Карта левитаций
Густое облако июльского пуха, непонятно как оказавшееся над речной гладью, стремительно опустилось на палубу. Я стихийно схватил водный распылитель, пытаясь смокрить и сгустить эти летучие тополиные лохмотья, - некоторые действительно начинали обваливаться жалкими, мокрыми комочками; а я не останавливался, - ещё больше хотелось расширить зону поверженного пуха! Прыгая по палубе, шире и шире, размахивая распылителем в то время, когда ветер норовил уже унести со стола салфетки, что Димка Макаров хитро подсовывал под блюдца, с опаской посматривая в мою сторону. Наконец я устал и просто лёг на палубу. Незатейливые колбасные и сырные нарезки, графин с водой, казалось, служили, главным образом, для того что бы удержать буйствующую на ветру, клеёнчатую скатерть.
- Можно похозяйничать. Вот эти восемь стулов под наше подразделение, они подсядут в Бобрынино, - оглядевшись, Димка вынул из барсетки горлышко коньячного пузырька, но тут же его спрятал.
- О, а в Бобрынино есть пристань? - я присел, обхватив колено.
- Ещё какая! С бобрами и запрудами.
Прогулочный катер плавно набирал скорость.
Если честно, я всё ещё не отошёл, от позавчерашнего, нашего первого, как я считал, серьёзного перфоманса на открытом воздухе, то и дело, будучи, готовым разразиться судорожным ржаньем. Видя моё скрытое оживление и как-бы угадывая мысли, Дмитрий с едва уловимой иронией, опустив на секунду глаза, спросил:
- Ну как там троллейбусы?
- Ой, прекрасно!
Группа двадцатидвухлетних увальней и хрупких соратниц, сбегала с относительно пологого пригорка к остановке, в тот момент, когда к ней подъезжал троллейбус, размахивая наспех нарисованными транспарантами: «Каждому по Фаусту!» «Поцелуй соседа у окна!» «За рулём - Шпенглер!»
- Ну, и как люди реагировали? Как там Шпенглер за рулём?
- Да никак. Рожи у всех злые, потные, одна толстая бабка вынула из кармана свинячую ножку и пульнула в окно. Кстати, а ты ведь обещал быть! - Дмитрий изобразил кислую гримасу.
- Вот так всегда! - я не унимался.
- Да я обещал, но только потом вспомнил, что у меня на это время уже была запланирована встреча с Никитиным.
- Ну и как встреча? Как Никитин?
Дима сотворил мечтательно-кислое выражение. Пух всё летел; руки моего собеседника пространно его отстраняли.
- Ушёл, нашинкованный всем этим культурным паштетом, как Хемингуэй парижскими устрицами. Ты знаешь, я могу сколько угодно смаковать воспоминания о своих прогулках по Венеции, но тут одна тонкость, - в Венеции я не был, зато геометрию своего обосанного двора, - хоть Евклидову, хоть Лобачевского, знаю, тем более тема сходящихся параллельных, не то что бы линий, - пространств, актуальна сегодня, как штопор в сумке водопроводчика.
- Эээ… Какая Венеция? Какой штопор? Вы бухали?
- Ага!!! - задорно выпалил Димка. - С Никитиным побухаешь! В него три литра самогона вольёшь, а он всё о чешуекрылых… Я к тому, что наш с ним разговор… как бы сказать, - кристаллы отвлечённого знания и поэтическая физиология, растущая из сора обгрызанных…
- Из сумки водопроводчика! - перебил я. - Да, ты не забыл про завтрашнее?
- Про хэпенинг?
- Ты должен быть ровно в шесть!
- Скорый поезд уходит ровно в шесть часов!
- Ты мне зубы не заговаривай. Завтра как штык!
- Ээээ… а что там хотите учинять?
- Что-что! Придумываем большую литературную историю! Каждый приносит фрагмент своих любимых текстов: отрывки из романов, повестей, газетных статей, стихи и прочее. Затем, из числа присутствующих он набирает участников для инсценировки его фрагмента. И нужен человек, что критично, с весёлым снобизмом будет интерпретировать увиденное. Никитин как раз подошёл бы идеально. Да, и всё это называется «Карта левитаций».
- Карта левитаций? С чего бы?
- Вот для того что бы задавали лишние вопросы. Много лишних вопросов внесут окончательную божественную ясность во всю эту ситуацию. Кстати, будет Авдонкина, а он, вроде бы подзавис на неё…
- Я конечно позвоню ему, а как вас представить?
- Придумай, что-нибудь. Главное, не забудь про Авдонкину. Кстати, а сколько лет ты уже работаешь в «Рязанской шарманке»?
- Как писать научился, так и шарманю.
- Ладно, я побежал к своим, а то они наверно уже меня потеряли.
Я направился на нижнюю палубу к группе учащихся художественной школы №1, что я, будучи студентом, курировал, находясь на практике. Кто-то предложил устроить зарисовки с плывущего катера, идея быстро нашла общее одобрение, и, вдобавок ко всему, совершенно случайно удалось пересечься с моим приятелем, внештатником «Рязанской шарманки». Я сделал несколько шагов по металлической лестнице, как понял, что происходит что-то неладное. Неладное происходило с деревьями и близлежащими прибрежными домиками, что стремительно приближались и… поворачивались. Нет, поворачивались мы.
Катер начал решительно крениться, я попытался отбежать от края, но удар, в результате резкого столкновения с берегом, поднял в воздух содержимое палубы (в том числе и меня) и отбросил на берег. Я не помню длительности полёта, чую, что проваливаюсь куда-то вниз, через какие-то слои и ветхие подвалы, сотворив, в процессе парения сальто назад, но удачно, плашмя, врезался в кучу пыльных коробок.
Каждый наверняка ощущал звериную вспышку обретённого, заново дарованного времени в тот момент, когда всё могло бы закончиться, - и расталкивая коробки, не совсем понимая происходящее, ощущая на зубах хруст песка, собирая из взбаламученных блёсток оперативной и дальней памяти хоть какую-то картинку происходящего. Но картинка никак не собиралась, а я двигался и двигался, машинально дотронувшись до неровной, с отвалившимися кусками синей краски, стены. Стена как стена, там сбоку от пятна, образованного отшелушившейся краской, надпись какая-то странная, имя с цифрами, значит человек здесь был… Я совершенно не удивился, что одежда на мне была совершенно не та, в которой я прыгал с распылителем по палубе. Полурваные джинсы, синяя спецовка… Так, что-то светится там за поворотом в конце коридора. «Мальчик вздорный и спесивый, вам выписываю штраф, ты возьмёшь, хлебнувши пива, банки, почту, телеграф…» - совершенно незнакомая песенка слетала с губ; откуда она? Что здесь происходит? Что светится за поворотом, опережая хоть какие-то устойчивые представления? О! Автомат выдачи горячего чая, кофе, ништяков. С разгону, как будто делая это в тысячный раз, вплотную подлетел к автомату и, с суетливой сакраментальностью, стал нащупывать нужные кнопки… «Стоп, стоп, стоп! Это что за цирк? Надо немного притормозить, оглядеться... На кого я похож? Видели бы меня сейчас Гепа Чебаршин и Вася Прокушев… Ха-ха!» Не успел я вспомнить всех, кого бы я мог удивить в тот момент, как почувствовал на плече тяжёлую, мягкую руку. Обернулся. Передо мной стоял крайне приветливый, излучающий природное, румяное здоровье, человек. Это человек запросто смог бы сыграть Ивана-царевича на утреннике в ДК на окраине Тулы. Слегка кудрявые волосы прекрасно сочетались с серыми, лукаво-умными глазами балалаечника-народника. «Вот наверно ключ ко всей этой зловещей шараде», - подумал я с дрожащей надеждой. «Леонид (Он знает моё имя!), Леонид, - глаза балалаечника загорелись особым, заветным огоньком. - Привезли новую центрифугу, очень хорошую. Надо после обеда загрузить её шунгитом. И разгрузить старую».
Не знаю, чего было больше в этой музыке - всепрощения или надежды. Гудящие слои музыкальной, мифической, сверкающей памяти, казалось, нежно пеленали рваную утробу истории, перетусованной, сыгранной в совершенно ином ключе, - без кровавых глупостей и собранных в букет, новообретённых шансов. Бесконечное лето самых благодатных, самых чистых слёз шумело каскадами медленных терций и ещё более медленных секунд второй части первого Бранденбургского концерта Баха, что потрескивал в динамике, оставленного с брежневских времён радиоприёмника «Горизонт». Приёмник являлся единственным содержимым одинокой книжной полки, под которой, на коричневом столе лежала груда, размером с морскую гальку, чёрных камней, что я вяло сортировал, сбрасывая отобранные камни в пластмассовый таз. Бранденбургский концерт закончился. «Братья и сестры, - с акцентом на «е», сермяжным, церковным выговором, отдающим здоровыми постными щами с кислой капустой, - братья и сестры, приглашаю послушать вас беседу насущную о благоверном иноке Аврамии… - канал Спас продолжал вещание, а я вылез из-за стола, что бы разгрузить центрифугу с камнями. Не успел сделать и шагу, как резкая, какая-то химическая трель вклинилась в мой благоприобретённый уклад. Я не сразу понял, что это звук рингтона, - в правом кармане куртки пульсировал телефон. Судорожно выхватил, - на экране высвечивалось «Мудила 758», что не прибавило мне бодрости, но всё же…
- Да! Алло? - стараясь придать голосу стальной оттенок.
- Здравствуй, дорогой,
- Ага,
- Вот тут открыл коробки, которые вы загружали в день переезда, и плафоны во многих оказались разбитыми.
- Ага,
- Я понимаю, что все спешили, но на кого мне вешать неустойку?
- Да, на кого?
- Да, и куда-то пропала красная папка с накладными…
Папка красная с накладными, с накладными ногтями и ресницами, унесённая птицами. Папка красная, дай нам ответ, не много мы, на самом деле просим, кто есть Мудила 758? В тапках ли он, на каблуках, в тазу ль, на облаках? Сколько метров может он пройти на руках? Что он ищет в бесконечной ночи? От каких дверей звенят в сумке его ключи?
Я обречённо шел вдоль коридора к выходу; за поворотом двое кряжистых верзил возились с автоматом по выдачи десертов и горячих напитков. О Боже! Они демонтировали его и волочили прочь. Жалкие стегозавры! Да как они посмели… Сейчас я буду плакать… А ведь раньше плакал о другом… Интересно, о чём? - Я слегка прислушался к собственному внутреннему диалогу, слегка охреневая от мутного пафоса, невесть откуда приплывшего. С трудом найдя выход наружу, вывалясь в полусумрак поздней, мокрой зимы, услышал сбоку: «Лёня, привет!» Я дёрнулся, повернулся, остановился. Передо мной был мужчина неопределённого возраста в массивном, сером и словно надутом изнутри пуховике. Рядом с ним стояла продуктовая тележка в которой спал, свесив ноги за бортик, худощавый человек неопределённого возраста. «Это Ромик, он устал», - объяснил незнакомец.
Мужчина в пуховике с лицом изнурённо-бледным, одутловатым, с правильными чертами и синяками, видом был из семьи не пролетарской, семьи высоких сталинских потолков и запылённых книжных шкафов.
Мы молча шли вперёд. «Лёня, ты помнишь, я говорил о передвижном прицепе, оборудованном под квартиру; ты вроде был не против войти в долю… Под Токсово есть дачный участок, у моего знакомого; там есть пол гектара без застройки, мы вполне бы смогли перегнать туда наш вагончик…» Прервал звонок:
- Алло! Лёня!!! Это ты?
- Я!
- Ты ведь сейчас в Питере?
- Наверно…
- Что значит наверно?
- Да… да, в Питере.
- Ты в курсе, что Бобровский привёз «Карту левитаций»? Она будет в «Мимигрантах».
- Карта левитаций?
- Спектакль! Ну вы тогда замутили перфоманс, и понеслось… У Бобровского тогда роман с Авдонкиной начался…
- А Никитин где?
- В Перепёлкино уехал, сидит там как тать… Слушай, я звоню - спектакль сегодня уже будет. Ты знаешь, как добраться до «Мимигрантов»?
- Да. Вполне.
- Если сможешь, сделай пару кадров. Хотя у них там будет фотограф, я ему не доверяю.
- Ладно!
Я спрятал телефон. Володя с продуктовой тележкой всё ещё стоял рядом (Я надеялся , что он растворится в пространстве за то время, что я говорил по телефону). Но не тут то было.
- Слушай, а ты не знаешь, как добраться до театра «Мимигранты?»
- Да вот вперёд четыреста метров, и справа он будет.
- Вот те раз! Прекрасно. Пойдём туда.
- Да это хороший театр. Я там стихи у входа читал недавно, - годиков пятнадцать назад, летом это было.
Мы шли, топча слякоть; по мере приближения к театру, нам стали попадаться одиночные, выжидательные фигуры юношей. Некоторые безучастно смотрели в смартфон, другие пристальными прищурами что-то выцапывали по сторонам. В них была свежесть и пружина задора, мы же шли как ржавые ледоколы на холостом ходу, расталкивая льдистое крошево. Обувь разбухла от влаги; только сейчас я заметил, как скрипят колёсики продуктовой тележки, в которой спал Володин спутник, как тяжело дышит сам Володя, время от времени странно и бессистемно шевеля рукавами просторного пуховика. «Мы словно мореходы, да мы мореходы, и айсберги навстречу, на встречу, назначенную встречу уже не отменить, а как же быть?..» - Володя раздухарился, мы ползли вперёд; у меня в ботинках хлюпала вода, рисунок, затянутого беспросветной облачностью, сумеречного неба, плавно менялся, совершенно не согласуясь с ломаной кардиограммой моих ожиданий и паник.
Неравномерные группы молодых людей, задорно шелестящие речевыми сбивками нарастали и нарастали, по мере нашего продвижения. Мы ползли сквозь вспышки смеха и камерные облака табачного дыма. Публика становилась серьёзнее. Выделялись по-особенному экзальтированные,
сомнабулично-бледные одиночки, - наверняка социалисты, или, хрен их знает, - постсоциалисты или неосоциалисты в волнистых потоках прокуренных дым-дум, нависших манифестно-директивным, монументальным презрением над заводями и озерцами психоделических жужжаний моей юности. «Эх, Володя, где теперь мои душевные, юношеские растекания?» - сказал я. «Ничего, вагончик в Токсово поставим, и будем там душевно растекаться», - широко и как-то страшненько улыбнулся Володя.
И тут я вздрогнул, - как-то неожиданно группы ожидающих уже стояли слева и справа, глядя на нас и освободив проход. Видимо, считая нашу группу вводным действием; и не без основания, - чего только стоил, всё ещё спящий в продуктовой тележке, Ромик. Володя, что бы усилить впечатление, стал декламировать какую-то слащавую чушь, я, ему в ритм, стал порыкивать и хлопать в ладоши. Так мы и подкатили к крыльцу театра. «Лёня, привет! Иди скорей же!..» - раздалось из глубины вестибюля.
В середине сцены располагался полутораметровый шар с сидящим на нём полицейским с прожектором. Полицейский был босым, прожектор горел бледно. Слева от него находилась балерина в белой, короткой, оборчатой юбке и ярком, красно-белом кокошнике сказочной царевны. Балерина стояла, опираясь одной ногой на вращающийся, гимнастический диск, неравномерными и редкими толчками, отталкиваясь от пола второй.
Прожектор у полицейского ярко загорелся; он словно ожил, направил свет на публику и начал скороговоркой:
- Так, вижу Семён Скворцов уже здесь, Маша здесь, так… а там кто копошиться? А! Карен Квазилещенко. Похорошел, чертяга! Побрился. Батюшки-светы, сколько умных, просветлённых лиц, сколько красивых надежд. - Луч прожектора плавно скользил по залу. Балерина поворачивалась.
- Они все хотят заглянуть под лунное покрывало тайны… - нараспев, каким-то низким голосом начала балерина, продолжая вращаться. - Хотят растащить по её кусочкам, наивно полагая, что им за это ничего не будет. Но память вряд ли сохранит, прозрение, обретённое всего лишь на миг…
- Прозрение, подозрение, презрение… Жора Ступин, ты ли это?! - полицейский соскочил с шара подбежал к краю сцены, - нет не он. А как похож! Девушка, а почему вы так двусмысленно на меня смотрите? Вы наверно приняли меня за вашего бывшего? Нет, я ваш будущий!!!
Действие ещё некоторое время продолжалось в подобном интерактивном ключе, но тут резко потух свет, что-то громыхнуло, и задник был высвечен потрескивающим проектором, - чёрно-белое изображение дёргалось в сети мельтешащих царапин, видимо это была такая имитация ретроэстетики, как и звуковая составляющая. Постепенно изображение обрело контуры, - пред нами предстала ржавая металлическая бочка, лежащая на боку. Планы дёргались, скакали, бочка была то дальше, то ближе, - стало понятно, что она лежала на пригорке. Еще секунда, и она начинает катиться прямо на зрителей, вырастая до размеров экрана. План меняется, бочка катится вбок. Следующий кадр, - клумба с белыми пионами, и нет клумбы… - Бочка прокатывается прямо по ней. Все ахают. Дальше: невероятный дворец из множества детских кубиков. Раз! - и дворца тоже нет. Общий «ах» пуще прежнего. Бочка еще больше набирает скорость. Чёрт! Кто-то вышел на сцену, перегородив проекцию, и начал махать широкими рукавами. Мельница что ли? Ба, это не мельница, это Володя. Да и тележка вот рядом, но уже пустая. Ещё кто-то врывается на сцену. Ой, а это Ромик, - он проснулся. Публика смеётся и свистит. Ромик явно не понимает где он. Ромик мечется то влево, то вправо. Неожиданно на сцену с разных сторон начинают лететь мягкие шарики, похожие на помпоны детских, зимних шапок. Множество помпонов. Ромик, в конце концов, прыгает в сторону экрана, - подползая под него, неожиданно появляется в кадре, бегущим за бочкой. - Все снова ахают. Множество помпонов так же появляются в кадре, - камера вообще как-то направляется наверх, и мы видим весь этот помпонопад; шарики измельчаются, медленно, путём видеомонтажа, превращаясь в летящие лохмотья тополиного пуха, парящего над верхней палубой прогулочного катера. Справа, перед перекатом плавно появляется Бобрынино. Солнце на время спряталось за молочные облака, а Дмитрий всё-таки быстро достал содержимое барсетки, приложившись мгновенно, выпалил: «За светлое будущее!» На бобрынинской пристани стояли его, опрятно одетые, коллеги, оснащенные пейджерами, что стали попискивать, сигнализируя о неминуемом торжестве приближающейся комфортной и смачной жизни.
- Можно похозяйничать. Вот эти восемь стулов под наше подразделение, они подсядут в Бобрынино, - оглядевшись, Димка вынул из барсетки горлышко коньячного пузырька, но тут же его спрятал.
- О, а в Бобрынино есть пристань? - я присел, обхватив колено.
- Ещё какая! С бобрами и запрудами.
Прогулочный катер плавно набирал скорость.
Если честно, я всё ещё не отошёл, от позавчерашнего, нашего первого, как я считал, серьёзного перфоманса на открытом воздухе, то и дело, будучи, готовым разразиться судорожным ржаньем. Видя моё скрытое оживление и как-бы угадывая мысли, Дмитрий с едва уловимой иронией, опустив на секунду глаза, спросил:
- Ну как там троллейбусы?
- Ой, прекрасно!
Группа двадцатидвухлетних увальней и хрупких соратниц, сбегала с относительно пологого пригорка к остановке, в тот момент, когда к ней подъезжал троллейбус, размахивая наспех нарисованными транспарантами: «Каждому по Фаусту!» «Поцелуй соседа у окна!» «За рулём - Шпенглер!»
- Ну, и как люди реагировали? Как там Шпенглер за рулём?
- Да никак. Рожи у всех злые, потные, одна толстая бабка вынула из кармана свинячую ножку и пульнула в окно. Кстати, а ты ведь обещал быть! - Дмитрий изобразил кислую гримасу.
- Вот так всегда! - я не унимался.
- Да я обещал, но только потом вспомнил, что у меня на это время уже была запланирована встреча с Никитиным.
- Ну и как встреча? Как Никитин?
Дима сотворил мечтательно-кислое выражение. Пух всё летел; руки моего собеседника пространно его отстраняли.
- Ушёл, нашинкованный всем этим культурным паштетом, как Хемингуэй парижскими устрицами. Ты знаешь, я могу сколько угодно смаковать воспоминания о своих прогулках по Венеции, но тут одна тонкость, - в Венеции я не был, зато геометрию своего обосанного двора, - хоть Евклидову, хоть Лобачевского, знаю, тем более тема сходящихся параллельных, не то что бы линий, - пространств, актуальна сегодня, как штопор в сумке водопроводчика.
- Эээ… Какая Венеция? Какой штопор? Вы бухали?
- Ага!!! - задорно выпалил Димка. - С Никитиным побухаешь! В него три литра самогона вольёшь, а он всё о чешуекрылых… Я к тому, что наш с ним разговор… как бы сказать, - кристаллы отвлечённого знания и поэтическая физиология, растущая из сора обгрызанных…
- Из сумки водопроводчика! - перебил я. - Да, ты не забыл про завтрашнее?
- Про хэпенинг?
- Ты должен быть ровно в шесть!
- Скорый поезд уходит ровно в шесть часов!
- Ты мне зубы не заговаривай. Завтра как штык!
- Ээээ… а что там хотите учинять?
- Что-что! Придумываем большую литературную историю! Каждый приносит фрагмент своих любимых текстов: отрывки из романов, повестей, газетных статей, стихи и прочее. Затем, из числа присутствующих он набирает участников для инсценировки его фрагмента. И нужен человек, что критично, с весёлым снобизмом будет интерпретировать увиденное. Никитин как раз подошёл бы идеально. Да, и всё это называется «Карта левитаций».
- Карта левитаций? С чего бы?
- Вот для того что бы задавали лишние вопросы. Много лишних вопросов внесут окончательную божественную ясность во всю эту ситуацию. Кстати, будет Авдонкина, а он, вроде бы подзавис на неё…
- Я конечно позвоню ему, а как вас представить?
- Придумай, что-нибудь. Главное, не забудь про Авдонкину. Кстати, а сколько лет ты уже работаешь в «Рязанской шарманке»?
- Как писать научился, так и шарманю.
- Ладно, я побежал к своим, а то они наверно уже меня потеряли.
Я направился на нижнюю палубу к группе учащихся художественной школы №1, что я, будучи студентом, курировал, находясь на практике. Кто-то предложил устроить зарисовки с плывущего катера, идея быстро нашла общее одобрение, и, вдобавок ко всему, совершенно случайно удалось пересечься с моим приятелем, внештатником «Рязанской шарманки». Я сделал несколько шагов по металлической лестнице, как понял, что происходит что-то неладное. Неладное происходило с деревьями и близлежащими прибрежными домиками, что стремительно приближались и… поворачивались. Нет, поворачивались мы.
Катер начал решительно крениться, я попытался отбежать от края, но удар, в результате резкого столкновения с берегом, поднял в воздух содержимое палубы (в том числе и меня) и отбросил на берег. Я не помню длительности полёта, чую, что проваливаюсь куда-то вниз, через какие-то слои и ветхие подвалы, сотворив, в процессе парения сальто назад, но удачно, плашмя, врезался в кучу пыльных коробок.
Каждый наверняка ощущал звериную вспышку обретённого, заново дарованного времени в тот момент, когда всё могло бы закончиться, - и расталкивая коробки, не совсем понимая происходящее, ощущая на зубах хруст песка, собирая из взбаламученных блёсток оперативной и дальней памяти хоть какую-то картинку происходящего. Но картинка никак не собиралась, а я двигался и двигался, машинально дотронувшись до неровной, с отвалившимися кусками синей краски, стены. Стена как стена, там сбоку от пятна, образованного отшелушившейся краской, надпись какая-то странная, имя с цифрами, значит человек здесь был… Я совершенно не удивился, что одежда на мне была совершенно не та, в которой я прыгал с распылителем по палубе. Полурваные джинсы, синяя спецовка… Так, что-то светится там за поворотом в конце коридора. «Мальчик вздорный и спесивый, вам выписываю штраф, ты возьмёшь, хлебнувши пива, банки, почту, телеграф…» - совершенно незнакомая песенка слетала с губ; откуда она? Что здесь происходит? Что светится за поворотом, опережая хоть какие-то устойчивые представления? О! Автомат выдачи горячего чая, кофе, ништяков. С разгону, как будто делая это в тысячный раз, вплотную подлетел к автомату и, с суетливой сакраментальностью, стал нащупывать нужные кнопки… «Стоп, стоп, стоп! Это что за цирк? Надо немного притормозить, оглядеться... На кого я похож? Видели бы меня сейчас Гепа Чебаршин и Вася Прокушев… Ха-ха!» Не успел я вспомнить всех, кого бы я мог удивить в тот момент, как почувствовал на плече тяжёлую, мягкую руку. Обернулся. Передо мной стоял крайне приветливый, излучающий природное, румяное здоровье, человек. Это человек запросто смог бы сыграть Ивана-царевича на утреннике в ДК на окраине Тулы. Слегка кудрявые волосы прекрасно сочетались с серыми, лукаво-умными глазами балалаечника-народника. «Вот наверно ключ ко всей этой зловещей шараде», - подумал я с дрожащей надеждой. «Леонид (Он знает моё имя!), Леонид, - глаза балалаечника загорелись особым, заветным огоньком. - Привезли новую центрифугу, очень хорошую. Надо после обеда загрузить её шунгитом. И разгрузить старую».
Не знаю, чего было больше в этой музыке - всепрощения или надежды. Гудящие слои музыкальной, мифической, сверкающей памяти, казалось, нежно пеленали рваную утробу истории, перетусованной, сыгранной в совершенно ином ключе, - без кровавых глупостей и собранных в букет, новообретённых шансов. Бесконечное лето самых благодатных, самых чистых слёз шумело каскадами медленных терций и ещё более медленных секунд второй части первого Бранденбургского концерта Баха, что потрескивал в динамике, оставленного с брежневских времён радиоприёмника «Горизонт». Приёмник являлся единственным содержимым одинокой книжной полки, под которой, на коричневом столе лежала груда, размером с морскую гальку, чёрных камней, что я вяло сортировал, сбрасывая отобранные камни в пластмассовый таз. Бранденбургский концерт закончился. «Братья и сестры, - с акцентом на «е», сермяжным, церковным выговором, отдающим здоровыми постными щами с кислой капустой, - братья и сестры, приглашаю послушать вас беседу насущную о благоверном иноке Аврамии… - канал Спас продолжал вещание, а я вылез из-за стола, что бы разгрузить центрифугу с камнями. Не успел сделать и шагу, как резкая, какая-то химическая трель вклинилась в мой благоприобретённый уклад. Я не сразу понял, что это звук рингтона, - в правом кармане куртки пульсировал телефон. Судорожно выхватил, - на экране высвечивалось «Мудила 758», что не прибавило мне бодрости, но всё же…
- Да! Алло? - стараясь придать голосу стальной оттенок.
- Здравствуй, дорогой,
- Ага,
- Вот тут открыл коробки, которые вы загружали в день переезда, и плафоны во многих оказались разбитыми.
- Ага,
- Я понимаю, что все спешили, но на кого мне вешать неустойку?
- Да, на кого?
- Да, и куда-то пропала красная папка с накладными…
Папка красная с накладными, с накладными ногтями и ресницами, унесённая птицами. Папка красная, дай нам ответ, не много мы, на самом деле просим, кто есть Мудила 758? В тапках ли он, на каблуках, в тазу ль, на облаках? Сколько метров может он пройти на руках? Что он ищет в бесконечной ночи? От каких дверей звенят в сумке его ключи?
Я обречённо шел вдоль коридора к выходу; за поворотом двое кряжистых верзил возились с автоматом по выдачи десертов и горячих напитков. О Боже! Они демонтировали его и волочили прочь. Жалкие стегозавры! Да как они посмели… Сейчас я буду плакать… А ведь раньше плакал о другом… Интересно, о чём? - Я слегка прислушался к собственному внутреннему диалогу, слегка охреневая от мутного пафоса, невесть откуда приплывшего. С трудом найдя выход наружу, вывалясь в полусумрак поздней, мокрой зимы, услышал сбоку: «Лёня, привет!» Я дёрнулся, повернулся, остановился. Передо мной был мужчина неопределённого возраста в массивном, сером и словно надутом изнутри пуховике. Рядом с ним стояла продуктовая тележка в которой спал, свесив ноги за бортик, худощавый человек неопределённого возраста. «Это Ромик, он устал», - объяснил незнакомец.
Мужчина в пуховике с лицом изнурённо-бледным, одутловатым, с правильными чертами и синяками, видом был из семьи не пролетарской, семьи высоких сталинских потолков и запылённых книжных шкафов.
Мы молча шли вперёд. «Лёня, ты помнишь, я говорил о передвижном прицепе, оборудованном под квартиру; ты вроде был не против войти в долю… Под Токсово есть дачный участок, у моего знакомого; там есть пол гектара без застройки, мы вполне бы смогли перегнать туда наш вагончик…» Прервал звонок:
- Алло! Лёня!!! Это ты?
- Я!
- Ты ведь сейчас в Питере?
- Наверно…
- Что значит наверно?
- Да… да, в Питере.
- Ты в курсе, что Бобровский привёз «Карту левитаций»? Она будет в «Мимигрантах».
- Карта левитаций?
- Спектакль! Ну вы тогда замутили перфоманс, и понеслось… У Бобровского тогда роман с Авдонкиной начался…
- А Никитин где?
- В Перепёлкино уехал, сидит там как тать… Слушай, я звоню - спектакль сегодня уже будет. Ты знаешь, как добраться до «Мимигрантов»?
- Да. Вполне.
- Если сможешь, сделай пару кадров. Хотя у них там будет фотограф, я ему не доверяю.
- Ладно!
Я спрятал телефон. Володя с продуктовой тележкой всё ещё стоял рядом (Я надеялся , что он растворится в пространстве за то время, что я говорил по телефону). Но не тут то было.
- Слушай, а ты не знаешь, как добраться до театра «Мимигранты?»
- Да вот вперёд четыреста метров, и справа он будет.
- Вот те раз! Прекрасно. Пойдём туда.
- Да это хороший театр. Я там стихи у входа читал недавно, - годиков пятнадцать назад, летом это было.
Мы шли, топча слякоть; по мере приближения к театру, нам стали попадаться одиночные, выжидательные фигуры юношей. Некоторые безучастно смотрели в смартфон, другие пристальными прищурами что-то выцапывали по сторонам. В них была свежесть и пружина задора, мы же шли как ржавые ледоколы на холостом ходу, расталкивая льдистое крошево. Обувь разбухла от влаги; только сейчас я заметил, как скрипят колёсики продуктовой тележки, в которой спал Володин спутник, как тяжело дышит сам Володя, время от времени странно и бессистемно шевеля рукавами просторного пуховика. «Мы словно мореходы, да мы мореходы, и айсберги навстречу, на встречу, назначенную встречу уже не отменить, а как же быть?..» - Володя раздухарился, мы ползли вперёд; у меня в ботинках хлюпала вода, рисунок, затянутого беспросветной облачностью, сумеречного неба, плавно менялся, совершенно не согласуясь с ломаной кардиограммой моих ожиданий и паник.
Неравномерные группы молодых людей, задорно шелестящие речевыми сбивками нарастали и нарастали, по мере нашего продвижения. Мы ползли сквозь вспышки смеха и камерные облака табачного дыма. Публика становилась серьёзнее. Выделялись по-особенному экзальтированные,
сомнабулично-бледные одиночки, - наверняка социалисты, или, хрен их знает, - постсоциалисты или неосоциалисты в волнистых потоках прокуренных дым-дум, нависших манифестно-директивным, монументальным презрением над заводями и озерцами психоделических жужжаний моей юности. «Эх, Володя, где теперь мои душевные, юношеские растекания?» - сказал я. «Ничего, вагончик в Токсово поставим, и будем там душевно растекаться», - широко и как-то страшненько улыбнулся Володя.
И тут я вздрогнул, - как-то неожиданно группы ожидающих уже стояли слева и справа, глядя на нас и освободив проход. Видимо, считая нашу группу вводным действием; и не без основания, - чего только стоил, всё ещё спящий в продуктовой тележке, Ромик. Володя, что бы усилить впечатление, стал декламировать какую-то слащавую чушь, я, ему в ритм, стал порыкивать и хлопать в ладоши. Так мы и подкатили к крыльцу театра. «Лёня, привет! Иди скорей же!..» - раздалось из глубины вестибюля.
В середине сцены располагался полутораметровый шар с сидящим на нём полицейским с прожектором. Полицейский был босым, прожектор горел бледно. Слева от него находилась балерина в белой, короткой, оборчатой юбке и ярком, красно-белом кокошнике сказочной царевны. Балерина стояла, опираясь одной ногой на вращающийся, гимнастический диск, неравномерными и редкими толчками, отталкиваясь от пола второй.
Прожектор у полицейского ярко загорелся; он словно ожил, направил свет на публику и начал скороговоркой:
- Так, вижу Семён Скворцов уже здесь, Маша здесь, так… а там кто копошиться? А! Карен Квазилещенко. Похорошел, чертяга! Побрился. Батюшки-светы, сколько умных, просветлённых лиц, сколько красивых надежд. - Луч прожектора плавно скользил по залу. Балерина поворачивалась.
- Они все хотят заглянуть под лунное покрывало тайны… - нараспев, каким-то низким голосом начала балерина, продолжая вращаться. - Хотят растащить по её кусочкам, наивно полагая, что им за это ничего не будет. Но память вряд ли сохранит, прозрение, обретённое всего лишь на миг…
- Прозрение, подозрение, презрение… Жора Ступин, ты ли это?! - полицейский соскочил с шара подбежал к краю сцены, - нет не он. А как похож! Девушка, а почему вы так двусмысленно на меня смотрите? Вы наверно приняли меня за вашего бывшего? Нет, я ваш будущий!!!
Действие ещё некоторое время продолжалось в подобном интерактивном ключе, но тут резко потух свет, что-то громыхнуло, и задник был высвечен потрескивающим проектором, - чёрно-белое изображение дёргалось в сети мельтешащих царапин, видимо это была такая имитация ретроэстетики, как и звуковая составляющая. Постепенно изображение обрело контуры, - пред нами предстала ржавая металлическая бочка, лежащая на боку. Планы дёргались, скакали, бочка была то дальше, то ближе, - стало понятно, что она лежала на пригорке. Еще секунда, и она начинает катиться прямо на зрителей, вырастая до размеров экрана. План меняется, бочка катится вбок. Следующий кадр, - клумба с белыми пионами, и нет клумбы… - Бочка прокатывается прямо по ней. Все ахают. Дальше: невероятный дворец из множества детских кубиков. Раз! - и дворца тоже нет. Общий «ах» пуще прежнего. Бочка еще больше набирает скорость. Чёрт! Кто-то вышел на сцену, перегородив проекцию, и начал махать широкими рукавами. Мельница что ли? Ба, это не мельница, это Володя. Да и тележка вот рядом, но уже пустая. Ещё кто-то врывается на сцену. Ой, а это Ромик, - он проснулся. Публика смеётся и свистит. Ромик явно не понимает где он. Ромик мечется то влево, то вправо. Неожиданно на сцену с разных сторон начинают лететь мягкие шарики, похожие на помпоны детских, зимних шапок. Множество помпонов. Ромик, в конце концов, прыгает в сторону экрана, - подползая под него, неожиданно появляется в кадре, бегущим за бочкой. - Все снова ахают. Множество помпонов так же появляются в кадре, - камера вообще как-то направляется наверх, и мы видим весь этот помпонопад; шарики измельчаются, медленно, путём видеомонтажа, превращаясь в летящие лохмотья тополиного пуха, парящего над верхней палубой прогулочного катера. Справа, перед перекатом плавно появляется Бобрынино. Солнце на время спряталось за молочные облака, а Дмитрий всё-таки быстро достал содержимое барсетки, приложившись мгновенно, выпалил: «За светлое будущее!» На бобрынинской пристани стояли его, опрятно одетые, коллеги, оснащенные пейджерами, что стали попискивать, сигнализируя о неминуемом торжестве приближающейся комфортной и смачной жизни.