Ночные голоса
Оставленным на периферии.
И это была секунда тишины в самой пряной гуще загородного лета с обрывом у старицы, с хрустальной и тёплой водой, укутанной густыми сумерками, водой уже плавно превращавшейся в туман, прячущий первые опрокинутые, дрожащие звёзды. Это была секунда тишины у костра, на, указанном выше обрыве, костра, разметавшем всполохи мятежной теплоты, яснее и чётче обозначив окружение, этих молодых и, что там говорить, вечно молодых людей, замолчавших и слегка сменивших позу, положения рук, а кто и выражение разгорячённого солнцем и напитками лица. Когда ещё встретимся в этих местах? Местах, так не приспособленных для кислотной фабрики амбиций, обид, писков, расщеплений и догорающих триумфов внутренних карликов. Но все замерли; костёр выстрелил искрами, на западе чёрные, просечённые алым закатом, силуэты ив, напоминали о китайской вазописи.
Я не знаю точно, что предшествовало этой секунде, почему все тревожно-выжидательно были устремлены в сторону мужчины в помятом, вельветовом джемпере так не сочетавшимся с тёмно-зелёными глыбами кустарников, пронизанными сверчковой звукописью, с невзначай инкрустированным дальним силуэтом колокольни и облаком за неё зацепившимся. Лицо мужчины, с гармоничными чертами и неуловимыми отметинами широких умственных скачков, лицо обрамлённое штриховкой недельной щетины было выразительно подсвечено снизу костром; в глазах - словно вращающиеся электрические счётчики, только вместо цифр был там ужас древних рун, ужас, направленный в сторону сидящего рядом с костром молодого человека, на вид хлипкого студентика в джинсовом костюме и узких брючках; румянец, словно как от пощёчины, - и дерзкое смятенье за круглыми очками, приправленное скрытым задором, как от хитрого перепоста с замедленной миной, с ловушкой, с погремушкой. Что же здесь было?
«Может теперь в глаза мне нассышь?» - хриплыми, срывающимися, петушиными регистрами проревел мужчина в джемпере. И опять тишина. Густеющий туман над водой, облако сорвалось с колокольни и скрылось за застывшим силуэтом девушки, справа от неё так же замерли двое мужчин, на вид отец и сын, хотя нет, скорее, куратор и наставник, слева, ближе к обрыву стояло ещё три разноформатные фигуры, двое дам сидели на подстилке. Что это? Арт-пикник? Поэтический фестиваль? Всех объединяла острая выжидательность, намагниченная вокруг мужчины в джемпере и студентика.
- Данила, перестань, - шевельнулась девушка, ближе всех стоящая к обрыву, покрытым донником и полынью, - можно было услышать осторожный водяной шелест выдры в камыше.
«Может теперь в глаза мне нассышь», - Данила теперь уже мысленно проиграл эту, сказанную им самим фразу, удивившую и вызвавшую мгновенный, заострённо-эмоциональный анализ козлино-петушиных обертонов собственного горла. Так чего же больше, - козлиного или петушиного? И как они химически смешиваются? Или проникают друг через друга как физические волны? Горный козёл, ничего себе животное, перенесённый в равнинный ареал, так и норовит забраться на дерево… Нелёгкий гнозис вертикали в животном царстве. А на каком московском дереве живу я? И откуда взялся он и его подобные; вот его очки, такое ощущение, что они являются ключевым элементом в гиперцельности этого существа, проще говоря, такое ощущение, что он в них родился. И если, козёл, всё-таки он, то очки, в данном случае вступают в роли рогов…
- Данила… ребята, - не унималась девушка, - не будем ссориться. В конце концов, какая разница кого Свечкарь-Небалуев не опубликует в своём жалком журнальчике…
И тут наступила вышеуказанная секунда. Я не знаю в чём её суть, то ли в особенной ворсистости нахлынувшей тишины, то ли… Но далёкий, тоскливый и протяжно-срывающийся голос выпи заставил всех шевельнуться.
- А вот и господин Свечкарь-Небалуев собственной персоной! - торжественно заключил Данила, вызвав разнокалиберный шквал общего здорового смеха.
- Ты ошибся Данила, это не Свечкарь-Небалуев, это Миша Творожников, мой сосед по питерской комуналке, - специалист по эпохе высокого барокко, составитель клистиров и натальных карт, - я узнаю его голос при самых разных степенях наркологической отключки…
Выпи ответил такой же голос, но более низкий по регистру.
- О, а это Втюрина, она всегда первая комментит Небалуева.
- Это совсем не Втюрина, это вылитый Жора Чебаршин, выходящий из котельни…
- У Жоры, всё-таки более сдержанные регистры.
С другого направления раздались невероятно-трескучие, перемежающиеся разнотональными всхлипами, звуки.
- А это Алексей Семёнович.
- Головаров?
- Да.
- Надо, же. Я тоже так подумал. В тот день, когда его выперли с кафедры.
Головарова выперли с кафедры, подведя за белы рученьки к тёмному бережку и усадили на подрезанный лист кувшинки, плавно набирающий ход в течении, вызванном толи родниками, толи приливом, ибо луна налилась по-особенному бледным молоком, покрывшим, помимо самого Головарова и, робко прижатого портфеля, его книги, надежды, окаменевшие слова, носки, последнюю записку жены, чучела любимых котов и пять яшмовых слоников на тропинке бесконечного многоточия… Лист кувшинки с Гловаровым плавно внедряется в прибрежные камыши, слегка задев стебель с сидящей на нём Лежнёвской, продемонстрировавшей невероятные, красочные и бесконечно тоскливые звуковые гирлянды; впечатляющим завершением к ним послужил взмах пёстроцветных крыл. И, взлетая над всей этой дрянной суетой, пусть приправленной луной, туманом и отдалённым костром (мне показалось, но какие-то люди у костра махали ей) взлетая, она, не видела, притаившегося охотника, коим был, отмотав двадцать лет назад, сидящий в зимнем дворе на детских качелях Свечкарь-Небалуев. В правой руке у него рукопись Лежнёвской, рукопись, расслаивающаяся на отдельные, желтоватые листочки, падающие на снег. Вторая рука Небалуева, направленная вверх и чуть налево, держит ружьё, что беззвучно выстрелит в будущее этой странной птицы.
Птичьи голоса участились настолько, что призраки знакомых и людей разной степени родства, наполнили тёмные дебри прибрежного ивняка. Они, эти призраки, совершенно не знали друг друга, и им сложно было найти общую тему для разговора, затерянного в размеренном шуме листвы. Но, тем не менее, Данила, совершенно забыв минутной давности, поколенческую стычку, чуть было не переросшую в рукопашную, пытался выхватить отдельные слова и ноты этих полустёртых диалогов, всё ещё не до конца оправившись от нежданного полёта Лежнёвской, полёта, наполненного такими красивыми зигзагами, такой неожиданной для неё хрупкой и трагической грацией, что он встал и рассеянно пошёл в сторону затуманенного простора летнего, ночного поля.
И это была секунда тишины в самой пряной гуще загородного лета с обрывом у старицы, с хрустальной и тёплой водой, укутанной густыми сумерками, водой уже плавно превращавшейся в туман, прячущий первые опрокинутые, дрожащие звёзды. Это была секунда тишины у костра, на, указанном выше обрыве, костра, разметавшем всполохи мятежной теплоты, яснее и чётче обозначив окружение, этих молодых и, что там говорить, вечно молодых людей, замолчавших и слегка сменивших позу, положения рук, а кто и выражение разгорячённого солнцем и напитками лица. Когда ещё встретимся в этих местах? Местах, так не приспособленных для кислотной фабрики амбиций, обид, писков, расщеплений и догорающих триумфов внутренних карликов. Но все замерли; костёр выстрелил искрами, на западе чёрные, просечённые алым закатом, силуэты ив, напоминали о китайской вазописи.
Я не знаю точно, что предшествовало этой секунде, почему все тревожно-выжидательно были устремлены в сторону мужчины в помятом, вельветовом джемпере так не сочетавшимся с тёмно-зелёными глыбами кустарников, пронизанными сверчковой звукописью, с невзначай инкрустированным дальним силуэтом колокольни и облаком за неё зацепившимся. Лицо мужчины, с гармоничными чертами и неуловимыми отметинами широких умственных скачков, лицо обрамлённое штриховкой недельной щетины было выразительно подсвечено снизу костром; в глазах - словно вращающиеся электрические счётчики, только вместо цифр был там ужас древних рун, ужас, направленный в сторону сидящего рядом с костром молодого человека, на вид хлипкого студентика в джинсовом костюме и узких брючках; румянец, словно как от пощёчины, - и дерзкое смятенье за круглыми очками, приправленное скрытым задором, как от хитрого перепоста с замедленной миной, с ловушкой, с погремушкой. Что же здесь было?
«Может теперь в глаза мне нассышь?» - хриплыми, срывающимися, петушиными регистрами проревел мужчина в джемпере. И опять тишина. Густеющий туман над водой, облако сорвалось с колокольни и скрылось за застывшим силуэтом девушки, справа от неё так же замерли двое мужчин, на вид отец и сын, хотя нет, скорее, куратор и наставник, слева, ближе к обрыву стояло ещё три разноформатные фигуры, двое дам сидели на подстилке. Что это? Арт-пикник? Поэтический фестиваль? Всех объединяла острая выжидательность, намагниченная вокруг мужчины в джемпере и студентика.
- Данила, перестань, - шевельнулась девушка, ближе всех стоящая к обрыву, покрытым донником и полынью, - можно было услышать осторожный водяной шелест выдры в камыше.
«Может теперь в глаза мне нассышь», - Данила теперь уже мысленно проиграл эту, сказанную им самим фразу, удивившую и вызвавшую мгновенный, заострённо-эмоциональный анализ козлино-петушиных обертонов собственного горла. Так чего же больше, - козлиного или петушиного? И как они химически смешиваются? Или проникают друг через друга как физические волны? Горный козёл, ничего себе животное, перенесённый в равнинный ареал, так и норовит забраться на дерево… Нелёгкий гнозис вертикали в животном царстве. А на каком московском дереве живу я? И откуда взялся он и его подобные; вот его очки, такое ощущение, что они являются ключевым элементом в гиперцельности этого существа, проще говоря, такое ощущение, что он в них родился. И если, козёл, всё-таки он, то очки, в данном случае вступают в роли рогов…
- Данила… ребята, - не унималась девушка, - не будем ссориться. В конце концов, какая разница кого Свечкарь-Небалуев не опубликует в своём жалком журнальчике…
И тут наступила вышеуказанная секунда. Я не знаю в чём её суть, то ли в особенной ворсистости нахлынувшей тишины, то ли… Но далёкий, тоскливый и протяжно-срывающийся голос выпи заставил всех шевельнуться.
- А вот и господин Свечкарь-Небалуев собственной персоной! - торжественно заключил Данила, вызвав разнокалиберный шквал общего здорового смеха.
- Ты ошибся Данила, это не Свечкарь-Небалуев, это Миша Творожников, мой сосед по питерской комуналке, - специалист по эпохе высокого барокко, составитель клистиров и натальных карт, - я узнаю его голос при самых разных степенях наркологической отключки…
Выпи ответил такой же голос, но более низкий по регистру.
- О, а это Втюрина, она всегда первая комментит Небалуева.
- Это совсем не Втюрина, это вылитый Жора Чебаршин, выходящий из котельни…
- У Жоры, всё-таки более сдержанные регистры.
С другого направления раздались невероятно-трескучие, перемежающиеся разнотональными всхлипами, звуки.
- А это Алексей Семёнович.
- Головаров?
- Да.
- Надо, же. Я тоже так подумал. В тот день, когда его выперли с кафедры.
Головарова выперли с кафедры, подведя за белы рученьки к тёмному бережку и усадили на подрезанный лист кувшинки, плавно набирающий ход в течении, вызванном толи родниками, толи приливом, ибо луна налилась по-особенному бледным молоком, покрывшим, помимо самого Головарова и, робко прижатого портфеля, его книги, надежды, окаменевшие слова, носки, последнюю записку жены, чучела любимых котов и пять яшмовых слоников на тропинке бесконечного многоточия… Лист кувшинки с Гловаровым плавно внедряется в прибрежные камыши, слегка задев стебель с сидящей на нём Лежнёвской, продемонстрировавшей невероятные, красочные и бесконечно тоскливые звуковые гирлянды; впечатляющим завершением к ним послужил взмах пёстроцветных крыл. И, взлетая над всей этой дрянной суетой, пусть приправленной луной, туманом и отдалённым костром (мне показалось, но какие-то люди у костра махали ей) взлетая, она, не видела, притаившегося охотника, коим был, отмотав двадцать лет назад, сидящий в зимнем дворе на детских качелях Свечкарь-Небалуев. В правой руке у него рукопись Лежнёвской, рукопись, расслаивающаяся на отдельные, желтоватые листочки, падающие на снег. Вторая рука Небалуева, направленная вверх и чуть налево, держит ружьё, что беззвучно выстрелит в будущее этой странной птицы.
Птичьи голоса участились настолько, что призраки знакомых и людей разной степени родства, наполнили тёмные дебри прибрежного ивняка. Они, эти призраки, совершенно не знали друг друга, и им сложно было найти общую тему для разговора, затерянного в размеренном шуме листвы. Но, тем не менее, Данила, совершенно забыв минутной давности, поколенческую стычку, чуть было не переросшую в рукопашную, пытался выхватить отдельные слова и ноты этих полустёртых диалогов, всё ещё не до конца оправившись от нежданного полёта Лежнёвской, полёта, наполненного такими красивыми зигзагами, такой неожиданной для неё хрупкой и трагической грацией, что он встал и рассеянно пошёл в сторону затуманенного простора летнего, ночного поля.