Гарик Корогодский. Москва. С приездом
Двадцать девятое августа 1979 года.
Опять поезд № 2, проглотив меня, за ночь переварил и выплюнул утром измятого на перрон Киевского вокзала. Осмотрев окрестности как свои владения, я царственно поднял руку под углом сорок пять градусов и негромко, но уверенно произнёс, ни на кого не глядя:
- Носильщик.
И был услышан. Сразу два татарина (других не держим-с, монополия тута!) подскочили ко мне. Лёгкая перепалка на их родном языке - и две коробки и сумка уже несутся к стоянке такси.
Как-то не солидно. Ритуал, которым подзывают носильщика, я позаимствовал в прошлый приезд у солидного мэна. у него же я подсмотрел, что бежать за тележкой - дурной тон. Но если торопиться медленно, то носильщик успеет сделать только одну ходку с поезда вместо двух обычных. А бизнес, как нас учила КПСС, страдать не должен.
- Уважаемый, мы не опаздываем. Плачу трёшку.
Он не ошибся. Они вообще никогда не ошибались, вокзальные носильщики. Тяжёлая, престижная и денежная работа. Курсу к третьему я всех их знал по именам. Мой будущий институтский друг станет одним из них. Но об этом позже.
У такой щедрой оплаты - а по прейскуранту я должен был заплатить носильщику за три места девяносто копеек - был ещё один плюс. Помимо того, что я чувствовал себя белым человеком на плантации, мне полагался бонус в виде такси без очереди, это я уже опробовал. Тоже за трёшку, из которой те же два рубля давались сверх счётчика, но это уже попахивало персональной машиной с водителем.
Итак, вещи в багажнике, я на переднем сиденье с сигаретой, мчимся по летней Москве. Мысли скачут. В поезде я не сомкнул глаз, проведя всю ночь в мечтах. Но спать почему-то не хотелось. То ли город на меня так действовал, то ли оттопыривающиеся трусы..
Трусы... Из изрядно похудевшего семейного бюджета, который трясло от предмосковской лихорадки последний год, родители мне выделили сто рублей. Пятьдесят на обустройство и пятьдесят месячных за сентябрь. Я пытался отказаться, говорил, что у меня есть свои-без толку. Папа и слышать не хотел: «Так, взял и заткнулся». И я взял. Мама для безопасной перевозки соорудила внутренний карман в семейных трусах, застёгивающийся на пуговицу. По моей просьбе он был сделан с большим запасом. И теперь в нём упокоились четыре родительские двадцатипятирублёвки, или четвертака, или уголка [1]. Но им там было не одиноко - двенадцать новеньких, хрустящих типографской краской соток грели мой живот. Это был финансовый итог всей моей жизни, превышение доходов над расходами за первые девятнадцать лет. Для этого я безжалостной рукой ликвидировал всё, что у меня было, - одежду, часы, магнитофонные записи. Собрал все долги. Я понимал, что с продвинутыми киевскими кишками в Москве я буду выглядеть продвинутым киевским лохом. И оказался прав. Поэтому - только деньги! И только новые! Всего получилось тысяча двести рублей. Сумма, по тем временам, огромная.
Кстати, трусы эти мне служили верой и правдой до окончания института. Ну, не столько верой, - в определённых местах они изрядно протёрлись и появляться в них без брюк было уже неприлично, - сколько правдой. Мамин карман даже при торжественной кремации этих трусов выглядел так, что о нём можно было сказать: «Ему бы ещё жить и жить...» К сожалению, огромный пробег по общежитейскому бездорожью и большой денежный оборот трагически прервали жизнь кармана в начале перестройки.
Но я отвлёкся. Почувствовавший моё состояние таксист с разговорами не лез, домчал быстро и с шиком тормознул у общаги номер три в Октябрьском переулке, в пяти минутах ходьбы от института. Да, это было явно не то, что я ожидал после визита к Лёве и Лёне. Там было огромное девятиэтажное здание, моему же взору открылась небольшая старая пятиэтажка. С одним мужским и одним женским туалетами на этаже и единственным душем в подвале, который в понедельник-среду-пятница был мужским, а во вторник-четверг-субботу - женским. По воскресеньям душ отдыхал. Это означало, что с пятницы по понедельник мыться негде. Или в рукомойнике в туалете. А я так не привык, мне подавай мыться каждый день. Приходилось греть воду в чайнике и уже в комнате поливать себя в тазике.
В связи с таким графиком работы душа в общежитии были выгодные и не очень дни для секса (кто скажет, что в СССР его не было, пусть первый бросит в меня камень!). Останавливало ли это нас? Не очень. Просто девушки, крутившие носом в понедельник, становились лёгкой добычей во вторник. Известная фраза, что лучше полчаса подождать, чем два часа уговаривать, заиграла в нашей студенческой жизни новыми красками. Но до душа, особенно до того, который после секса, мне предстояло ещё совершить огромный набор действий.
[1] Двадцать пять рублей в среде фарцовщиков, а после и мирных граждан, называли четвертаком - четверть сотки. В среде же игровых это был «уголок». Причина банальная - играя в деберц или буру по двадцать пять рублей за партию, счёт вели при помощи сторублёвой купюры, лежавшей на столе. Выиграл один из игроков партию - купюру клали около него и загибали сдан уголок. А когда загнуты все углы: «Не хотел вас огорчить, разрешите получить!..»
Опять поезд № 2, проглотив меня, за ночь переварил и выплюнул утром измятого на перрон Киевского вокзала. Осмотрев окрестности как свои владения, я царственно поднял руку под углом сорок пять градусов и негромко, но уверенно произнёс, ни на кого не глядя:
- Носильщик.
И был услышан. Сразу два татарина (других не держим-с, монополия тута!) подскочили ко мне. Лёгкая перепалка на их родном языке - и две коробки и сумка уже несутся к стоянке такси.
Как-то не солидно. Ритуал, которым подзывают носильщика, я позаимствовал в прошлый приезд у солидного мэна. у него же я подсмотрел, что бежать за тележкой - дурной тон. Но если торопиться медленно, то носильщик успеет сделать только одну ходку с поезда вместо двух обычных. А бизнес, как нас учила КПСС, страдать не должен.
- Уважаемый, мы не опаздываем. Плачу трёшку.
Он не ошибся. Они вообще никогда не ошибались, вокзальные носильщики. Тяжёлая, престижная и денежная работа. Курсу к третьему я всех их знал по именам. Мой будущий институтский друг станет одним из них. Но об этом позже.
У такой щедрой оплаты - а по прейскуранту я должен был заплатить носильщику за три места девяносто копеек - был ещё один плюс. Помимо того, что я чувствовал себя белым человеком на плантации, мне полагался бонус в виде такси без очереди, это я уже опробовал. Тоже за трёшку, из которой те же два рубля давались сверх счётчика, но это уже попахивало персональной машиной с водителем.
Итак, вещи в багажнике, я на переднем сиденье с сигаретой, мчимся по летней Москве. Мысли скачут. В поезде я не сомкнул глаз, проведя всю ночь в мечтах. Но спать почему-то не хотелось. То ли город на меня так действовал, то ли оттопыривающиеся трусы..
Трусы... Из изрядно похудевшего семейного бюджета, который трясло от предмосковской лихорадки последний год, родители мне выделили сто рублей. Пятьдесят на обустройство и пятьдесят месячных за сентябрь. Я пытался отказаться, говорил, что у меня есть свои-без толку. Папа и слышать не хотел: «Так, взял и заткнулся». И я взял. Мама для безопасной перевозки соорудила внутренний карман в семейных трусах, застёгивающийся на пуговицу. По моей просьбе он был сделан с большим запасом. И теперь в нём упокоились четыре родительские двадцатипятирублёвки, или четвертака, или уголка [1]. Но им там было не одиноко - двенадцать новеньких, хрустящих типографской краской соток грели мой живот. Это был финансовый итог всей моей жизни, превышение доходов над расходами за первые девятнадцать лет. Для этого я безжалостной рукой ликвидировал всё, что у меня было, - одежду, часы, магнитофонные записи. Собрал все долги. Я понимал, что с продвинутыми киевскими кишками в Москве я буду выглядеть продвинутым киевским лохом. И оказался прав. Поэтому - только деньги! И только новые! Всего получилось тысяча двести рублей. Сумма, по тем временам, огромная.
Кстати, трусы эти мне служили верой и правдой до окончания института. Ну, не столько верой, - в определённых местах они изрядно протёрлись и появляться в них без брюк было уже неприлично, - сколько правдой. Мамин карман даже при торжественной кремации этих трусов выглядел так, что о нём можно было сказать: «Ему бы ещё жить и жить...» К сожалению, огромный пробег по общежитейскому бездорожью и большой денежный оборот трагически прервали жизнь кармана в начале перестройки.
Но я отвлёкся. Почувствовавший моё состояние таксист с разговорами не лез, домчал быстро и с шиком тормознул у общаги номер три в Октябрьском переулке, в пяти минутах ходьбы от института. Да, это было явно не то, что я ожидал после визита к Лёве и Лёне. Там было огромное девятиэтажное здание, моему же взору открылась небольшая старая пятиэтажка. С одним мужским и одним женским туалетами на этаже и единственным душем в подвале, который в понедельник-среду-пятница был мужским, а во вторник-четверг-субботу - женским. По воскресеньям душ отдыхал. Это означало, что с пятницы по понедельник мыться негде. Или в рукомойнике в туалете. А я так не привык, мне подавай мыться каждый день. Приходилось греть воду в чайнике и уже в комнате поливать себя в тазике.
В связи с таким графиком работы душа в общежитии были выгодные и не очень дни для секса (кто скажет, что в СССР его не было, пусть первый бросит в меня камень!). Останавливало ли это нас? Не очень. Просто девушки, крутившие носом в понедельник, становились лёгкой добычей во вторник. Известная фраза, что лучше полчаса подождать, чем два часа уговаривать, заиграла в нашей студенческой жизни новыми красками. Но до душа, особенно до того, который после секса, мне предстояло ещё совершить огромный набор действий.
[1] Двадцать пять рублей в среде фарцовщиков, а после и мирных граждан, называли четвертаком - четверть сотки. В среде же игровых это был «уголок». Причина банальная - играя в деберц или буру по двадцать пять рублей за партию, счёт вели при помощи сторублёвой купюры, лежавшей на столе. Выиграл один из игроков партию - купюру клали около него и загибали сдан уголок. А когда загнуты все углы: «Не хотел вас огорчить, разрешите получить!..»