День 16 октября
День 16 октября 1941 года хорошо помнили люди из поколения моих родителей, жившие в то время в Москве. Рассказ об этом дне я услышала уже во времена оттепели. Привычка не говорить лишнего была тем поколением крепко усвоена. Но хорошо помню я одну из учительниц нашей школы, интонацию ее голоса, когда она произнесла в дни празднования 20-летия победы и присвоения столице титула героя: «Это Москва - город-герой?»
В тот день Москва бежала.
Среди книг и фильмов, упоминаемых в интернете, где хотя бы что-то говорится о том, что происходило в городе в тот жуткий для миллионов жителей день, не вижу я книги Андрея Назарова «Песочный дом». Именно там, в этой прекрасной книге описано страшное бегство столицы после того, как накануне, 15 октября, руководство страны с вождем и учителем во главе город бросило и бежало.
Для меня это описание особенно близко - убийственно близко, потому что упомянутые там Тулинская, Ульяновская, Шоссе Энтузиастов (старая Владимирка), Абельмановская застава, Рогожский вал - это места, где я жила несколько десятилетий и где ничто тогда уже не напоминало того дня. Если бы не знала от старших, то может быть, не знала бы и до сих пор, как не знают многие.
С того дня прошел на сегодня 81 год. То, что происходит сейчас, тоже затянется через много лет, как затягивались раны от всех войн. Тогда будут жить совсем другие люди. Но до этого еще ох, как далеко…
Из книги Андрея Назарова «Песочный дом»:
…На Ульяновской поток людей уплотнился, вобрал в себя скрежет новых саней, оброс машинами, портфелями, рюкзаками, велосипедами, детскими колясками. От Абельмановской заставы бежали какие-то фантастические фигуры, увешанные гирляндами колбас.
- Мясокомбинат грабят, - раздавалось в толпе с почтительным удивлением.
У Заставы Ильича поток людей сталкивался с новым, надвигавшимся с Рогожского вала, и, подвластный законам течения, образовывал водоворот. … Машенька поскользнулась, ее развернуло и потащило дальше. У заводских ворот, по левую сторону, теснились люди, сопротивлявшиеся общему движению. Там тоже хрипел жестяной раструб, выкрикивая неразборчивые и, очевидно, бесполезные слова.
- Судный день, - внятно прошамкала старуха, на миг выделившаяся из толпы и поглощенная вновь.
Машенька посмотрела вниз и прижалась к стене, потрясенная, как ударом, силой открытого отчаяния толпы, запрудившей шоссе.
Москва бежала, и отсюда, с высоты каменных ступеней полукруглого крыльца, Машеньке открылось это бегство по единственно свободной от немцев артерии старому пути на Восток, каторжной Владимирке, дороге русских энтузиастов, утоптанной кандальными ногами. Этот открытый путь страдания нес на себе уже утратившую порядок, сбившуюся, зловеще вспененную толпу, сквозь которую прокладывали путь автомобили, велосипеды и неожиданным татарским обилием хлынувшие обозы. Машенька глядела вниз, непонятным усилием выхватывая из неразличимого течения безымянной плоти детские башлыки, платки, кроличьи береты, ушанки, шляпы и задранные лошадиные морды в инее и храпе.
- Всеобщая эвакуация, - крикнула женщина и потянула Машеньку за рукав. Москву отдают!
Машенька поняла, что это и было знанием, поднявшим город в его поспешный исход, но что-то восставало в ней, мучительно сламывалось в груди, и, подавляя внезапную боль, она крикнула: Не отдадут! - и повторяла надсадно, уже стыдясь себя: - Не отдадут! Не отдадут!
Но женщина соскользнула в человеческую реку, несущуюся под улюлюканье автомобильных гудков, ржанье лошадей, скрежет полозьев по асфальту и вопли сорванных голосов, старавшихся отыскать друг друга и обещавших встречу в Рузаевке.
Не помня себя, Машенька сорвалась с крыльца, слепо проламывая путь, и уже за Тулинской, в виду маковок монастыря, была отброшена на груду солдатских ушанок, сваленных на мостовую. Неуверенно поднявшись, разгребая ногами шапки, Машенька прошла в пустоту переулка, придерживая руками оторванную полу и слизывая кровь с разбитых губ.
Безответные гудки разносились от свисавшей из выбитого окна телефонной трубки. Не в силах собраться, выйти окончательно из пережитого кошмара, Машенька брела в пустоту, стараясь держаться дальше от людных магистралей. … Так она вышла к Курскому вокзалу и пересекла Садовую, по которой все в ту же сторону двигались люди и грузовики. Регулировщики, желтые милицейские мотоциклы, славные девушки в формах, ходившие по шесть в ряд по сторонам тупых колбас аэростатов, и сами аэростаты внезапно исчезли. Об окно брошенной конторы бились изнутри порхающие бумаги. Люди, изредка встречавшиеся в переулках, передвигались торопливо и скрытно. Они держались стен, и уклончивая повадка роднила их. Чувствовалось, что все для них решилось и незримая грань уже отделила их от уходящих. Серые домотканые платки, валенки и овчинные полушубки сменили береты, ботинки, барсучьи шубы, воротники из чернобурых лис и "сталинских бычков" - кроликов, отчего город принял вневременной, деревенский облик. На Кировской Машенька почувствовала гарь, сгущавшуюся к центру города, и поняла, что жгут архивы. ЗАГСы и заготконторы, жилотделы и родильные дома, тресты и наркоматы жгли заведомо бесполезные для врага бумаги, жгли из маниакального страха гласности, которым, как банду преступников, повязало своих граждан это огромное государство.
В тот день Москва бежала.
Среди книг и фильмов, упоминаемых в интернете, где хотя бы что-то говорится о том, что происходило в городе в тот жуткий для миллионов жителей день, не вижу я книги Андрея Назарова «Песочный дом». Именно там, в этой прекрасной книге описано страшное бегство столицы после того, как накануне, 15 октября, руководство страны с вождем и учителем во главе город бросило и бежало.
Для меня это описание особенно близко - убийственно близко, потому что упомянутые там Тулинская, Ульяновская, Шоссе Энтузиастов (старая Владимирка), Абельмановская застава, Рогожский вал - это места, где я жила несколько десятилетий и где ничто тогда уже не напоминало того дня. Если бы не знала от старших, то может быть, не знала бы и до сих пор, как не знают многие.
С того дня прошел на сегодня 81 год. То, что происходит сейчас, тоже затянется через много лет, как затягивались раны от всех войн. Тогда будут жить совсем другие люди. Но до этого еще ох, как далеко…
Из книги Андрея Назарова «Песочный дом»:
…На Ульяновской поток людей уплотнился, вобрал в себя скрежет новых саней, оброс машинами, портфелями, рюкзаками, велосипедами, детскими колясками. От Абельмановской заставы бежали какие-то фантастические фигуры, увешанные гирляндами колбас.
- Мясокомбинат грабят, - раздавалось в толпе с почтительным удивлением.
У Заставы Ильича поток людей сталкивался с новым, надвигавшимся с Рогожского вала, и, подвластный законам течения, образовывал водоворот. … Машенька поскользнулась, ее развернуло и потащило дальше. У заводских ворот, по левую сторону, теснились люди, сопротивлявшиеся общему движению. Там тоже хрипел жестяной раструб, выкрикивая неразборчивые и, очевидно, бесполезные слова.
- Судный день, - внятно прошамкала старуха, на миг выделившаяся из толпы и поглощенная вновь.
Машенька посмотрела вниз и прижалась к стене, потрясенная, как ударом, силой открытого отчаяния толпы, запрудившей шоссе.
Москва бежала, и отсюда, с высоты каменных ступеней полукруглого крыльца, Машеньке открылось это бегство по единственно свободной от немцев артерии старому пути на Восток, каторжной Владимирке, дороге русских энтузиастов, утоптанной кандальными ногами. Этот открытый путь страдания нес на себе уже утратившую порядок, сбившуюся, зловеще вспененную толпу, сквозь которую прокладывали путь автомобили, велосипеды и неожиданным татарским обилием хлынувшие обозы. Машенька глядела вниз, непонятным усилием выхватывая из неразличимого течения безымянной плоти детские башлыки, платки, кроличьи береты, ушанки, шляпы и задранные лошадиные морды в инее и храпе.
- Всеобщая эвакуация, - крикнула женщина и потянула Машеньку за рукав. Москву отдают!
Машенька поняла, что это и было знанием, поднявшим город в его поспешный исход, но что-то восставало в ней, мучительно сламывалось в груди, и, подавляя внезапную боль, она крикнула: Не отдадут! - и повторяла надсадно, уже стыдясь себя: - Не отдадут! Не отдадут!
Но женщина соскользнула в человеческую реку, несущуюся под улюлюканье автомобильных гудков, ржанье лошадей, скрежет полозьев по асфальту и вопли сорванных голосов, старавшихся отыскать друг друга и обещавших встречу в Рузаевке.
Не помня себя, Машенька сорвалась с крыльца, слепо проламывая путь, и уже за Тулинской, в виду маковок монастыря, была отброшена на груду солдатских ушанок, сваленных на мостовую. Неуверенно поднявшись, разгребая ногами шапки, Машенька прошла в пустоту переулка, придерживая руками оторванную полу и слизывая кровь с разбитых губ.
Безответные гудки разносились от свисавшей из выбитого окна телефонной трубки. Не в силах собраться, выйти окончательно из пережитого кошмара, Машенька брела в пустоту, стараясь держаться дальше от людных магистралей. … Так она вышла к Курскому вокзалу и пересекла Садовую, по которой все в ту же сторону двигались люди и грузовики. Регулировщики, желтые милицейские мотоциклы, славные девушки в формах, ходившие по шесть в ряд по сторонам тупых колбас аэростатов, и сами аэростаты внезапно исчезли. Об окно брошенной конторы бились изнутри порхающие бумаги. Люди, изредка встречавшиеся в переулках, передвигались торопливо и скрытно. Они держались стен, и уклончивая повадка роднила их. Чувствовалось, что все для них решилось и незримая грань уже отделила их от уходящих. Серые домотканые платки, валенки и овчинные полушубки сменили береты, ботинки, барсучьи шубы, воротники из чернобурых лис и "сталинских бычков" - кроликов, отчего город принял вневременной, деревенский облик. На Кировской Машенька почувствовала гарь, сгущавшуюся к центру города, и поняла, что жгут архивы. ЗАГСы и заготконторы, жилотделы и родильные дома, тресты и наркоматы жгли заведомо бесполезные для врага бумаги, жгли из маниакального страха гласности, которым, как банду преступников, повязало своих граждан это огромное государство.