О шаробросании, или Как происходили выборы в губернском Тамбове. Ч. 9
Начало: предисловие, ч. 1, ч. 2, ч. 3, ч. 4, ч. 5, ч 6, ч. 7, ч. 8.
Н.В. Давыдов. Былая провинция. Ч. 9
Между тем собрание затягивалось. Ардеев, далеко неуверенный в успехе своей кандидатуры, робел, а потому медлил и конктиторствовал, чем лишь ухудшал свои шансы. Надеялись, что в этот день дойдет до выборов, но поднялись нескончаемые прения из-за вопроса о недостаче сумм в одном дворянском приюте и об ответственности за это смотрителя, и история эта окончилась лишь часам к четырем. Продолжать собрание было неудобно, так как на вечер был назначен дворянский бал, имевший состоятся, конечно, в зале дворянского дома.
Черенин, не участвовавший в выборах, но ежедневно появлявшейся на хорах, на этот раз не показался в собрании. Он еще задолго до условленного с Машей Нофриевой часа отправился на бульвар и там, поджидая ее, прятался от немногочисленных прохожих за кустами и деревьями, именно этим и привлекая их внимание. Черенин действительно влюбился в Машу Нофриеву; началось это чувство с шалости, каприза, придуманной нарочно забавы, но для иных натур такие шалости не проходят безнаказанно, если можно считать наказанием пробуждение серьезного чувства. Черенин был из числа таких юношей; он еще и слова не сказал с Машей, а уже что-то особенное в выражении ее глаз, ласка, сиявшая в них, будто для него одного, захватили его. А когда он встретился с Машей на балу, то всякие сомнения отлетели и ему стало ясно, как Божий день, что это «она», та, которую ему суждено любить. На балу, вскоре же ободренный улыбкой Маши, Черенин освоился, и дело у них пошло великолепно и невероятно быстро. За мазуркою он объявил Маше, что любит ее и без нее жить не может. А Маша счастливая, радостная, увлекшаяся своим гусаром тоже в полной мере, но более сдержанная, улыбалась и говорила, что не хочет его смерти.
Наконец, Черенин дождался: на бульвар вошли обе сестры Нофриевы. Черенин Души, кажется, и не заметил и заговорил с Машей, не стесняясь присутствием ее. Говорил он горячо, сбиваясь, спеша, боясь не успеть высказать все необходимое; а это все сводилось к тому, что Черенин предлагал Маше руку и сердце и молил не мучить его колебаниями и отсрочками, говорил, что выйдет, если нужно, в отставку, поселится в деревне, что он уже самостоятелен, так как родители его давно скончались, что он обеспечен более или менее...
Маша и не колебалась и не думала сама об отсрочках, но принять предложение Черенина было вовсе нелегко и не просто. Она, наверное, знала, что отец ни за что не согласится на брак ее с Черениным и способен, догадавшись о существовании чувства ее к гусару, услать ее из N. Под конец свидания Черенин уговорил Машу согласиться на тайный увоз ее из родительского дома прямо в деревенскую церковь к венцу и оттуда, уже новобрачными, в его имение. Маша, уверовавшая сразу, как это бывает в ранней молодости, в Черенина, согласилась на все и между ними было решено, что нынче же вечером, на дворянском балу, на который Нофриев обещал губернатору во всяком случае привезти своих дочерей, они условятся, когда и как учинится похищение.
Черенин тотчас же после свидания с Машей отправился к своему эскадронному командиру, бывшему тоже в N, рассказал ему о своем решении и просил помочь выхлопотать немедленно дозволение на вступление в брак и отпуск. Эскадронный командир, увидав с первых же слов Черенина, что его не удастся отговорить от задуманного, не стал возражать против матримониального плана своего подчиненного, а напротив, пообещал устроить отпуск и добыть дозволение на брак, а пока велел подать рапорт о болезни и... действовать по усмотрению. Такие дела, ныне довольно кропотливые и сложные, тогда в хороших кавалерийских полках (армейских), если офицер был любим и человек порядочный, обделывались замечательно легко и просто.
И в остальном Черенину повезло, даже в главном, в деньгах не вышло задержки. Своих у него для задуманного предприятия было мало, но на счастье один из его товарищей оказался при деньгах, у него нашлось около трех тысяч рублей, которые он тотчас же и ссудил Черепицу на слово. Священника, который согласился бы повенчать его с Нофриевой без наличности у нее необходимого родительского согласия и каких-либо документов и без соблюдения установленных правил об оглашении, тоже указали товарищи, которым уже приходилось разделывать подобные дела, и он тотчас же поехал к нему в пригородное, всего верстах в двух от N село, предложив крупный по тому времени капитал - триста рублей, а также пообещав в случае плохого исхода тайного браки, заступничество полкового командира. Черенин получил согласие священника.
С девяти часов вечера большая зала собрания блестела вновь натертым паркетом и всеми зажженными люстрами; в глубине ее, под большим портретом императрицы Екатерины, было поставлено несколько диванов и кресел, стоял круглый стол для чая и фруктов, и эта часть залы была убрана зеленью, любезно предложенной одним помещиком-цветоводом, имевшим в самом N оранжерею и теплицу. Тут принимала гостей Софья Александровна, важная, но обворожительная. Впрочем, дам встречали распорядители еще у дверей залы и сопровождали к Софье Александровне, а наиболее почетных дам вводил под руку сам Ардеев. Еще до начала бала на хорах появились с одной стороны дамы из общества, по случаю траура, отсутствию туалета или по другой уважительной причине не пожелавшие принять участия в танцах, а с другой - мелкие чиновницы, имевшие доступ к кому-либо из служащих в собрании, и горничные.
Бал вышел великолепный. За исключением очень немногих девиц и дам, надевших ни с чем несообразные платья, бросавшиеся в глаза ярко-желтым или красным цветом и каким-нибудь адским фасоном и причесавшихся соответственно, да еще двух-трех дам, одевшихся не по бальному в темные, закрытые платья, туалеты были отличные и даже достаточно модные. Мужская молодежь, в обычное время не особенно важная, теперь, благодаря выборам, была представлена блестяще. Дворяне к тому же старались, так как это был дворянский подписной бал, на котором они являлись в качестве хозяев, а потому и солидные, и совершенно женатые танцевали и ухаживали за дамами весьма тщательно. Ни одна барышня, даже самая нехорошая, не сидела в безнадежном уединении в зале, и решительно все танцевали, не только кадрили, но вальс и польку.
С самого начала бала в буфете давали желающим шампанское, а потому оживление было громадное и к ужину много кавалеров находилось в более чем веселом настроении. Благоразумные и строгие маменьки увезли дочерей тотчас после ужина, но самое веселье пошло именно тут, за котильоном, которым дирижировал один из столичных приезжих. Немало признаний в любви пришлось дамам и девицам выслушать за котильоном, и что было хорошо, это то, что признания эти не имели в большинстве никаких последствий. Проснется на другой день такой увлекшийся на вечере кавалер, вспомнит, что он под влиянием винных паров наговорил не весть чего какой-либо барышне, вообще хватил через край, и решил, что ничего: «не покажусь им больше, вот и все». Но, конечно, случались и серьезные предложения.
Черенин за мазуркой уговорился с Машей Нофриевой; они назначили день похищения на завтра, к семи часам вечера; он должен был явиться в сад, примыкавшей к дому Нофриевых, куда Маша хотела выйти черным ходом вместе с сестрою под предлогом прогулки; сад был со всех сторон окружен каменною стеною, дорожки расчищались от снега и дочерям головы дозволялось гулять там одним.
Дворянское собрание на следующий день переполнилось с утра; дело подходило к развязке, и стало известно, что начнутся выборы, по крайней мере уездные. Накануне в городе состоялось несколько обедов, дававшихся по уездам дворянами своим предводителям, на которых, и на дворянском балу, да и так вообще, было выпито море шампанского, а потому было неудивительно, что большинство дворян явилось в собрание насколько поздно, с помятыми лицами, красными глазами и с места принялись за поправку, придерживаясь правила simililus similia.
В N вообще хорошо пили, умело; губерния славилась карточной игрой, породистыми лошадьми, богатыми невестами и умением хорошо поесть и выпить. Был, например, один дворянин, съедавший и выпивавший прямо неизмеримое количество и без какого-либо вреда для здоровья и без опьянения; он, впрочем, только этим да охотою и занимался и обладал могущественной соответственной корпуленцией. Были еще из числа N-ских помещиков известные силачи, гнувшее подковы, славившиеся и за пределами N биллиардные игроки, стрелки, псовые охотники, бравшие лично со своей сворой безошибочно матерых волков живьем, много было талантливых людей, но всего больше виртуозных пьяниц. (Напиток, носящей название «медведь», в сущности, N-ское изобретение.)
И вот с двенадцати часов столовая и буфет были полны и часто слышалось симпатичное хлопанье откупориваемых бутылок. До уездных выборов собрание добралось лишь часам к двум, много времени ушло на совещания, переговоры и верхняя, хоровая публика порядочно истомилась к тому времени, как внизу раздались нервно настраивающие звуки падения баллотировочных шаров в тарелки. Уезды собрались у своих столов и с хор было видно, - то, что говорилось внизу, расслышать было нельзя, - как кто-либо из старейших дворян, окруженный остальными, произносил речь, сопровождая ее жестами, как дворяне всем уездом или группами подходили к кому-либо из своих коллег и, видимо, просили, а тот кланялся, прикладывая руку к сердцу; в тех случаях, когда он, наконец, пожав ближайшим соседям руки, уходил из залы, становилось ясным, что он согласился. Иные уезды выглядывали очень сиротливо, у стола сидело человек пять-шесть и, видимо, скучали, ожидая решения вопроса о том, к какому уезду их прикомандируют, так как они самостоятельно, за неприбытием обязательного числа двенадцати, выбирать не могли. В других уездах, разделенных на враждебные друга другу в политическом отношении лагери, резко замечались две группы, державшиеся теперь, перед непосредственным вступлением в бой, отдельно.
Кое-где баллотировка началась, зала дополнилась звуками выкрикиваемых в разных местах фамилий дворян, пробегавших затем более или менее комично к своему столу, и в уездах дружных и не особенно многолюдных уже приступили к подсчету шаров. Были такие уезды, в которых предводительство с незапамятных времен держалось в одной семье и как бы по наследству переходило от отца к сыну. В таких уездах предводители быстро были выбраны; в одном даже и голосования не происходило, а дворяне поднесли торжественно излюбленному мужу белые (символически белые, на самом деле они были серые) шары на тарелке. Избрания эти сопровождались громкими аплодисментами, на которые сбегались и поддерживали их знакомые избранника из других уездов.
В С-ском уезде предводителя выбрали довольно скоро, но всех кандидатов к нему забаллотировывали самым жестоким образом. Выбрали, наконец, утомившись продолжительным шаробросанием, дворянина, слегка разбитого параличом.
В М-ском уезде были выбраны два лица одинаковым количеством голосов и долго тоже оставалось неизвестным, кто из них окажется предводителем.
Главный интерес уездных выборов сосредоточивался, однако, в Н-ском уезде, самом многочисленном. Мстицкий, хотя и выдвинувший свою кандидатуру на губернского предводителя, баллотировался и в уездные. Большинство было за него, да никто и не выступал соперником ему и его легко выбирали; но были налицо в уезде приверженцы партии Ардеева, считавшие Мстицкого «красным», и между ними образовался комплот такого рода, чтобы переложить кандидатуру и оставить Мстицкого неожиданно за флагом, что, по их мнению, должно было уронить его престиж, сделать его смешным в глазах губернии. Такой план осуществился бы, пожалуй, если бы кто-то из друзей Мстицкого не узнал про готовившиеся козни. И удар ардеевцев был отражен их же оружием: часть партой Мстицкого, имевшая голосовать за замеченного ими кандидата, положила ему налево, и таким образом он прошел ниже Мстицкого. Этой дипломатической победой, вызвавшей дружные аплодисменты, и завершились уездные выборы. Ардеев объявил, что губернские выборы пойдут на следующий день. Вечером должен был состояться благородный спектакль, устраиваемый Софьей Александровной Ардеевой, - знаменитый Гамлет.
Начало спектакля было назначено в восемь часов, но уже с четырех распорядитель и режиссер Кулев был в театре, подбадривая рабочих, машинистов, ламповщиков, а к пяти часам стали собираться актеры мужского пола и приступили в общей уборной при участии местного парикмахера и театрала-любителя к гримировке и одеванию. В уборной стало оживленно, особенно когда приехали дамы; кавалеры выбегали к ним из уборной на сцену, показывая свой грим, и угощали для храбрости и чтобы глаза блестели привезенным с собою шампанским; подъем духа, вызванный специфической предспектакльной лихорадкой и уверенностью в успехе, царил между всеми участвующими; весело было уже то, что приходилось играть не на домашней сцене, а на настоящей, где действуют, взаправдашние актеры; болтали без умолку, смеялись; Полоний, при полном одобрении «тени», отплясывал с королевой на сцене мазурку и замечания вроде: «а я всю роль забыл», или «после какой это реплики я начинаю?» были не особенно искренние впрочем, кое-кто для верности перечитывал в уборной или у кулисной лампы на сцене свои роли, другие пробовали, легко ли вынимаются шпаги из ножен, принимали позы...
У Кулева было столько хлопот и дел, что казалось невозможно их переделать; в последний момент приходилось добывать разные аксессуарные вещи и бутафорские принадлежности, помогать в приведении костюмов в порядок, следить за тем, чтобы участвующие одевались и гримировались своевременно и не ссорились из-за мест у зеркала. А тут еще вышло недоразумение с билетами: оказалось проданных билетов в партер больше, чем было мест (ошиблись на целый ряд) и теперь наскоро приходилось устраивать приставные места; при поверке бутафорского списка выяснилось, что пропал кегельный шар, изображавший череп бедного Иоррика, военный оркестр не пришел в условленное время; Кулев бегал, кричал, бранился с рабочими, шутил на ходу с актерами, восхищался гримом и костюмами участвующих, говорил комплименты дамам, успевая перехватить налету бокальчик шампанского, посылал на извозчиках гонцов во все концы, но чувствовал, что дело идет на лад, что все мелкие препятствия одолеваются, и уже скоро он при переполненной зрительной зале, стоя в первой правой кулисе, даст знак к поднятою занавеса.
Декорация первого акта была поставлена; уже в зрительной зале, хотя еще не освещенной, начала появляться публика, когда Кулеву доложили, что до сих пор нет Павлова. Отсутствие его, человека безусловно аккуратного и серьезно относившегося к спектаклю, было столь неправдоподобно и странно, что именно потому его до сих пор никто не заметил. Кулев сперва не поверил этому известию, но когда, обежав весь театр, он убедился, что Павлова действительно нет, он ужаснулся и понял, что случилось нечто серьезное. Сергеева не знала, где Павлов, она его не видала в этот день; служитель его, давно дежуривший в уборной с узлом, в котором лежал костюм Гамлета, объявил, что хозяин его ушел из дому еще в двенадцать часов, а куда, он не знает.
Послали на квартиру Павлова, но его там не оказалось, а часы пробили уже без четверти восемь. О непонятном исчезновении Павлова донесли Софье Александровне, бывшей в дамской уборной. Она тоже не усомнилась в серьезности положения и сразу объявила, что это интрига против нее и косвенно против ее мужа.
Зала была освещена а giorno, военный оркестр играл увертюру к Цампе, публика, не обычная серенькая N-ская публика, а выборная, блестевшая туалетами дам, мундирами военных, элегантными фраками, наполняла всю залу; первый ряд был сплошь занят важными особами; дамы в ложах были в платьях де кольте; «слышался» веселый гул голосов, покрывавшей даже энергичные аккорды духовых инструментов, а Павлова все не было... С Ардеевой сделался припадок истерики и ее в уборной оттирали одеколоном; Катя Сергеева в костюме Офелии, забившись в угол уборной, тихо плакала, портя окончательно свой грим; Кулев разослал на поиски за Павловым по городу чуть ли не всех N-ских извозчиков и метался без какого-либо основания со сцены в уборные и обратно, отмахиваясь руками от знакомых из публики, явившихся за кулисы, чтобы проверить распространившийся уже по зале слух о каком-то неблагополучии со спектаклем; Ардеев, извещенный о случившемся, уехал из театра, полицеймейстер доложил обо всем Чевцову и отправил расторопнейшего частного пристава на розыски Гамлета.
Наконец Павлова привезли. Но лучше бы он не показывался никому на глаза в этот поистине злополучный для него день! Его ввел в мужскую уборную сторож и посадил на диван, на него страшно было взглянуть: бледный, растрепанный, с мутными глазами, казалось ничего и никого не видавшими, в расстегнутом платье, он был неузнаваем. Сперва присутствовавшие не могли понять, что такое с Павловым; кто-то сказал, что он ранен, что с ним удар, но очень скоро стало ясно, что он просто пьян, но пьян классически - «как стелька». Он даже ничего не говорил, а только тяжело дышал. Кулев принялся было спасать положение, то есть приводить в чувство несчастного Павлова, его раздели, облили холодной водой, дали нюхать нашатырного спирта, влили в него чашку черного кофе, непрестанно смачивали голову одеколоном, но все было тщетно, и в конце концов Павлов впал в тяжелый сон.
Стало ясно, что Павлов играть не может, и что спектакль провалился, да еще с превеликим скандалом. В уборную проник генерал, долго с видом знатока осматривал Павлова, даже потрогал его и отошел, сказав лишь: «Ну, тут и порка не поможет! Человек совершенно дошел. Везите его домой. Зачем срамить мальчика!»
Приходил и губернатор, страшно рассердился на то, что в уборную допустили много посторонней публики, толкавшейся около Павлова, велел полицеймейстеру, конечно следовавшему за его превосходительством, удалить всех не участвующих и, обращаясь к актерам, сказал убедительно и сильно, указывая на труп Павлова:
- Вот до чего доводит распущенность! Попомните мои слова, еще не то будет. Молодые люди, одумайтесь, пока не поздно!.. и ушел к Софье Александровне в уборную.
Но молодежь и без этих знаменательных слов была подавлена и убита. Спектакль, обещавший так много, стоившей стольких трудов, хлопот, расходов, провалился по какой-то непонятной, безобразной причине. Непонятной, ибо Павлов совсем не пил вина, а спектаклем дорожил больше других. Хотя все и сознавали, что «Гамлет» погиб не родившись, но долго не решались снять костюмов и обсуждали трагический инцидент сей в виде придворных кавалеров короля Датского.
Николай Михайлович проследовал к Софье Александровне, истерика которой прошла, но на которой, как говорится, лица не было, и стал ее и Кулева уговаривать дать все-таки Гамлета, хотя и без него самого.
- Это случается и на Императорских сценах, - говорил Николай Михайлович, - объявите, что Павлов внезапно заболел, но что роль его прочтет по книге ну хоть вы, Василий Петрович, конечно, уже не в костюме, а во фраке, и ничего, поверьте! Офелия наша очень мила, все роли знают отлично, на шпагах дерутся, можно сказать, прекрасно, а это существенно в такой обстановочной пьесе, как Гамлет, костюмы все с иголочки, декорации милы! Всем понравится, я вам ручаюсь, я свою N-скую публику отлично знаю.
Слова Николая Михайловича подействовали на Софью Александровну и Кулева и они решились было последовать его совету и представить «Гамлета» без Гамлета, но неисповедимая судьба доказала еще раз, что в сущности она не индейка, и N-ские жители так и не увидали актера, играющего с серьезным лицом Датского принца во фраке. Оказалось, что Офелия тоже не в состоянии участвовать в спектакле; узнав о случившемся с Павловым, она совсем расстроилась и ни на какие вопросы даже не отвечала; ее поспешили увезти домой.
При опущенном занавесе на авансцену вышел Кулев и дрожащим от волнения и искреннего отчаяния голосом объявил, что спектакль, за внезапною болезнью одного из участвующих, отменяется на неопределенное время и что желающие могут получить деньги обратно из кассы.
В нескольких местах захлопали было, в других засвистали, раздался смех; но шум тотчас же прекратился, как только Чевцов обернулся лицом к публике и, окинув ее строгим взглядом, укоризненно покачал головой и указал рукою находившимся недалеко от него представителям исполнительной власти по тому направлению, где пребывали нарушители порядка. Публика стала расходиться без каких-либо манифестаций; в те времена она была благонравнее теперешней, и градоначальникам тогда легче и беззаботнее жилось на свете.
Но Боже, какое волнение охватило через полчаса все население N! Вот уж когда пошла писать губерния! Во всех домах, в клубах, куда хлынула мужская публика из театра, в гостиницах, даже на улицах, только и говорили, что о провалившемся «Гамлете». Все признавали в факте упоения ни в чем неповинного Павлова некоторое злоумышление, но какое, по чьей инициативе предприятие, в этом обитатели N расходились бесконечно. Ясно было, что неудача с «Гамлетом» вредит Ардеевым. Их пышность и великолепие, престиж, недосягаемость были подорваны и властная, торжественная Софья Александровна казалась смешной и жалкой.
Губернатор пригласил к себе с места губернского прокурора и еще двух-трех представителей местной власти и Ардеева с тем, чтобы обсудить, не следует ли возбудить против виновника скандала преследования в судебном или ином порядке. Юридическая квалификация данного деяния была, однако, чрезвычайно трудна. Уголовная формула сначала будто и выходила: «кто чрез упоительные напитки склонит…» или «в случае, ежели когда кто-либо с целью…», но дальше не шло. Наконец, совещание сановников призвало на помощь правителя канцелярии губернатора, человека умудренного житейским опытом и знанием, и он с места объявил, что преступления, караемого уголовными законами, в упоении кого-либо в ином с целью помешать любительскому спектаклю, безусловно, нет и судебного дела тут возбуждать нельзя, но что о таком лице, буде он окажется и вообще вольнодумными, можно представить на усмотрение высшего начальства. И тут-то Николай Михайлович понял безошибочно, кто автор всей авантюры, что он и передал присутствующим: Одарин!
Чевцов не ошибся: действительно это был Одарин. Ехидный план напоить Павлова в день спектакля до «риз положения» и тем сорвать Гамлета возник у него давно, и он его очень ловко привел в исполнение. Заручившись содействием двух-трех приятелей из породы бесшабашных, он устроил у себя в день спектакля завтрак под предлогом празднованья дня собственного рожденья и затащил к себе Павлова. Там, путем разных ухищрений и предлагая тосты за здоровье Катерины Павловны Сергеевой, он влил почти насильно в Павлова еще натощак две рюмки водки, от которых тот с непривычки совсем осовел и потерял и так не очень крепкую волю, а потому за завтраком выпил еще стакан-другой шампанского, в которое хозяин влил коньяку. Тут уж Павлов совершенно опьянел и, войдя во вкус выпивки, стал опоражнивать стакан за стаканом. Павлов, обычно молчаливый и скромный, стал даже буянить, потом плакать, и наконец свалился в совершенно бессознательном состоянии. В таком виде к восьми часам Одарин и отправил его на своем извозчике в театр.
Продолжение следует.