можешь понять, почему так больно жить, если вообще-то нормально всё, как у людей. Сейчас, когда и правда есть о чём плакать, почему-то беспощадно хорошо. Идёшь по Чистым, и длинноногие эти, и солнце сквозь листья, и тепло на закате, и свежо от воды, и зелено так, будто навсегда.
Тут и приходит неочевидное «беспощадно»: жизнь настолько больше боли, что никого ей не жаль. Каждого подержит в ладони, рассмотрит и отпустит без сожаления. Всё, что можешь - смотреть в ответ на то, что делает тебя живым. Иногда это просто деревья.
*
Зашла в Пушкинский музей - где ещё поссать приличному человеку в отсутствие Эрмитажа. Но на самом деле в ихний магазинчик, там время от времени покупаю мерч с моей тотемной картиной. Уже есть чехол для карточки, обложка на паспорт, блокнот и теперь вот тубус. Была ещё косметичка, но её, как вы помните, спроворили весной в аэропорту Фьюмичино (не помните? странно, а я вот не забыла). А картина эта конечно «Нападение ягуара на лошадь», потому что я живу с этим её лицом и когда помру, накажу повесить на памятник вместо фото. Мир ловил меня и задрал, и мы принимаем это со смирением.
В Александровском саду повсюду кусты, усыпанные белыми коническими соцветиями, пахнущими сладко, как старая блядь. Конечно старая, думаю я, молодая на себя такого не напрыскает. А честная женщина - тем более. Из естественного любопытства лезу в определитель растений и узнаю, что это гортензия. Та самая, которая так сносила мне крышу в нотах сердца «Le Feu» Мияке. Ну, не такая уж старая, думаю я.
Вообще гулять по Москве здорово, потому что время от времени встречаешь знакомых. Бывший одноклассник проскакал, всё такой же липкий тестостероновый мудак, похожий на Меркьюри с его сладкими персидскими глазами. Вот Силя попался навстречу, не совсем ещё седой и даже вполне живой. В рекламе увидела знакомого массажиста, тоже внезапно живого, которого ни с кем не перепутаешь - идеальная бритая голова римского легионера, теперь тренирует старичков, и это точно его путь - он был добрым и любил учить. И парень с хвостом на макушке, в широких самурайских штанах так и разгуливает с независимым видом, не изменившись ни капли за двадцать лет, но теперь с собачкой. Но все они почему-то меня не узнают.
Всегда есть выбор, смотреть на это с горечью - ведь люди не те, или с нежностью - почти такие же и живые, молодые. Всё ли обветшало и умерло или ничего не умирает, как захочешь.
Город хочется взять в руки, как тёплый серый камень, покачать в больших ладонях и стереть слой за слоем всё плохое, налипшее за пять-десять-пятнадцать лет. Дальше не надо, вдруг ненароком сотрётся часть моей жизни, которой я дорожу. Хотя вот напоминалка в телефоне, она относится к 00. Ничего особенного, просто каждый год 12 августа календарь пишет мне «курск». У каждого своё не забудем не простим, у меня почему-то лодка.
А если смотреть с моста, то город меренговый и кремовый и стирать с него что-нибудь - только портить. И всех, с кем я говорю в последнее время, занимает одно: как смотреть на то, что любишь - как с моста, с высоты птичьего полёта, как на тёплый камень в ладони, из кустов гортензии в собственном саду. Каждому вру что-нибудь своё, по ситуации, а сама думаю: смотри как хочешь, только живыми глазами, пусть даже как у Фредди, слишком сладкими для приличного человека
Застыла на дорожке среди зарослей ольхи, зависнув в телефоне, и тут сзади меня окликнули:
- Тётенька, а можно мне пописать? - спросил малыш с очень большими щеками. Очень.
- Конечно, - ответила я и щедро повела рукою, - выбирай любые кустики.
Пошла себе, довольная причудливой коммуникацией, и только метров через сто поняла, что ребёнок, возможно, не разрешения спрашивал, а пытался сказать «съебитесь, тётенька, из удобного места», но по малолетству не доформулировал.
*
Научилась угадывать в незнакомых ровесниках прежних мальчиков и девочек, видеть за морщинами и поплывшими овалами, какими они были во времена нашей общей юности. С более старшими людьми не получается, их я воспринимаю такими, как есть сейчас, а своё поколение распознаю.
И они, кажется, тоже узнают друг друга, и на лицах иногда возникает смешное «о, вот эту/этого я бы трахнул/а… раньше». От этого в общении появляется такое родственное, сестра дык ёлы палы - а что тут в самом деле ещё сказать.
*
«Радиопомехи», уважаемые, поют в наушниках «хорошо вроде, а сердце кровоточит» - и я понимаю, что всю жизнь проболталась между этим и воденниковским «и вроде бы сердце в крови, но выйдешь из дома за хлебом, а там - длинноногие дети».
В юности не можешь понять, почему так больно жить, если вообще-то нормально всё, как у людей. Сейчас, когда и правда есть о чём плакать, почему-то беспощадно хорошо. Идёшь по Чистым, и длинноногие эти, и солнце сквозь листья, и тепло на закате, и свежо от воды, и зелено так, будто навсегда.
Тут и приходит неочевидное «беспощадно»: жизнь настолько больше боли, что никого ей не жаль. Каждого подержит в ладони, рассмотрит и отпустит без сожаления. Всё, что можешь - смотреть в ответ на то, что делает тебя живым. Иногда это просто деревья.
*
Зашла в Пушкинский музей - где ещё поссать приличному человеку в отсутствие Эрмитажа. Но на самом деле в ихний магазинчик, там время от времени покупаю мерч с моей тотемной картиной. Уже есть чехол для карточки, обложка на паспорт, блокнот и теперь вот тубус. Была ещё косметичка, но её, как вы помните, спроворили весной в аэропорту Фьюмичино (не помните? странно, а я вот не забыла). А картина эта конечно «Нападение ягуара на лошадь», потому что я живу с этим её лицом и когда помру, накажу повесить на памятник вместо фото. Мир ловил меня и задрал, и мы принимаем это со смирением.
В Александровском саду повсюду кусты, усыпанные белыми коническими соцветиями, пахнущими сладко, как старая блядь. Конечно старая, думаю я, молодая на себя такого не напрыскает. А честная женщина - тем более. Из естественного любопытства лезу в определитель растений и узнаю, что это гортензия. Та самая, которая так сносила мне крышу в нотах сердца «Le Feu» Мияке. Ну, не такая уж старая, думаю я.
Вообще гулять по Москве здорово, потому что время от времени встречаешь знакомых. Бывший одноклассник проскакал, всё такой же липкий тестостероновый мудак, похожий на Меркьюри с его сладкими персидскими глазами. Вот Силя попался навстречу, не совсем ещё седой и даже вполне живой. В рекламе увидела знакомого массажиста, тоже внезапно живого, которого ни с кем не перепутаешь - идеальная бритая голова римского легионера, теперь тренирует старичков, и это точно его путь - он был добрым и любил учить. И парень с хвостом на макушке, в широких самурайских штанах так и разгуливает с независимым видом, не изменившись ни капли за двадцать лет, но теперь с собачкой. Но все они почему-то меня не узнают.
Всегда есть выбор, смотреть на это с горечью - ведь люди не те, или с нежностью - почти такие же и живые, молодые. Всё ли обветшало и умерло или ничего не умирает, как захочешь.
Город хочется взять в руки, как тёплый серый камень, покачать в больших ладонях и стереть слой за слоем всё плохое, налипшее за пять-десять-пятнадцать лет. Дальше не надо, вдруг ненароком сотрётся часть моей жизни, которой я дорожу. Хотя вот напоминалка в телефоне, она относится к 00. Ничего особенного, просто каждый год 12 августа календарь пишет мне «курск». У каждого своё не забудем не простим, у меня почему-то лодка.
А если смотреть с моста, то город меренговый и кремовый и стирать с него что-нибудь - только портить. И всех, с кем я говорю в последнее время, занимает одно: как смотреть на то, что любишь - как с моста, с высоты птичьего полёта, как на тёплый камень в ладони, из кустов гортензии в собственном саду. Каждому вру что-нибудь своё, по ситуации, а сама думаю: смотри как хочешь, только живыми глазами, пусть даже как у Фредди, слишком сладкими для приличного человека