О шаробросании, или Как происходили выборы в губернском Тамбове. Ч. 10, заключительная
Начало: предисловие, ч. 1, ч. 2, ч. 3, ч. 4, ч. 5, ч 6, ч. 7, ч. 8, 9.
Настал великий день, последний день дворянских выборов. Для всех почти начался он не рано, а для многих и очень туманно и тяжко, - результат ужинов в клубе и ресторанах. Но всех хуже чувствовал себя Павлов. Долгое время, уже проснувшись, он был под влиянием страшного физического недомогания, не дававшего ему собраться как следует с мыслями. Но наконец он пришел в себя, вспомнил завтрак у Одарина, сообразил, что напился там до бесчувствия и понял, что совершил тем нечто, столь ужасное и бесповоротное, что страшно даже подумать. Но думать было необходимо, мысль его стремилась восстановить в памяти, что произошло с ним после завтрака, вызывая только усиление и без того жестокой головной боли, и ему туманно и неопределенно казалось, что он был в театре, что там вокруг него хлопотали... Наконец, явился Кулев и рассказал Павлову, что именно произошло накануне. Кулев щадил Павлова, понимая отлично, что он невинная жертва скверной истории, но действительность говорила сама за себя и отчаянью Павлова не было пределов. Не подлежит никакому сомнению, что если бы он был предоставлен в это утро одному себе, он кончил бы жизнь самоубийством. Кулев и один из сослуживцев Павлова догадались, в каком он состоянии, и ни на минуту не оставляли его одного, стараясь убедить в том, что зло, совершившееся с ним, поправимо. Это была трудная задача: Павлов получил от Кати Сергеевой записку, в которой та предупреждала его, чтобы он не показывался к ним в дом, и говорила, что между ними все кончено и она убита его поступком. Из гимназии дали знать Павлову, что директор собирается о бывшем с ним скандале донести начальству с тем, чтобы его уволили, и велел предупредить, чтобы он прислал рапорт о болезни и не ходил бы пока в гимназию. Все, решительно все в его жизни, рушилось единовременно и, казалось, навсегда. Даже в мягкой душе Павлова зажглось злобное чувство к виновнику его несчастья - Одарину, и он готов был отомстить.
Но и виновнику несчастья Павлова было в это утро нелегко. Пока Одарин налаживал и вел к исполнению задуманную им злую шутку, она занимала и пленяла его, но когда все совершилось, он почувствовал, что сделал непростительную гадость, навредил жестоко хорошему человеку без всякой с его стороны вины и по побуждению ничтожному и мелкому. Одарин все-таки отправился вечером в клуб, но там он заметил, что все молча сторонятся его (слух о том, что именно он автор скандала, уже проник в общество), и ему ясно стало, что это осуждение искреннее и заслуженное; он за ночь решил так или иначе исправить наделанное им ради анекдота зло, не щадя себя и своего самолюбия. Одарин был человек нахальный, достаточно пустой, но безусловно не глупый и не злой сам по себе. Начал он с того, что явился к Павлову и, сознаваясь в своей вине, попросил у него прощения. Одарин говорил искренно, был действительно взволнован, и гнев Павлова на него улетучился. Он простил его. Затем Одарин отправился с повинною к губернатору. В первый раз за все время их совместного пребывания в N Николай Михайлович почувствовал себя неуязвимым пред Одариным и разнес его безнаказанно, как хотел. Одарин признавал себя во всем виновным, соглашался безропотно нести кару, которую изберет для него Николай Михайлович, - хотя бы временное удаление из N, - но молил о спасении Павлова. Он побывал и у директора гимназии без заметного, однако, успеха; съездил к Сергеевым, где не был принят и, наконец, отправился в собрание. Тут его ждало наиболее тяжелое наказание: он по обыкновению весьма развязно направился в свой уезд и обратился было с рукопожатием к Мстицкому, но тот открыто не подал ему руки и ограничился одним поклоном. И другие дворяне из более смелых последовали примеру Мстицкого, и все это Одарину пришлось вынести безответно.
Собрание волновалось в ожидании губернских выборов. Дворяне из более сановных были в парадной форме и при орденах, и даже буфет пока еще был менее обычного полон. Наконец, действие началось. Сперва баллотировали разных попечителей и членов присутствий, мало кого интересовавших, потом секретаря дворянства, после чего, по приглашению всех дворян к губернскому столу, преступлено было к чтению списка лиц, имеющих право быть избранными в губернские предводители. Первою была оглашена фамилия Ардеева и тотчас же послышались аплодисменты и крики: «просим, просим!» Сочувствующие Ардееву дворяне вскочили со своих мест, окружили его и подняли великий шум. Ардеев кланялся и, наконец, добившись тишины, сказал краткую речь:
- Господа N-ские дворяне, благодарю вас за предложенную мне честь. Никто, как я, не ценит столь высоко доверие благородного дворянства, которое мне уже неоднократно оказывалось вами. Я охотно и ныне посвятил бы все силы свои и способности на служение дворянству, но прошу вас, господа, меня на сей раз уволить. Я старею, слабею и уже имею право подумать о собственном покое, отдать досуг свой на воспитание сыновей. Обратитесь, господа, к более молодым силам, а нам, старикам, пора на покой; я его заслужил долголетней, бескорыстной службой дворянству. Прошу еще раз меня уволить.
Ардеев говорил горячо и красиво. В том месте речи, где он упомянул о наступающей старости, он слегка и несомненно искренно прослезился, и речь его произвела сильное впечатление; она была покрыта громкими рукоплесканиями, и многие из дворян, не сочувствовавших ему, поддались обаянию красноречия Ардеева и тоже поаплодировали ему. С хор дамы махали платками и окружили растроганную Софью Александровну.
Ардеев не переставал кланяться и благодарить, больше жестами, чем словами показывая, что он все-таки отказывается от баллотировки. По предложению Ардеева стали читать дальше список, а в том числе всех наличных уездных предводителей. При упоминании фамилии Мстицкого собрание сделало и ему овацию, но он так же, как и остальные лица, отказался. По прочтении без какого-либо результата списка, дворяне разошлись по своим уездным столам и стали келейно совещаться о том, что же делать дальше. В сущности все сознавали, что Ардеев отказывается не серьезно, а лишь ведет политику и хочет убедиться этим маневром, не ослабела ли людьми его партия. Вскоре один уезд за другим, то в полном составе, то не в большом количестве, стали подходить к Ардееву, и просить его. Общее внимание публики было сосредоточено, однако, не на Ардееве и совершавшихся к нему паломничествах, а на N-ском уезде. Интересным казалось, до крайности, как он себя поведет. Вышло действительно очень эффектно: как только уезды поднялись и двинулись к Ардееву, все N-ские дворяне, с Мстицким во главе, сели у своего стола, скрестив в большинстве случаев руки на груди, и все время, пока длилась церемония упрашиванья Ардеева, не трогались с места и горделиво молчали. Уезд оказался дисциплинированным и дружным, что ни один из дворян, даже сочувствовавших Ардееву, не оставил стола. Картина, представлявшаяся с хор, была весьма импозантна и не предвещала Ардееву легкой победы.
Но все-таки, по-видимому, просило Ардеева большинство дворян, и как только он, наконец, поклонился особенным образом, раздались рукоплескания, под звуки которых сторонники Ардеева проводили его в соседнюю комнату. Там он, усталый и измученный волнениями последней недели, окруженный ближайшими друзьями, остался ожидать результата голосования.
Около двух баллотировочных ящиков, поставленных на столе посреди залы, находились Мстицкий в качестве N-ского предводителя и другой предводитель, и сгруппировались заранее, чтобы следить за счетом голосов, близкие Ардееву лица; в зале не слышалось обычных разговоров, и вызываемые по очереди герольдом уезды подходили к ящику со своими предводителями, несшими особенно торжественно тарелку с шарами, в совершенном молчании. И соседи баллотировавших, и публика с хор внимательно следили за клавшими шары, стараясь определить по движению руки направо или налево положен шар. Иные из дворян и не скрывали своего votum*а и, подняв зеленое сукно, покрывавшее ящик, открыто клали направо; направлявшие свою руку в левое отделение ящика не делали этого столь откровенно.
Наконец, баллотировка окончилась. При глубоком молчании собрания и тишине на хорах, Мстицкий, которому помогали один из наиболее почетных дворян и герольд, откинул сукно баллотировочного инструмента, выдвинул правый ящик, проверил, не остался ли внутри упавший неправильно шар и, объявив громогласно «белые», начал считать их, опуская по одному или по два в стоявшую на столе тарелку. Окружавшие ящик дворяне, в большинстве испытанные в выборных боях, сразу по размерам кучки лежавших в ящике шаров безошибочно определили, что Ардеев выбран. О таком наблюдении немедленно бросились доложить и самому Сергею Сергеевичу и на хоры Софье Александровне, и весть эта быстро распространилась по всей зале. Всех шаров было 280, и как только Мстицкий, считая белые, провозгласил 141 и опустил этот шар в тарелку, в зале зачались аплодисменты, подхваченные на хорах, и множество дворян побежали в соседнюю залу поздравлять Сергея Сергеевича с избранием. Тесно столпившаяся у стола группа любопытных разбилась, по зале начались сепаратные разговоры и движение, и дальнейший подсчет голосов не волновал собрание. Однако наиболее заинтересованные в исходе выборной борьбы дворяне обеих партий продолжали следить за количеством белых и черных; последних насчиталось 120. Опытные люди поняли, что победа еще далеко не на стороне Сергея Сергеевича, но большинство его приверженцев, довольные фактом избрания, устремились за ним в боковую комнату и вскоре вновь вступили в залу торжественной процессией, неся на руках Ардеева, при громких приветственных кликах и аплодисментах. Ардееву это было не в диво, его каждый раз после избрания вносили таким способом в залу, но теперь он вовсе не ликовал в душе; количество шаров, положенных ему налево, было ему известно и достаточно огорчало его: оно возросло вдвое против последних выборов: а тут, кстати, и несли его очень нехорошо, не в сидячем положении, как подобает триумфатору, а в горизонтальном, ногами вперед и подняв их несколько выше головы. Но все-таки, когда его посреди залы поставили благополучно на пол, и он насколько оправился от избирательного способа передвижения, он с достоинством поблагодарил окружающих и предложил приступить к избранию другого кандидата.
Таковой находился налицо, это был Дивский, дворянин из партии Ардеева, каждое трехлетие шедший, как выражался Одарин, «поддужным» при Ардееве, человек безобидный и безупречный, отставной военный.
Дивского увели из залы и приступили к баллотировке ардеевцы, боясь переложить Дивскому по сравнению с патроном, что легко могло случиться ввиду не особенно крупного большинства голосов, полученного им, клали частью налево; черные положила вся молодая партия и, наконец, кое-кто и из нейтральных, баллотировавших за Ардеева, и Дивский не прошел. Не хватило всего каких-нибудь двадцати голосов, но все-таки такой результат подействовал удручающе на Ардеева и его единомышленников.
Началось хождение дворян по зале, бесцельное, утомительное, и сидение в буфете; из собрания никого не выпускали и даже для верности заперли двери. Долгое время никто не решался идти на заклание, но, наконец, после нескольких более или менее тайных совещаний, ардеевская партия выставила еще одного кандидата, кого-то из уездных предводителей, - человека мало известного вне своего уезда. С ним вышло еще хуже: избирательных голосов оказалось меньше, чем у Дивского. При нескончаемых перерывах еще двое дворян пожертвовали собою и решились выступить кандидатами; один из них был совсем беспартийный и человек во всех отношениях почтенный. Но собрание утомилось, а потому было злобно и капризно настроено вообще и сердилось на Ардеева, как на председателя, хотя он в данном случае был совершенно неповинен. Собрание спешило кончить свое дело и разойтись, и неуспех свой ставило на счет Ардеева, не сумевшего найти надлежащего кандидата и провести его. Белых шаров становилось все меньше и собрание встречало отрицательный результат голосования сдержанным смехом.
Между тем время шло и шло, давно уже пришлось осветить залу и во всех углах слышались возгласы: «Это черт знает что! Нельзя же нас держать вечно! Надо кончать сегодня. Ардеев может завтра снова баллотироваться. Да пропади и Ардеев и Мстицкий, - мне пора домой ехать...» и тому подобное. Сторонники Мстицкого пользовались таким настроением и сваливали всю вину волокиты на Ардеева.
Больше никто не шел баллотироваться и в одиннадцать часов вечера Ардееву пришлось распустить собрание до утра, объявив, что губернский предводитель остался неизбранным и завтра надо зачинать баллотировку снова. Партия Мстицкого преисполнилась надежд, а Ардеев и его приверженцы ушли из собрания мрачные.
Пока в собрании и шла горячая борьба, привлекшая в здание его все N-ское общество, так и не расходившееся с хор, Черенин совершил похищение Машеньки Нофриевой. Выполнено это было со знанием дела и по всем правилам, всю операцию вел не сам Черенин, а товарищ его по эскадрону, опытный в таких проделках офицер. С шести часов дворник Нофриевых лежал «без задних ног» в каком-то шинке под лавкою, своевременно упоенный одним из денщиков господ офицеров; по улице, на которой находился дом Нофриевых, стояли, прячась у ворот и за углами, нижние чины из гусар, бывшие в N, и ровно в семь часов Черенин с товарищем находились уже в Нофриевском саду, куда они забрались с улицы через каменную изгородь; Машенька была уже там в сопровождении сестры и горничной Аннушки, несшей большой узел и ковровый дорожный мешок с вещами барышни.
Девицы были достаточно расстроены, а горничная, прежде храбрившаяся, дрожала от страха и еле держала в руках случайное приданое своей госпожи, за которой она решилась последовать. Офицеры, не теряя времени, по спущенной в сад солдатами лестнице, переправили дам на улицу, перекинули вещи и, сдав лестницу денщикам, бросились бегом к стоявшим на соседней площади тройкам. В одни сани сели Черенин с Машей и денщиком на козлах, в другие - два товарища жениха, в третьи - Аннушка с вещами и гусар из нижних чинов, и поезд помчался, сломя голову, в подгородное село, прямо в церковь.
Все описанное произошло в течение пяти минут, улица была пустынная, и лишь одного прохожего, низкого звания, пришлось гусарам позадержать немножко, чтобы он не помешал.
Тройки, явившиеся на площадь раньше назначенного часа, были замечены кое-кем из обывателей, но они на это явление не обратили внимания, решив, что верно господа забавляются, благо идет собрание.
Вскоре в блистательно освещенной свечами сельской церкви, очень невзрачной, даже убогой, в присутствии двух гусар - друзей Черенина и горничной Аннушки, произошло венчание, благополучно прошедшее, без посторонних свидетелей, так как гусары никого из местных жителей не пустили в церковь. Маша хотя, конечно, взволнована была до чрезвычайности, не робела; про Черенина и говорить нечего, и только священник вздыхал опасливо, ожидая себе великих бед от Нофриева. Из церкви после венчания молодые с компанией на тех же тройках поехали на ближайшую станцию почтового тракта на Москву, где их ожидали с холодным ужином и шампанским еще несколько офицеров-гусар, а оттуда Черенины быстро направились на почтовых в Москву.
Очень скоро в тот же вечер Нофриевы узнали о бегстве Маши; хватилась ее первою мать, не найдя в ее комнате. Начались поиски по дому, а тут заметили исчезновение дворника, в саду нашли оброненную Машей шаль... и заподозрили правду. Призвана была на допрос Душа, еле стоявшая на ногах от страха и волнения; сперва она отнекивалась, ссылаясь на незнание где сестра, но когда обнаружили, что и горничной Аннушки нет и исчезли разные вещи и платья Маши, что не могло совершиться без ведома Души, ей-таки пришлось сознаться и назвать похитителя. Маменька и вся женская половина дома взвыли в голос, наиболее пораженные срамом, который покроет фамилию Нофриевых, а сам градский голова поднял такую бурю на весь дом, какой еще его обитатели и не видали.
Как только Нофриев насколько «отошел», он поехал, несмотря на поздний вечерний час, к губернатору с жалобой на Черенина и просьбой о помощи. Николая Михайловича весть о похищении Маши очень расстроила: опять скандал и крупный! Послали за полицеймейстером, и Чевцов велел ему тотчас же произвести дознание и уведомить прокурора, а за беглецами, снесясь с исправником, послать во все стороны погоню. Полицеймейстер, отлично сознавая тщету последней меры, так как похищение было совершено мастерами этого дела гусарами, исполнил все-таки поручение начальства, но, конечно, серьезных мер к поимке беглецов не было принято, про венчание же и про направление, по которому поехали молодые, на следующий день было дознано и доложено Николаю Михайловичу.
Нофриев на утро явился с жалобою на Черенина и к полковому командиру. Тот попытался было уговорить разгневанного отца простить дочь, тем более что она теперь уже законная жена Черенина; но голова не соглашался, слишком обидным казалось ему такое непризнание и даже глумление над родительской властью, и полковой командир отпустил его сухо, объявив, что отрапортует обо всем генералу. Николай Николаевич Строев, узнав изустно о похищении, пригрозил сначала военным судом Черенину, но быстро, как всегда, смягчился и под конец, узнав подробности похищения, сам радовался чистоте отделки, как он выражался, и хохотал по-Бетрищевски, узнав, как был устранен дворник. Про Черенина он выразился «молодец»! и решил, что дело начинать не из-за чего, а необходимо примирить Нофриева с гусаром-зятем.
Старики Нофриевы скоро получили посланное с одной из ближайших к городу станций письмо от Черениных, в котором молодые, объявляя о своем браке, конечно, просили прощения и ходатайствовали о дозволении явиться лично с повинною. Но прощать еще было рано, и Нофриев велел ответить Черениным, чтобы они не смели показываться ему на глаза, что Машу он не считает более дочерью и даже запретил произносить ее имя. Старуха отправила одна к дочери немедленно, хотя и потихоньку, благословение - ее детский образ и небольшую сумму денег на булавки, и велела написать, что мать ее прощает.
Дворянское собрание возобновилось баллотировкою Ардеева; ей предшествовали публичные уговоры его, быстро сей раз подействовавшие. Ардеев оказался избранным, но количество белых заметно уменьшилось, их всего набралось 160. Опять долго собрание выжидало согласия кого-либо из господ дворян идти вторым кандидатом. Наконец, Мстицкий выразил согласие. Дворяне, усталые, спешившие покончить, быстро исполняли свои обязанности, зала была полна, буфет привлекал очень немногих, и скоро стало известно, что Мстицкий прошел выше Ардеева, а именно получил 175 белых шаров.
Мстицкого не внесли на руках, он сам вошел в зал, но овацию ему сделали грандиозную. Победа, хотя численно она выражалась всего лишь пятнадцатью шарами, была великая. До начала собрания Ардеев казался незыблемым на своем месте, а Мстицкий даже и не собирался баллотироваться.
Секретарь дворянства и чиновники депутатского собрания задерживали дворян, прося подписать последние журналы и баллотировочные листы, но оставались с этой целью у губернского стола, где лежали листы, немногие; главная волна дворян неудержимо хлынула в швейцарскую, наскоро прощаясь друг с другом и на радостях щедро оделяя сторожей, все спешили из собрания, которое за это время успело достаточно надоесть. С хор тоже шла публика, громко и взволнованно обсуждая значение победы Мстицкого и в большинстве выражая сожаления по поводу оставления за флагом Ардеева.
В тот же вечер Николай Михайлович Чевцов поздравлял Мстицкого с избранием, но едва ли очень искренно, в душе он оплакивал Ардеева. Этот был ему по плечу и совсем понятен, а Мстицкого Николай Михайлович в сущности боялся, не зная, кто он, какую силу он из себя представляет и чего от него можно ждать. Николай Михайлович вообще был удручен; собрание прошло не гладко и ему сопутствовало слишком много скандалов: чересчур свободомыслящие речи на собрании ораторов из молодежи, ночное шествие с пленением городовых, дуэль, увоз дочери головы; а там имеющее вскоре последовать введение земских учреждений, общественный суд, присяжные заседатели, другие реформы и, наконец, Мстицкий, красный! И что такое земство? И зачем?
Николаю Михайловичу казалось, что начинается политическое землетрясение, и что устои, столько лет великолепно, по его убеждению, поддерживавшие государственное здание, колеблются и заменяются без какой-либо нужды подставками, доверять которым едва ли благоразумно. Одно соображение (Чевцов был человек с большой служебною и житейскою опытностью) успокаивало Николая Михайловича. Ему думалось, что по капризу русской политической моды или даже судьбы, прежние устои насколько поколеблются и создадутся имеющие будто их заменить временные подставки, соорудятся в законодательном порядке так сказать, «строительные леса», но что в конце концов эти подпорки новыми столпами не сделаются, что старые столпы подправят, поремонтируют, выкрасят заново и оставят на прежнем месте, что «леса» долго будут стоять и закрывать собою обветшалое государственное здание, но жизнь будет идти все-таки в нем, а новое здание когда еще возникнет! И Николай Михайлович решил, что «ничего», что во всяком случае уходить не зачем еще, хотя, конечно, прежней свободы действий уж не будет, что он еще нужный человек; далее он решил, что к земству следует отнестись холодно и не доверять, что и остальным начинаниям пока не надо давать по местам большого хода, а главное, что в направлении полезно держаться старины...
Николай Михайлович дня через два опять расцвел и вернулся к текущим делам и, послав по просьбе Строева, за Нофриевым, долго вместе с генералом (которого политические реформы отечества совершенно не беспокоили) уговаривал простить дочь, выписать скорее Черениных из Москвы и задать по поводу их свадьбы пир на весь мир.
Ардеев в сущности не ожидал для себя fiаsco, по его мнению предпочтение, данное дворянством Мстицкому, было вызвано не личными достоинствами последнего, а означало крутой поворот внутренней государственной политики, осуждение прежнего режима и торжество новых идей даже в среде дворянства, особенно более молодой его части. Эта мысль в связи с сознанием, что он действительно не подходит к новому режиму, утешала его, мирила до некоторой степени с потерею места предводителя. Софья Александровна не соглашалась с мужем и усматривала вину падения Сергея Сергеевича в разных его неловких поступках, а главным образом в интриге и махинациях Мстицкого и его присных, не постыдившихся даже испортить великое ее дело «Гамлета»; Софья Александровна была лично неутешна, горела злобой к выборным врагам и только и думала о реванше. Она не сложила оружия.
Мстицкий и его принципиальные союзники и друзья смотрели на свою победу с той же точки зрения, как и Ардеев; они провидели в избрании Мстицкого, явно не соответствовавшего прежнему обычному предводительскому типу, начало новой эры, первый акт сознательной общественной мысли и сочувствия большинства гуманно-либеральным и культурным начинаниям высшего правительства (тогда правительственная власть вела вперед общество, иногда упиравшееся). Очевидно, говорилось в их лагере, дворянство сознало необходимость умело воспользоваться открываемыми ему новыми путями и поставило во главе своей не эффектную, годную лишь для внешнего представительства, фигуру, а человека дела, развитого, способного понять задачи местного самоуправления и вывести дворянство, а за ним и другие сословия, из состояния апатии. Подъем духа в партии Мстицкого царил удивительный и наглядно доказывал, что новые веянья - не беспочвенный мираж, не плод фантазии двух-трех лиц, а нечто реальное, опирающееся, если не на все дворянство, то на часть его, партия праздновала победу не шампанским и тостами, Мстицкого и не думали качать, как то сделали бы прежде; о нем, как о частном лице, как бы забыли, а беседы, в которых принимали участие буквально все лучшие люди N-ской губернии, велись исключительно о предстоящей общественной деятельности.
Занималась заря новой жизни, новые горизонты открывались передовому служилому сословию России, вера в то, что общество, сумевшее мирно и благополучно ввести наитруднейшую реформу - крестьянскую, сумеет справиться и с остальными грядущими законоположениями, была тверда, и будущее представлялось светлым. Сознание необходимости борьбы было, конечно, налицо, никто не думал, что все препятствия к движению вперед общественной мысли и дела рухнут сами собою, и что прежние столпы сами отодвинутся, но борьба не из-за эгоистических личных или даже сословных интересов, а за идею общего блага, не страшила, напротив, манила. В эту именно эпоху люди дела и добра являлись по мере надобности не только в высших сферах, но и на местах, как бы вызванные к бытию волшебством. Волшебство это, захватывавшее в свой круг не одних выдающихся, но и средних, простых людей, заключалось в духе и тех принципах, на которых были основаны реформы царствования императора Александра II. Кто пережил эту зиждительную эпоху, эту весну общественной жизни России, тот ее не забудет, как не забудет ее будущей историк.
Но внешне, а для многих и внутренне, губернская жизнь шла тем же шагом. Финал выборов знаменовал на самом деле переход к новому режиму, но он был не заметен сразу; N-ские обыватели пока обсуждали, как было и прежде, перипетии только что завершившейся выборной компании и другие события, свидетелями или участниками которых им привелось быть за последнее время. На другой же день, после закрытия собрания, гостиницы значительно опустели, уличное движение уменьшилось, около дворянского дома не стояли вереницы своих экипажей и извозчиков, но еще много помещиков были в городе; наносились прощальные визиты, заканчивались в присутственных местах дела, совершались по магазинам закупки.
Николай Михайлович, пережив Нофриевский инцидент и помирившись внутренне с уходом Ардеева (в Чевцове было много практической философии), вернулся к своему о финальному благодушию и, когда после бурного периода выборов, наступило обязательное затишье и успокоение, обратил свое внимание на специально городские дела (не в смысле муниципии) и проявил, как бывало и прежде, отеческую заботу и попечение о преданных ему N-ских аборигенах. Под его давлением Нофриев снял-таки отлучение с дочери и велел ей дать знать, что хотя он еще не желает лично ее видеть, но разрешает вернуться с мужем в N, а главное - Николай Михайлович помирился с давнишним врагом своим Одариным и спас погибавшего Павлова.
Одарин, паки и паки винясь перед Николаем Михайловичем в прежних своих грехах по части свободословия, клялся, что больше не будет, и молил о помощи Павлову. Николай Михайлович в душе очень был доволен покаянием Одарина, которое льстило ему и обещало покой, и был весьма рад изобразить роль Провидения, а потому принялся за Павлова. Старики Сергеевы не поддавались вначале ни на какие уговоры, серьезно оскорбленные тем, что благодаря известному казусу с Павловым имя их дочери было припутано к скандальной истории, да и слабохарактерность нареченного было жениха казалась им опасным прецедентом. Катя Сергеева, конечно, очень скоро простила Павлову, и они даже обменялись тайно записками, что, поддержало бедного математика; но начальство гимназии согласилось не доносить о случае с Павловым, только при условии оставления им службы в N, что действительно казалось необходимым, ибо даже в младших классах ученики поднимали Павлова на смех.
Николай Михайлович умел добиваться своего, он предпринял не без успеха ряд действий и ему уже был обещан перевод Павлова в другую губернию, а пока он устроил ему отпуск. Наконец, ему пришла в голову блестящая мысль: поставить-таки «Гамлета» в пользу приюта имени Ардеева, конечно, при содействии Софьи Александровны и этим ёui геmonter ee mогаl, а также поправить дела Павлова, ибо без него спектакль этот был немыслим.
- Гамлет его погубил, пусть Гамлет его и реабилитирует! - говорил Чевцов.
Софья Александровна, сперва отказавшаяся было, вскоре передумала и напротив энергично ухватилась за приведение в исполнение предложения Николая Михайловича. Она устройством этого спектакля рассчитывала показать всему N-cкому обществу, что она не пала, осталась та же и на той же высокой ступени общественной лестницы, а потом тайная мысль о реванше и в «Гамлете» находила пищу для надежд. Недаром общественное мнение связывало успех Ардеевского спектакля с успехом выборов... В ее умелых руках дело пошло на лад. Сергеевы не выдержали ее настояния и первое свидание их с Павловым состоялось на репетиции. N-ским жителям было-таки суждено увидать в любительском исполнении трагедию Шекспира и все с тем же кегельным шаром, вместо черепа Иоррика.
И Одарин остался верен себе: сделав доброе дело и достаточно раскаявшись, он вновь принялся за злостные свои привычки и, забыв пролития им перед Чевцовым слезы, уже рассказывал всем знакомым, что Николай Михайлович после выслушанных во время выборов от сановника похвал за умелое управление вверенной ему губернией, вырос в собственных глазах, а для убеждения в сем прочих заказал себе сапоги на высоких каблуках и в такой степени стал горд, а в то же время опаслив относительно возможности манкирования ему, что, гуляя пешком или даже проезжая в экипаже по городу, держит голову безусловно прямо и не глядит ни налево, ни направо, а смотрит только вперед, словно в шорах, из-за страха, что ему кто-нибудь не поклонится.
КОНЕЦ