Сны и люди
"We are such stuff
As dreams are made on; and our little life
Is rounded with a sleep."
За прошедший год мне почти ничего не удавалось писать. Та женщина, которой я была год назад, в новую реальность втискивалась с трудом и все время протирала глаза, надеясь, что вот сейчас глаза откроются и все окажется сном.
«…Мы сделаны из вещества того ж, что наши сны, и сном окружена вся наша маленькая жизнь…»
Знатоки перевода сомневаются и спорят - почему же у Шекспира made on, а не made of, как было бы понятно и логично? То есть сны сами приходят или же вроде как это мы их делаем? Но учитывая, что в изданиях Шекспира огромное множество спорных написаний (оригиналов-то нет), я сейчас не буду заморачиваться тем, кто эти сны сотворяет. Просто оказалось, что сны и явь и ближе, и дальше, чем нам думается.
Глаза действительно открылись, явь оставалась явью и сна нисколько уже не напоминала. Через какое-то время уже до-февральская жизнь стала казаться сном, причем сном довольно интересным, со множеством интересных былых событий, не имеющих прямого отношения к этой самой нынешней яви. Но это неверно - отношение очень даже прямое, только мостиком между той и этой явью оказывается каждый человек и я в частности. Мост - моя любимая реальность. Мост соединяет одно с другим, позволяя одному и другому быть разными и связанными одновременно.
За прошедший год несколько раз слышала я даже не упреки, но мягкие увещевания: дескать, умеющие писать лучше бы писали, а не отмалчивались. Ну и пусть слишком много слов и люди на них подсаживаются, но ведь кому-то твои слова виделись нужными.
Писать весь год было трудно, почти невозможно, потому что все слова казались лишними. И вот вдруг недавно, задумавшись о снах и яви, о нынешнем и прошлом, о разобщенности того, что казалось целым, о противоположностях вообще - я вспомнила двух людей из давней жизни. Описание будет довольно длинным, но мне нравится этот процесс, словно сами эти люди стали ближе.
Один из них работал в научном отделе, которых в институте было несколько, при этом помню я, что считался он одним из самых умных людей в этой научной сфере. В моей памяти он остался как «человек за шкафом». Я не была связана с тем направлением, поэтому видела и слышала его всего пару раз и то издали, на совете, где я присутствовать не должна была по рангу, но иногда ходила слушать из интереса. Он действительно производил впечатление человека, которому даже непросто высказать то, что он знает, так много стоит за его речью, которую он говорил как-то немножко обреченно, видимо по опыту предполагая, что поймут немногие. Я никогда не встречала его ни в буфете, ни в коридорах, ни на других собраниях, нигде. В отдел, где он работал, я заходила по какой-то надобности лишь пару раз: один раз он выглянул из-за большого шкафа, где, как я поняла, стоял его стол - с полным уважением к его очевидной социофобии. Волосы были лохматы, свитер потертый. Глаза всегда немного испуганные.
Второй - как я и сказала - был его полной противоположностью. Элегантно одетый, чаще всего в пиджачке с галстуком, он ходил по длинным коридорам всех этажей института и выглядел так, словно его очень-очень ждут там, куда он со всей своей деловитостью направляется. Он был предельно общительным, доброжелательным и, видимо, был (чтобы никак не обидеть его в моей памяти) человеком с определенной психологической особенностью. Работал он из года в год курьером: поскольку никакого интернета и электронной почты тогда не было, то кто-то должен был относить бумаги из дирекции в другие многочисленные отделы. Он знал всех и его знали все. Он шел по коридорам и, немножко наклонив голову, живо разговаривал на ходу с невидимыми собеседниками. В руке всегда были какие-нибудь папки и бумаги. Если не очень увлекался, то замечал встречных и приветствовал - иногда радостно, а иногда благородным и благодушным кивком. Он был уникален и понимал это, у него не было конкурентов в его деле, которое ему очень нравилось. Он знал все выставки и концерты города, охотно разговаривал об этом во всех отделах, куда ему надо было зайти. Никогда не сплетничал, но с удовольствием рассказывал новости. Слушать он не умел, он просто довольно вежливо и терпеливо ждал, пока кто-нибудь говорил, потом начинал говорить из своего мира, точно так же, как и на ходу в коридоре. Но каким-то образом вести до него доходили, как до ребенка, который вроде бы и играет сам с собой, а потом оказывается, что все понял, что есть вокруг. Конечно, я знала его имя и называла по имени (отчества никто не знал, он был вечно-молод), но для равновесия буду называть «идущий по коридору».
Тени их вынырнули из снов моей памяти очень ясно - видимо, где-то там в глубине я пробовала найти образец того, как я могу что-то рассказывать миру - либо так, как «человек за шкафом»: с трудом подбирая слова и лишь надеясь, что для кого-то эти слова будут нужны, либо так, как «идущий по коридору»: радуясь самой возможности слова, не задумываясь о цели, легко перенося в одни места все то, что получилось подобрать в других - в книгах, встречах, зрелищах, поездках.
И разделив, и соединив их в своем воображении, я поняла, что невозможность писать была от того, что каждый раз, когда я старалась что-то написать, одна тень была ущемлена, а другая, наоборот, выступала на передний план. Но я постаралась здесь их уравновесить, и само это действие было для меня благим. Может быть и дальше получится писать.
Один получился похожим, а второй совсем нет - какой-то юный пионер с неумной улыбкой. Но жест похож, и я решила не переделывать. Вряд ли эти строчки достигнут их взгляда, даже если они живы, о чем я за давностью времени не могу иметь ни малейшего понятия.
As dreams are made on; and our little life
Is rounded with a sleep."
За прошедший год мне почти ничего не удавалось писать. Та женщина, которой я была год назад, в новую реальность втискивалась с трудом и все время протирала глаза, надеясь, что вот сейчас глаза откроются и все окажется сном.
«…Мы сделаны из вещества того ж, что наши сны, и сном окружена вся наша маленькая жизнь…»
Знатоки перевода сомневаются и спорят - почему же у Шекспира made on, а не made of, как было бы понятно и логично? То есть сны сами приходят или же вроде как это мы их делаем? Но учитывая, что в изданиях Шекспира огромное множество спорных написаний (оригиналов-то нет), я сейчас не буду заморачиваться тем, кто эти сны сотворяет. Просто оказалось, что сны и явь и ближе, и дальше, чем нам думается.
Глаза действительно открылись, явь оставалась явью и сна нисколько уже не напоминала. Через какое-то время уже до-февральская жизнь стала казаться сном, причем сном довольно интересным, со множеством интересных былых событий, не имеющих прямого отношения к этой самой нынешней яви. Но это неверно - отношение очень даже прямое, только мостиком между той и этой явью оказывается каждый человек и я в частности. Мост - моя любимая реальность. Мост соединяет одно с другим, позволяя одному и другому быть разными и связанными одновременно.
За прошедший год несколько раз слышала я даже не упреки, но мягкие увещевания: дескать, умеющие писать лучше бы писали, а не отмалчивались. Ну и пусть слишком много слов и люди на них подсаживаются, но ведь кому-то твои слова виделись нужными.
Писать весь год было трудно, почти невозможно, потому что все слова казались лишними. И вот вдруг недавно, задумавшись о снах и яви, о нынешнем и прошлом, о разобщенности того, что казалось целым, о противоположностях вообще - я вспомнила двух людей из давней жизни. Описание будет довольно длинным, но мне нравится этот процесс, словно сами эти люди стали ближе.
Один из них работал в научном отделе, которых в институте было несколько, при этом помню я, что считался он одним из самых умных людей в этой научной сфере. В моей памяти он остался как «человек за шкафом». Я не была связана с тем направлением, поэтому видела и слышала его всего пару раз и то издали, на совете, где я присутствовать не должна была по рангу, но иногда ходила слушать из интереса. Он действительно производил впечатление человека, которому даже непросто высказать то, что он знает, так много стоит за его речью, которую он говорил как-то немножко обреченно, видимо по опыту предполагая, что поймут немногие. Я никогда не встречала его ни в буфете, ни в коридорах, ни на других собраниях, нигде. В отдел, где он работал, я заходила по какой-то надобности лишь пару раз: один раз он выглянул из-за большого шкафа, где, как я поняла, стоял его стол - с полным уважением к его очевидной социофобии. Волосы были лохматы, свитер потертый. Глаза всегда немного испуганные.
Второй - как я и сказала - был его полной противоположностью. Элегантно одетый, чаще всего в пиджачке с галстуком, он ходил по длинным коридорам всех этажей института и выглядел так, словно его очень-очень ждут там, куда он со всей своей деловитостью направляется. Он был предельно общительным, доброжелательным и, видимо, был (чтобы никак не обидеть его в моей памяти) человеком с определенной психологической особенностью. Работал он из года в год курьером: поскольку никакого интернета и электронной почты тогда не было, то кто-то должен был относить бумаги из дирекции в другие многочисленные отделы. Он знал всех и его знали все. Он шел по коридорам и, немножко наклонив голову, живо разговаривал на ходу с невидимыми собеседниками. В руке всегда были какие-нибудь папки и бумаги. Если не очень увлекался, то замечал встречных и приветствовал - иногда радостно, а иногда благородным и благодушным кивком. Он был уникален и понимал это, у него не было конкурентов в его деле, которое ему очень нравилось. Он знал все выставки и концерты города, охотно разговаривал об этом во всех отделах, куда ему надо было зайти. Никогда не сплетничал, но с удовольствием рассказывал новости. Слушать он не умел, он просто довольно вежливо и терпеливо ждал, пока кто-нибудь говорил, потом начинал говорить из своего мира, точно так же, как и на ходу в коридоре. Но каким-то образом вести до него доходили, как до ребенка, который вроде бы и играет сам с собой, а потом оказывается, что все понял, что есть вокруг. Конечно, я знала его имя и называла по имени (отчества никто не знал, он был вечно-молод), но для равновесия буду называть «идущий по коридору».
Тени их вынырнули из снов моей памяти очень ясно - видимо, где-то там в глубине я пробовала найти образец того, как я могу что-то рассказывать миру - либо так, как «человек за шкафом»: с трудом подбирая слова и лишь надеясь, что для кого-то эти слова будут нужны, либо так, как «идущий по коридору»: радуясь самой возможности слова, не задумываясь о цели, легко перенося в одни места все то, что получилось подобрать в других - в книгах, встречах, зрелищах, поездках.
И разделив, и соединив их в своем воображении, я поняла, что невозможность писать была от того, что каждый раз, когда я старалась что-то написать, одна тень была ущемлена, а другая, наоборот, выступала на передний план. Но я постаралась здесь их уравновесить, и само это действие было для меня благим. Может быть и дальше получится писать.
Один получился похожим, а второй совсем нет - какой-то юный пионер с неумной улыбкой. Но жест похож, и я решила не переделывать. Вряд ли эти строчки достигнут их взгляда, даже если они живы, о чем я за давностью времени не могу иметь ни малейшего понятия.