"О вере, неверии и сомнении"
После Успенского поста я въезжал в сыроватый Петербург студентом академии. Все мне нравилось. Извозчик довез меня до Лавры св. Александра Невского; с чемоданом я вошел в священную сень Духовной академии. Хорошее было время...
С чем, с каким багажом веры приехал я сюда? Нужно подвести итоги.Два или три признака можно отметить:
1. Я был верующим. Но эта вера была верою по преданию, по традиции, по быту: семья, школа, семинария - поддерживали это, не углубляя, не раскрывая, не зажигая, а только - сохраняя ее.
2. Семинария же привила к этому еще другое свойство: веру в ум, в силу знания, рационализм.
Мы воспитывались в твердом воззрении, что все можно и нужно понять, объяснить; что все в мире рационально... И вся наша богословская наука, в сущности - схоластическая, рассудочно-школьная, стояла на этом базисе: все понятно. Если не есть, то должно быть. Все можно понять. В частности, и все предметы веры должны быть непременно доказаны умом и уму... Никаких тайн!
И это и в догматике, и в философии, и в Священном Писании... В сущности, мы были больше католическими семинаристами, фомистами (от Фомы Аквинского), чем православными, духовно-мистически воспитанными в живом опыте школярами... Это была великая ошибка всего духа нашей школы: рационализм - не в смысле философском, а практически учебном. Нас воспитали в идолопоклонстве уму, - чем страдало и все наше интеллигентное общество XIX в., особенно же с 60-х годов. И этот яд разлагал веру, унижал ее, как якобы темную область чувства, а не разума. И постепенно рационализм переходил у иных в прямое неверие, безбожие.
К счастью, в наших отроческих и юношеских годах в семинарии эта схоластичность (умовое направление), рассудочность не отложили большого следа, потому что мы не очень углублялись в этот рациональный дух - смотрели на него просто как на учебу, на обучение мастерству; а жизнь наших душ шла параллельно, как не смешивается масло с водою.
Поэтому в сердцах мы были лучше, чем в знаниях: там мы веровали просто, как и все, и жили по возможности по этой вере. Однако в голове нашей масло, т. е. превосходство и исключительная ценность ума, плавало наверху, над водою жизни и веры. И жизнь - как и всегда - оказалась сильнее теории и выводов так называемого разума. У души есть свой, более глубокий разум, истинный разум, интуиция (внутреннее восприятие истины). И именно он, этот внутренний разум, а не внешний формальный рассудок спасал нас. И именно этим объясняется, что я и другие сохранили веру, - хотя волны искушений накатывались на нее уже отовсюду: душа отскакивала инстинктивно.
3. Помогал охранять эту драгоценность и обряд внешний... Это касается всех нас, верующих, - а не только меня.
4. Но сила духа, горение жизни падает везде - незаметно, но неудержимо. Не было интереса. Нельзя было назвать религию жизнью. Это было больше знание, т. е. запас памяти, бесплодных доводов; склад «холодных замет ума», - как говорил Пушкин. И вообще, все уже падало в России, все ценности. Не устояла и Церковь со своими школами.
Духовного опыта было мало.
Итак, я ехал в академию с простою верой, но еще и с поклонением уму... Постепенно это скоро стало применяться... Но я могу считать, что до академии мною был пережит первый период веры, так называемой веры простой, детской, веры по доверию, по преданию.
Таков обычно путь каждого интеллигентного человека в его молодости. На смену ему придет другой.
Насколько мы, студенты, мало интересовались подлинной религиозной жизнью, видно хотя бы из одного факта. Прошло 3 месяца. Мы успели обходить все музеи, театры, Публичную библиотеку (и то очень немногие - эту); прослушали профессоров и откинули их (ходило лишь по 2-3 официальных дежурных)... Наслушались всяких хоров. И не удосужились видеть славного, знаменитого на всю Русь, чтимого и за границей, великого молитвенника, чудотворца - о. Иоанна Кронштадтского.
Разве это не плачевно?! Разве это не знамение хладности духа? Ну, хотя бы из любопытства - даже и этого не оказалось. И огромное большинство, за исключением, может быть, 5 или 10 процентов, так за 4 года обучения и не пожелали видеть его! И даже начальство и профессора никогда ни одним словом не обмолвились о нем... А нужно было его звать, умолять посетить нас... Ведь посещал же его народ ежедневно тысячами, стекавшимися из всей Руси великой в Кронштадт... Мы же, будущие пастыри, не интересовались. Стыд и позор! И в числе 2-3 человек мы, уже в ноябре, и то больше из любознательности, отправились в Кронштадт и видели этого духовного гиганта... Что это значит?
Церковь - высшие интеллигентные слои ее - не жили жизнью духа, а умствовали. Ну, а о. Иоанн... какой же, мол, ученый?.. Он - не от науки; не интересен...
Но и наукой-то мы тоже не интересовались. Ничем особенно не интересовались: жизнь духовная глохла.
Вдумаешься - и жутко становится... А еще многие думают, что до революции все было будто бы прекрасно... Нет и нет! Столбы уже подгнили. Крыша еще держалась, а фундамент зашатался. И никакие подпорки не могли исправить нашего дома.
Один мой знакомый, потом занимавший очень высокий политический пост, М., говорил еще в 1910-х годах в СПб: «Если с Россией не случится какая-либо катастрофа, то все погибло...» И другой политик - писатель, бывший революционер, Лев Тихомиров, тоже записал в дневнике своем следующие слова о Церкви (1907 года): «Не отрадно и все касающееся России, и еще важнее Церкви. Поражены пастыри, обезумели овцы; и не видать, не чуется нигде Божия посланника на спасение наше... Если не будет бурного кризиса, революции - то будет медленное гниение. Не вижу данных на мирное обновление. Есть, может быть, шансы на усталость и разочарование всех и во всем. Отовсюду может возникнуть мирное прозябание и гниение... Но ведь это еще хуже, чем революция».
«Господь нас покинул на произвол адским силам. Мы внутренне пали»... Уже (!) «и о душе пора подумать».
А то все прежде было не до этого... Другое всем представлялось важным: политика, материальное устройство, удовлетворение чувственных запросов, ну еще, может быть, науки, искусство... Это все называлось и было действительной жизнью...
А религия? Ну, разве же это жизнь? Даже неловко говорить жизнь... Ну, в лучшем случае сумма холодных догматов, ярлык верующего... Если и будет нам религия - жизнью, - то лишь там, на небе... А теперь? - теперь мы жили и живем всем, только не верою... Еще не стары: еще не пора и о душе подумать. А жизнь один же раз дается... Пользуйся же жизнью, всяк живущий. А другим и она уже прискучила. Духовенство же не могло влить в охладевающее тело огня живого; ибо и сами мы прохладно жили, не горели.
И в самом деле: ну зачем для меня нужна Пресвятая Троица? Есть ли у меня к Ней какое-либо живое отношение - или осталась лишь признающая вера? Зачем мне нужен Христос, воплотившийся Сын Божий? Есть у меня непосредственная живая связь с Ним?.. Что такое благодать? Знаю ли я ее? Я слышал о ней; я верю, что она где-то есть; но не для меня... А я? - о, я, мы сами все можем, сами строим и свою личную жизнь, и общую, человеческую...
Я много раз задумывался именно над вопросом о благодати. Я в школах научен был знать об этом, что-де все доброе дается от благодати, от Св. Духа. Но откровенно здесь сознаюсь, что в глубине души не только не чувствовал этого, но даже, признаться, и не очень-то соглашался. Наоборот, как и все кругом, думал: человек сам все может.
В такой вере в человека построено было даже обучение наше - психологии, нравственному богословию... Все совершается естественными усилиями нашего ума и воли. Не только в психологических учебниках, но и в жизни не было места для вмешательства иной силы, благодатной...
Расстраивается жизнь государства? Ну, что же? Вот соберемся, раскинем умом, изобретем новые политические формы, и... поправим. Падает вера? Учебный комитет предпишет и укажет - и... поправится дело.
Патриотизм выдыхается? - Ну... как-нибудь и тут обойдется.
Нравственность пала? Вот заведем общее образование: «Наука спасет мир», - сказал один ректор университета при открытии его. (А в это время нас, научников, уже выжимали со всей России большевики... И поделом!)
Так все и катилось вниз... Неуклонно. «Человек! - Это звучит гордо», - кто-то говорит у Горького, этого пророка момента. Один архиерей (еще ныне, в 1939-м, живущий в ссылке) говорил мне, в Москве, когда мы с ним ехали проповедовать в один из замоскворецких храмов:
- Только теперь я понял, почему мне нужен Христос Господь лично! - а он был прежде не только законоучителем, но и миссионером... И ему в то время было не менее 52-54 лет.
Разве же это не знамение оскудения духа? А вот о. Иоанна Кронштадтского мы не жаждали видеть... Предполагаю, что и этот архиерей едва ли горел прежде желанием видеть великого Светильника веры...
С чем, с каким багажом веры приехал я сюда? Нужно подвести итоги.Два или три признака можно отметить:
1. Я был верующим. Но эта вера была верою по преданию, по традиции, по быту: семья, школа, семинария - поддерживали это, не углубляя, не раскрывая, не зажигая, а только - сохраняя ее.
2. Семинария же привила к этому еще другое свойство: веру в ум, в силу знания, рационализм.
Мы воспитывались в твердом воззрении, что все можно и нужно понять, объяснить; что все в мире рационально... И вся наша богословская наука, в сущности - схоластическая, рассудочно-школьная, стояла на этом базисе: все понятно. Если не есть, то должно быть. Все можно понять. В частности, и все предметы веры должны быть непременно доказаны умом и уму... Никаких тайн!
И это и в догматике, и в философии, и в Священном Писании... В сущности, мы были больше католическими семинаристами, фомистами (от Фомы Аквинского), чем православными, духовно-мистически воспитанными в живом опыте школярами... Это была великая ошибка всего духа нашей школы: рационализм - не в смысле философском, а практически учебном. Нас воспитали в идолопоклонстве уму, - чем страдало и все наше интеллигентное общество XIX в., особенно же с 60-х годов. И этот яд разлагал веру, унижал ее, как якобы темную область чувства, а не разума. И постепенно рационализм переходил у иных в прямое неверие, безбожие.
К счастью, в наших отроческих и юношеских годах в семинарии эта схоластичность (умовое направление), рассудочность не отложили большого следа, потому что мы не очень углублялись в этот рациональный дух - смотрели на него просто как на учебу, на обучение мастерству; а жизнь наших душ шла параллельно, как не смешивается масло с водою.
Поэтому в сердцах мы были лучше, чем в знаниях: там мы веровали просто, как и все, и жили по возможности по этой вере. Однако в голове нашей масло, т. е. превосходство и исключительная ценность ума, плавало наверху, над водою жизни и веры. И жизнь - как и всегда - оказалась сильнее теории и выводов так называемого разума. У души есть свой, более глубокий разум, истинный разум, интуиция (внутреннее восприятие истины). И именно он, этот внутренний разум, а не внешний формальный рассудок спасал нас. И именно этим объясняется, что я и другие сохранили веру, - хотя волны искушений накатывались на нее уже отовсюду: душа отскакивала инстинктивно.
3. Помогал охранять эту драгоценность и обряд внешний... Это касается всех нас, верующих, - а не только меня.
4. Но сила духа, горение жизни падает везде - незаметно, но неудержимо. Не было интереса. Нельзя было назвать религию жизнью. Это было больше знание, т. е. запас памяти, бесплодных доводов; склад «холодных замет ума», - как говорил Пушкин. И вообще, все уже падало в России, все ценности. Не устояла и Церковь со своими школами.
Духовного опыта было мало.
Итак, я ехал в академию с простою верой, но еще и с поклонением уму... Постепенно это скоро стало применяться... Но я могу считать, что до академии мною был пережит первый период веры, так называемой веры простой, детской, веры по доверию, по преданию.
Таков обычно путь каждого интеллигентного человека в его молодости. На смену ему придет другой.
Насколько мы, студенты, мало интересовались подлинной религиозной жизнью, видно хотя бы из одного факта. Прошло 3 месяца. Мы успели обходить все музеи, театры, Публичную библиотеку (и то очень немногие - эту); прослушали профессоров и откинули их (ходило лишь по 2-3 официальных дежурных)... Наслушались всяких хоров. И не удосужились видеть славного, знаменитого на всю Русь, чтимого и за границей, великого молитвенника, чудотворца - о. Иоанна Кронштадтского.
Разве это не плачевно?! Разве это не знамение хладности духа? Ну, хотя бы из любопытства - даже и этого не оказалось. И огромное большинство, за исключением, может быть, 5 или 10 процентов, так за 4 года обучения и не пожелали видеть его! И даже начальство и профессора никогда ни одним словом не обмолвились о нем... А нужно было его звать, умолять посетить нас... Ведь посещал же его народ ежедневно тысячами, стекавшимися из всей Руси великой в Кронштадт... Мы же, будущие пастыри, не интересовались. Стыд и позор! И в числе 2-3 человек мы, уже в ноябре, и то больше из любознательности, отправились в Кронштадт и видели этого духовного гиганта... Что это значит?
Церковь - высшие интеллигентные слои ее - не жили жизнью духа, а умствовали. Ну, а о. Иоанн... какой же, мол, ученый?.. Он - не от науки; не интересен...
Но и наукой-то мы тоже не интересовались. Ничем особенно не интересовались: жизнь духовная глохла.
Вдумаешься - и жутко становится... А еще многие думают, что до революции все было будто бы прекрасно... Нет и нет! Столбы уже подгнили. Крыша еще держалась, а фундамент зашатался. И никакие подпорки не могли исправить нашего дома.
Один мой знакомый, потом занимавший очень высокий политический пост, М., говорил еще в 1910-х годах в СПб: «Если с Россией не случится какая-либо катастрофа, то все погибло...» И другой политик - писатель, бывший революционер, Лев Тихомиров, тоже записал в дневнике своем следующие слова о Церкви (1907 года): «Не отрадно и все касающееся России, и еще важнее Церкви. Поражены пастыри, обезумели овцы; и не видать, не чуется нигде Божия посланника на спасение наше... Если не будет бурного кризиса, революции - то будет медленное гниение. Не вижу данных на мирное обновление. Есть, может быть, шансы на усталость и разочарование всех и во всем. Отовсюду может возникнуть мирное прозябание и гниение... Но ведь это еще хуже, чем революция».
«Господь нас покинул на произвол адским силам. Мы внутренне пали»... Уже (!) «и о душе пора подумать».
А то все прежде было не до этого... Другое всем представлялось важным: политика, материальное устройство, удовлетворение чувственных запросов, ну еще, может быть, науки, искусство... Это все называлось и было действительной жизнью...
А религия? Ну, разве же это жизнь? Даже неловко говорить жизнь... Ну, в лучшем случае сумма холодных догматов, ярлык верующего... Если и будет нам религия - жизнью, - то лишь там, на небе... А теперь? - теперь мы жили и живем всем, только не верою... Еще не стары: еще не пора и о душе подумать. А жизнь один же раз дается... Пользуйся же жизнью, всяк живущий. А другим и она уже прискучила. Духовенство же не могло влить в охладевающее тело огня живого; ибо и сами мы прохладно жили, не горели.
И в самом деле: ну зачем для меня нужна Пресвятая Троица? Есть ли у меня к Ней какое-либо живое отношение - или осталась лишь признающая вера? Зачем мне нужен Христос, воплотившийся Сын Божий? Есть у меня непосредственная живая связь с Ним?.. Что такое благодать? Знаю ли я ее? Я слышал о ней; я верю, что она где-то есть; но не для меня... А я? - о, я, мы сами все можем, сами строим и свою личную жизнь, и общую, человеческую...
Я много раз задумывался именно над вопросом о благодати. Я в школах научен был знать об этом, что-де все доброе дается от благодати, от Св. Духа. Но откровенно здесь сознаюсь, что в глубине души не только не чувствовал этого, но даже, признаться, и не очень-то соглашался. Наоборот, как и все кругом, думал: человек сам все может.
В такой вере в человека построено было даже обучение наше - психологии, нравственному богословию... Все совершается естественными усилиями нашего ума и воли. Не только в психологических учебниках, но и в жизни не было места для вмешательства иной силы, благодатной...
Расстраивается жизнь государства? Ну, что же? Вот соберемся, раскинем умом, изобретем новые политические формы, и... поправим. Падает вера? Учебный комитет предпишет и укажет - и... поправится дело.
Патриотизм выдыхается? - Ну... как-нибудь и тут обойдется.
Нравственность пала? Вот заведем общее образование: «Наука спасет мир», - сказал один ректор университета при открытии его. (А в это время нас, научников, уже выжимали со всей России большевики... И поделом!)
Так все и катилось вниз... Неуклонно. «Человек! - Это звучит гордо», - кто-то говорит у Горького, этого пророка момента. Один архиерей (еще ныне, в 1939-м, живущий в ссылке) говорил мне, в Москве, когда мы с ним ехали проповедовать в один из замоскворецких храмов:
- Только теперь я понял, почему мне нужен Христос Господь лично! - а он был прежде не только законоучителем, но и миссионером... И ему в то время было не менее 52-54 лет.
Разве же это не знамение оскудения духа? А вот о. Иоанна Кронштадтского мы не жаждали видеть... Предполагаю, что и этот архиерей едва ли горел прежде желанием видеть великого Светильника веры...