Лермонтов
Михаил Юрьевич Лермонтов.
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом...
Это мы с Сеней делаем анализ стихотворения.
Никогда не ощущал за этим великим русским поэтом каких-то достоинств. Вернее, какие-то ощущал, но в целом отклика не происходило. Взять тот же "Парус": очевидно, что эта холстинка - пустой нытик. Его не устраивает день, идеальный для парусного хода, но и бурей он тоже будет недоволен, ведь ищет он её потому, что в ней "как будто" есть покой. Как будто - то есть искомого в ней нет по определению, и в самую бурю неудовлетворённость останется. Больше того - могу заверить, что даже если лирическому парусу удастся вытащить свой предельный шанс и оказаться в глазе бури с его фантастическим спокойствием, то и там ничего не наступит, ведь мачта "гнётся и скрипит" уже под дуновением свежего ветра в обычную ясную погоду.
Словом, за романтической завесой мне всегда казалось, что парус этот никакого счастия не ищет, а везёт себе в какой-нибудь Инкерман или Туапсе вонючую камбалу. Но вчера меня ждало ещё большее открытие.
Оказывается, "Парус" написан поэтом на берегу Балтийского моря.
Балтийского!
Как же я ошибался, предполагая, что вот эти ужасные по степени своего дурновкусия штампы "струя светлей лазури" и "луч солнца золотой" всё-таки представляют собой что-то большее, чем пустую позолоту на шевелюрках пухленьких ангелочков в вензельках казённой рождественской открытки. Этот идиот повесил дрянную копеечную мишуру на брутальные волны Балтики! Он писал эти штампы, видя перед собой не веселенькое Чёрное, а Балтийское море!
Фантастика.
После этого не сомневаюсь, что на дуэли Лермонтов был убит наповал. Не как Пушкин - от грязи, занесённой в рану, а моментально. Это и романтично, и чистенько - о такой гибели вполне можно рассказать в обществе дам. Хотя если уж поэт гибнет, то только от грязи, занесённой в рану; гибнет медленно, подробно, на виду у многих, беспомощно, полностью сознавая неотвратимость и близость своего конца.
И ещё одно впечатление от творчества Михаила Юрьевича.
Помимо вызубренного в школе "Паруса" я учил "Выхожу один я на дорогу".
Вершина, ага.
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездо-о-о-о... вот тут всё и заканчиалось.
Чего там звезда?
За что мне в голову вбивают этот ржавый гвоздь?
И звезда сзве... сзве... Как это вообще произносить? Откуда в тихом ночном небе появился этот севзапспецстроймонтаж? Старый добрый ВЦСПС в сравнении с этим визгом представляется образцом высокой поэзии.
Самое главное - парень-то не без таланта. Три строки настоящей музыки, после которой антикварный кованый костыль без объявления войны вгоняется прямо в среднее ухо.
А дальше - я тогда этого не знал - идёт настоящий и подлинный Козьма Прутков.
Вот Михаил Юрьевич, ввинтив в читателя щепу, продолжает:
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чём?
В школе я, разумеется, чувствовал за этим какую-то фальшь, но от такой ассоциации был свободен:
Над плакучей ивой
Утренняя зорька...
А в душе тоскливо,
И во рту так горько.
Дворик постоялый
На большой дороге...
А в душе усталой
Тайные тревоги.
На озимом поле
Псовая охота...
А на сердце боли
Больше отчего-то.
И, главное, оба - и Лермонтов, и Прутков - пишут свои вирши на полном серьёзе.
Ладно, говорят первого убили в незначительном возрасте, так что, возможно, с годами он бы приобрел некоторую свободу от всей этой лепоты. Впрочем, второго вообще не существовало, что даёт материал для ещё одной ассоциации.
Раньше мне казалось, что Лермонтова выдумал Пушкин. Мама читала мне Евгения Онегина в детстве - по главе за вечер, перед сном. И Лермонтов идеально лёг в образ Ленского - молодого поэта, рифмовавшего "сень гробницы" с "лучом денницы" и сплетавшего "златые дни" со своей "ранней урной", который бескровно, как барашек, был застрелен из-за какой-то чепухи на дуэли скучающим бонвианом.
Вчера, слушая, как Сеня читает "Парус", я решил, что не так уж и ошибался.
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом...
Это мы с Сеней делаем анализ стихотворения.
Никогда не ощущал за этим великим русским поэтом каких-то достоинств. Вернее, какие-то ощущал, но в целом отклика не происходило. Взять тот же "Парус": очевидно, что эта холстинка - пустой нытик. Его не устраивает день, идеальный для парусного хода, но и бурей он тоже будет недоволен, ведь ищет он её потому, что в ней "как будто" есть покой. Как будто - то есть искомого в ней нет по определению, и в самую бурю неудовлетворённость останется. Больше того - могу заверить, что даже если лирическому парусу удастся вытащить свой предельный шанс и оказаться в глазе бури с его фантастическим спокойствием, то и там ничего не наступит, ведь мачта "гнётся и скрипит" уже под дуновением свежего ветра в обычную ясную погоду.
Словом, за романтической завесой мне всегда казалось, что парус этот никакого счастия не ищет, а везёт себе в какой-нибудь Инкерман или Туапсе вонючую камбалу. Но вчера меня ждало ещё большее открытие.
Оказывается, "Парус" написан поэтом на берегу Балтийского моря.
Балтийского!
Как же я ошибался, предполагая, что вот эти ужасные по степени своего дурновкусия штампы "струя светлей лазури" и "луч солнца золотой" всё-таки представляют собой что-то большее, чем пустую позолоту на шевелюрках пухленьких ангелочков в вензельках казённой рождественской открытки. Этот идиот повесил дрянную копеечную мишуру на брутальные волны Балтики! Он писал эти штампы, видя перед собой не веселенькое Чёрное, а Балтийское море!
Фантастика.
После этого не сомневаюсь, что на дуэли Лермонтов был убит наповал. Не как Пушкин - от грязи, занесённой в рану, а моментально. Это и романтично, и чистенько - о такой гибели вполне можно рассказать в обществе дам. Хотя если уж поэт гибнет, то только от грязи, занесённой в рану; гибнет медленно, подробно, на виду у многих, беспомощно, полностью сознавая неотвратимость и близость своего конца.
И ещё одно впечатление от творчества Михаила Юрьевича.
Помимо вызубренного в школе "Паруса" я учил "Выхожу один я на дорогу".
Вершина, ага.
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездо-о-о-о... вот тут всё и заканчиалось.
Чего там звезда?
За что мне в голову вбивают этот ржавый гвоздь?
И звезда сзве... сзве... Как это вообще произносить? Откуда в тихом ночном небе появился этот севзапспецстроймонтаж? Старый добрый ВЦСПС в сравнении с этим визгом представляется образцом высокой поэзии.
Самое главное - парень-то не без таланта. Три строки настоящей музыки, после которой антикварный кованый костыль без объявления войны вгоняется прямо в среднее ухо.
А дальше - я тогда этого не знал - идёт настоящий и подлинный Козьма Прутков.
Вот Михаил Юрьевич, ввинтив в читателя щепу, продолжает:
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сияньи голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чём?
В школе я, разумеется, чувствовал за этим какую-то фальшь, но от такой ассоциации был свободен:
Над плакучей ивой
Утренняя зорька...
А в душе тоскливо,
И во рту так горько.
Дворик постоялый
На большой дороге...
А в душе усталой
Тайные тревоги.
На озимом поле
Псовая охота...
А на сердце боли
Больше отчего-то.
И, главное, оба - и Лермонтов, и Прутков - пишут свои вирши на полном серьёзе.
Ладно, говорят первого убили в незначительном возрасте, так что, возможно, с годами он бы приобрел некоторую свободу от всей этой лепоты. Впрочем, второго вообще не существовало, что даёт материал для ещё одной ассоциации.
Раньше мне казалось, что Лермонтова выдумал Пушкин. Мама читала мне Евгения Онегина в детстве - по главе за вечер, перед сном. И Лермонтов идеально лёг в образ Ленского - молодого поэта, рифмовавшего "сень гробницы" с "лучом денницы" и сплетавшего "златые дни" со своей "ранней урной", который бескровно, как барашек, был застрелен из-за какой-то чепухи на дуэли скучающим бонвианом.
Вчера, слушая, как Сеня читает "Парус", я решил, что не так уж и ошибался.