Ученики реального училища в Иваново (1911-12 гг.)
Это видео сделал и загрузил уже давно, просмотров у него по сравнению с другими моими видеороликами совсем мало, а мне оно очень нравится. Не всякий раз на старых фотографиях встретишь столько живых лиц. Не знаю почему так получилось. Фотографирование в то время - вещь редкая, перед фотоаппаратом обычно - настороженность, скованность, заторможенность, замороженность, напряжение: выпученные глаза - гляделки-кругляшки, затвердевшие лица деревяшки. Отсюда, нередкое ощущение эмоциональной недоразвитости у людей из прошлого.
Были постановочные фото. Но, в них слишком много искусственности, пошлых надуманных поз, вымученных гримас и прочего похожего. По этим фотографиям хорошо изучать представления о социальных телах и их взаимоотношениях. Например, часто на фотографиях, сделанных в ателье, женщины смотрят на мужчину снизу вверх, старательно демонстрируя то ли покорность, то ли обожание, то ли почтение (а мужчина, соответственно, превращается на этих фото в высшее существо с суровым взглядом и мудростью на челе).
По большому счету, это пустые фотографии, где можно увидеть либо застывшие в тупом завороженном онемении безмолвные невыразительные судьбы-истуканы, либо социальные стереотипы. Может быть я преувеличиваю, но часто в ранних фотопортретах из прошлого отсутствует непосредственность, есть позирование, есть скульптурность, нет выхваченного и зафиксированного (запечатленного, ежели высоким штилем) мгновения голой жизни.
Напротив, фотографии учеников реального училища из Иванова - это голая жизнь, не прикрытая никаким законом. Из этой голой жизни вырастают жизненные истории. Что ни лицо, то характер. Для этих детей и подростков внутреннее еще не отделено от внешнего, их еще не мучает вопрос: ʺКак меня видят другие?ʺ, они еще живут по принципу ʺстимул - реакцияʺ, правда, реакция на один и тот же стимул у всех разная в зависимости от семьи, от происхождения, от телесных навыков и много другого, где-то случайного и учету не поддающемуся, но эти реакции еще не скованны нормами взрослой жизни, поэтому, подчас, весьма жестоки.
Каждое ʺлицоʺ просится в рассказ. Каждое ʺлицоʺ хочет рассказать историю о себе. Мы можем сочинить историю о каждом ʺлицеʺ. Это не будет правдивая история. Даже те, кто изображен на фотографиях вряд ли смогут описать себя ʺкаким я был на самом делеʺ. Он будет подчинять свой рассказ актуальным нарративам, эстетическим привычкам, идеологическим требованиям и многому другому, он будет рассказывать о себе ʺкак принятоʺ рассказывать о себе - язык будет противиться реальности, и автор рассказа о себе будет подчиняться языку (ʺязык - это фашистʺ). И мы, пытаясь рассказать об увиденных ʺлицахʺ, будем подчиняться языку - нашему языку и языку той эпохи (который и которую мы не поймем до конца), ведь мы знаем о той эпохе только из нарративов и воспоминаний. Единственно, что будет нас удерживать от произвола - это реальность истории, реальность исторических событий, с которыми столкнется каждый из присутствующих на фотографиях. Ибо, каждый из них встретится с войной, революцией, Советской властью и всем, что этому сопутствовало. Но, это столкновение будет индивидуальным, неповторимым для каждого.
Придумывая рассказ о ʺлицахʺ на фотографиях, мы будет ждать помощи от своего жизненного опыта, мы будем трактовать выражения ʺлицʺ и делать выводы о характерах, вспоминая свои встречи, и свои знания о людях, теряя свою уверенность в неудачных попытках связать схваченные и выделенные особенности ʺлицаʺ с определенными свойствами человека (а выражение лица превратится для нас в знак, вокруг которого будет наращиваться биография, но эта биография будет ускользать от нас, она будет противиться нашему языку и нашей эпохоцентричной самоуверенности). Мы будем приноравливать свой опыт к истории, и будем ошибаться, или вдруг уловим истину, но мы даже никогда не узнаем, ошиблись ли мы, или встретились с истиной.
Вот, например, первые же кадры (первый класс II отд.) - и большая грубая рожа с фуражкой набекрень. Неужели не приходилось встречать такие рожи в своей жизни? Здоровяк, амбал, как говорили во времена моего детства и отрочества, драчун, двоечник, ходячая неприятность для учителей, и боль для родителей. Родители, скорее всего, люди небогатые, ну, там мелкий чиновник - отец, или приказчик в лавке, и матушка, тихая женщина, экономящая на всем, чтобы сынок мог учится, а сынок балбес, этакий Иван Семенов из начала ХХ века. И заметили, с каким вызовом он смотрит в фотоаппарат, как будто перед ним школьный инспектор, или преподаватель, занудно отчитывающий за ничтожную провинность, или кто-то другой из мира взрослых или чужих, готовый помешать ему в его желании делать то, что ему нравится. В старших классах таких уже будет много, в первом классе он пока один. И, наверное, он уже поглядывает в сторону публичных домов, пробует табак и интересуется запретными книжками (не только с голыми девицами на картинках). Для него нет закона, закон - обуза. Он признает только кулак и хитроумие (когда надо обмануть начальство). Кулаком и хитроумием можно достичь многого, но потом во взрослой жизни он со своей силой и примитивными хитростями окажется не у дел, будет где-то слоняться, сидеть на мелких должностях, с завистью наблюдая как его бывшие одноклассники успешно строят свою карьеру. Но, этот амбал не успеет повзрослеть в стабильном обществе. Будет революция. А революция для таких как он - это золотое дно в буквальном смысле слова. Не обладая большим умом, но силой и энергией, он будет востребован революцией. После февраля 1917 он станет эсером, но не будет бегать с пропагандистскими брошюрками, он сразу обвешается оружием, будет ходить с револьвером и ручными бомбами на поясе, будет красоваться перед барышнями своей мужественностью и верностью идеалам революции. Потом окажется у анархистов, ему понравится проводить обыски с изъятием ценных вещей. Дальше, вино, девочки, кокаин, ЧК или отряды батьки Махно, и пуля в какой-нибудь незначимой перестрелке.
Рядом слева с ним еще один паренек со вздернутым подбородком. Легкое презрение на лице этого белобрысого задиры. Но, в отличие от амбала, белобрысый умен, не лезет на рожон, но и в первые ʺученикиʺ тоже не лезет, любит задние ряды и задние парты, но не любит зубрить и чистить зубы, может дать в ухо обидчику, но и пожалеть униженного тоже может. Иногда бывает заводилой каких-либо беспутств или бесчинств. Дружит с амбалом, отвечая за интеллект в их союзе. Что с ним будет потом? Сложно сказать. Тут много случайностей. Может с Фурмановым к Чапаю в дивизию поедет, а может в Москве в притоне на нож полезет и останется лежать среди окурков и блевотины. А может выбьется в советскую номенклатуру, будет директором какого-нибудь завода, благо образование позволит, или партийным работником среднего звена, пока 1937 год не оборвет карьеру. Или даже раньше, за участие в троцкистской оппозиции снимут со всех постов и отправят в Сибирь доживать и ждать расстрела.
Рядом слева еще один мальчик, похоже из той же компании. Круглое лицо. Спокойствие и уверенность в себе. В отличие от двух рядом стоящих он него не веет агрессией. Легкая, не злобная улыбка на губах. Воротник на шинели - не столько показатель статуса (хотя и это тоже), сколько указатель на домашнюю заботу, на маменьку и теплые пироги с чаем вокруг пыхтящего самовара, на купеческую семью среднего достатка (второй или третьей гильдии), на папу - трезвого и осторожного, строгого без изуверства. Семья хоть и полупатриархальная, но свои старинные привычки уже старается прятать дома, есть интерес к новому, к модерну, к образованию и просвещению. И в торговых делах хозяин дома уже ориентируется на рациональность и новую экономическую науку. Надо идти в ногу со временем, а то проиграешь, прогоришь. И сынок - себе на уме. Хоть и якшается с амбалом и белобрысым пройдохой, и не спешит занять первые парты отличников и прилежных учеников, тем не менее, к авантюрам совсем не склонен. Ему хочется удовольствий, ярких впечатлений, веселья, но совсем не хочется платить за них по гамбургскому счету. Ему есть, что терять, и он терять этого не хочет. Какая-то расчетливость уже живет в нем. Он спинным мозгом чувствует будущее, где он будет успешным и уважаемым коммерсантом, и терять это будущее ради сиюминутных распутных удовольствий ему совсем не хочется. Он хочет удовольствий, но не хочет убытков. И оценки у него в основном хорошие и отличные. И в книжки любит на досуге заглянуть. Вот, намедни, дочитал ʺПещеру Лейхтвейсаʺ, и с таким жаром пересказал ее содержание амбалу, что тот тоже на мгновение воспылал любовью к книгам, правда, быстро забыв об этом после драки с гимназистами. Что с ним будет дальше? Такие люди созданы для спокойных эпох. В периоды сумятицы они теряются. И семейное предприятие его отца рухнет после революции. И происхождение у него для революционной карьеры будет плохое (из купеческих сынков, однако - эксплуататор, однозначно). Может когда все устаканится, сможет сделать карьеру совслужащего. А может просидит всю жизнь на маленькой должности в тихой конторе. Рано женится. Будет куча детей. Сыновья погибнут на большой войне. Дочери выйдут замуж и нарожают внуков. А может любовь к порочным удовольствиям возьмет верх, и среди поэтической богемы Москвы будет известен под именем Морфинист, будет приторговывать марафетом, и перековываться на Беломорканале, пока не затихнет от голода в блокадном Ленинграде, куда попадет после перековки.
Москва недалеко от Иванова, и куда еще податься ищущему развлечений, удовольствий и славы юноше как не в Москву?
И, да, физическая сила и умение драться играли в этом мальчишеском мирке огромную роль. Набоков, учившийся в Тенишевском училище, избил до увечья (была сломала лодыжка, кажется) своего друга (якобы за то, что тот принес в класс журнал с карикатурами на отца Набокова). Друг Набокова его не выдал. И не любили Набокова-младшего в училище, кроме всего прочего, еще и за то, что дрался он по-английски наружными костяшками кулака, а не нижней его стороной.
Между Тенишевским коммерческим училищем и Ивановским реальным училищем (где были и коммерческие классы, кстати, и один из них есть на фотографии в видеоролике) социальная дистанция в тысячи километров. И нравы в Иваново были грубее, надо думать.
Справа от амбала какое-то маленькое почти мизинчиковое и очень серьезное существо. Маленькое, но не забитое. И много, много других лиц. Вот, например, еле заметный мальчик в очках ʺинтеллигентнойʺ наружности (второй справа во втором ряду). Кем он станет после революции? Господи, сколько нерассказанных историй.
В старших классах (пятый класс I отд.) уже другие лица. Вот серьезный молодой человек в очках, и сразу вспоминается Клим Самгин, извините за шаблонность литературных референций. Но, он родился в другое время, он призван существовать в другом обществе, нежели Клим. Возможно, он успеет поступить в Петербургский политехнический институт. А что дальше? Бог весть. Хочется что-то додумать, домыслить (и про первый сексуальны опыт, и про случайно подхваченный сифилис, и про книжки, и про голодный Петроград, и про увлечение филологией совсем не нужное в эпоху глобального слома, и многое другое, случившееся с ним).
А рядом с фуражкой, сбитой к затылку и чуть-чуть в ленивости склоненной головой, с легка припухлыми отвисшими к низу щеками и томным (скорее, усталым) пренебрежением во взгляде - кто он?
А выше, в задних рядах уже откровенно наглые рожи, вы только посмотрите на них, это уже не дети и не подростки, это уже усатые юнцы, познавшие прелести порока и дурман водки, они курят папиросы, не чураются азартных игр на интерес, и якшаются с подозрительными людишками с подрывными брошюрами. Ведь помнят еще в Иваново смутные дни 1905 года, и боевую дружину, наверное, помнят, и, может быть, помнят некоего Фрунзе этой дружиной командовавшего, а потом за убийство надзирателя чуть было не повешенного (ʺЧто случилось потом с Фрунзе?ʺ - в отчаянии писал правозащитник Владимир Галактионович Короленко летом 1910 года). Вы спросите кто делал революцию? Вот эти вот ребята в упор хмуро и ухватисто, с враждебностью, исподлобья смотрящие в фотоаппарат. Будущие эсеры всех направлений, анархисты, большевики (было бы несуразно ожидать что кто-то из них станет кадетом, например), влюбленные в наганы и гранаты, в пулеметные ленты, кожаные куртки, в листовки, лозунги, резолюции и свою идейность. Они будут орать на митингах, сочинять прокламации, воевать против контрреволюции (а кто-то из них в авантюрном порыве сам станет контрреволюцией), искать с продразверсточными отрядами хлеб в амбарах крестьян (и в пьяном самогонном угаре в доме председателя сельсовета им будут вспарывать животы и сыпать туда зерно: хотел хлебушка - вот тебе хлебушек). Они разбредутся по стране, почувствовав своим молодым чутьем, что настало их время. И сгинут где-то в глубинах этого времени
Ну, а дальше? Дальше V коммерческий класс. И сразу же, обратите внимание, расстегнутая шинель, а рядом классный наставник - ученики что - приятельствуют с классным наставником, если он им даже замечание не делает, даже перед фотоаппаратом. Это крушение основ, это упадок. Революция начинается не с пропаганды и агитации, революция начинается с расстегнутых шинелей, расслабленно-распущенных вольных поз, растрепанных волос, и закинутых на затылок фуражек - это начало своенравия, упадок пристойности, вызов порядку. И если такое случилось, то никакой городовой вкупе с казачьими нагайками не спасет государственность от краха.
Рядом с добродушным дылдой-разгильдяем со скоморошьими повадками в грязных ботинках и старой порыжевшей шинели (поповский сынок, наверное) сидит какой-то примятый паренек. И посмотрите столько испуга, даже ужаса в глазах этого ученика коммерческого класса. Что с ним случилось? Искаженное лицо, кривая улыбка, на поношенной шинели не хватает пуговиц. Хотя у них там в классе почти у всех шинели как корова пожевала - будущая торговая элита, ага. Была драка, или этот лопоухий с маленьким лицом по жизни такой - зачмыренный, как сказали бы во времена моего отрочества. И кем он станет?
Нет, нельзя рассказать всех историй.
И грязь, ʺсверкающая как антрацитʺ (с).
Были постановочные фото. Но, в них слишком много искусственности, пошлых надуманных поз, вымученных гримас и прочего похожего. По этим фотографиям хорошо изучать представления о социальных телах и их взаимоотношениях. Например, часто на фотографиях, сделанных в ателье, женщины смотрят на мужчину снизу вверх, старательно демонстрируя то ли покорность, то ли обожание, то ли почтение (а мужчина, соответственно, превращается на этих фото в высшее существо с суровым взглядом и мудростью на челе).
По большому счету, это пустые фотографии, где можно увидеть либо застывшие в тупом завороженном онемении безмолвные невыразительные судьбы-истуканы, либо социальные стереотипы. Может быть я преувеличиваю, но часто в ранних фотопортретах из прошлого отсутствует непосредственность, есть позирование, есть скульптурность, нет выхваченного и зафиксированного (запечатленного, ежели высоким штилем) мгновения голой жизни.
Напротив, фотографии учеников реального училища из Иванова - это голая жизнь, не прикрытая никаким законом. Из этой голой жизни вырастают жизненные истории. Что ни лицо, то характер. Для этих детей и подростков внутреннее еще не отделено от внешнего, их еще не мучает вопрос: ʺКак меня видят другие?ʺ, они еще живут по принципу ʺстимул - реакцияʺ, правда, реакция на один и тот же стимул у всех разная в зависимости от семьи, от происхождения, от телесных навыков и много другого, где-то случайного и учету не поддающемуся, но эти реакции еще не скованны нормами взрослой жизни, поэтому, подчас, весьма жестоки.
Каждое ʺлицоʺ просится в рассказ. Каждое ʺлицоʺ хочет рассказать историю о себе. Мы можем сочинить историю о каждом ʺлицеʺ. Это не будет правдивая история. Даже те, кто изображен на фотографиях вряд ли смогут описать себя ʺкаким я был на самом делеʺ. Он будет подчинять свой рассказ актуальным нарративам, эстетическим привычкам, идеологическим требованиям и многому другому, он будет рассказывать о себе ʺкак принятоʺ рассказывать о себе - язык будет противиться реальности, и автор рассказа о себе будет подчиняться языку (ʺязык - это фашистʺ). И мы, пытаясь рассказать об увиденных ʺлицахʺ, будем подчиняться языку - нашему языку и языку той эпохи (который и которую мы не поймем до конца), ведь мы знаем о той эпохе только из нарративов и воспоминаний. Единственно, что будет нас удерживать от произвола - это реальность истории, реальность исторических событий, с которыми столкнется каждый из присутствующих на фотографиях. Ибо, каждый из них встретится с войной, революцией, Советской властью и всем, что этому сопутствовало. Но, это столкновение будет индивидуальным, неповторимым для каждого.
Придумывая рассказ о ʺлицахʺ на фотографиях, мы будет ждать помощи от своего жизненного опыта, мы будем трактовать выражения ʺлицʺ и делать выводы о характерах, вспоминая свои встречи, и свои знания о людях, теряя свою уверенность в неудачных попытках связать схваченные и выделенные особенности ʺлицаʺ с определенными свойствами человека (а выражение лица превратится для нас в знак, вокруг которого будет наращиваться биография, но эта биография будет ускользать от нас, она будет противиться нашему языку и нашей эпохоцентричной самоуверенности). Мы будем приноравливать свой опыт к истории, и будем ошибаться, или вдруг уловим истину, но мы даже никогда не узнаем, ошиблись ли мы, или встретились с истиной.
Вот, например, первые же кадры (первый класс II отд.) - и большая грубая рожа с фуражкой набекрень. Неужели не приходилось встречать такие рожи в своей жизни? Здоровяк, амбал, как говорили во времена моего детства и отрочества, драчун, двоечник, ходячая неприятность для учителей, и боль для родителей. Родители, скорее всего, люди небогатые, ну, там мелкий чиновник - отец, или приказчик в лавке, и матушка, тихая женщина, экономящая на всем, чтобы сынок мог учится, а сынок балбес, этакий Иван Семенов из начала ХХ века. И заметили, с каким вызовом он смотрит в фотоаппарат, как будто перед ним школьный инспектор, или преподаватель, занудно отчитывающий за ничтожную провинность, или кто-то другой из мира взрослых или чужих, готовый помешать ему в его желании делать то, что ему нравится. В старших классах таких уже будет много, в первом классе он пока один. И, наверное, он уже поглядывает в сторону публичных домов, пробует табак и интересуется запретными книжками (не только с голыми девицами на картинках). Для него нет закона, закон - обуза. Он признает только кулак и хитроумие (когда надо обмануть начальство). Кулаком и хитроумием можно достичь многого, но потом во взрослой жизни он со своей силой и примитивными хитростями окажется не у дел, будет где-то слоняться, сидеть на мелких должностях, с завистью наблюдая как его бывшие одноклассники успешно строят свою карьеру. Но, этот амбал не успеет повзрослеть в стабильном обществе. Будет революция. А революция для таких как он - это золотое дно в буквальном смысле слова. Не обладая большим умом, но силой и энергией, он будет востребован революцией. После февраля 1917 он станет эсером, но не будет бегать с пропагандистскими брошюрками, он сразу обвешается оружием, будет ходить с револьвером и ручными бомбами на поясе, будет красоваться перед барышнями своей мужественностью и верностью идеалам революции. Потом окажется у анархистов, ему понравится проводить обыски с изъятием ценных вещей. Дальше, вино, девочки, кокаин, ЧК или отряды батьки Махно, и пуля в какой-нибудь незначимой перестрелке.
Рядом слева с ним еще один паренек со вздернутым подбородком. Легкое презрение на лице этого белобрысого задиры. Но, в отличие от амбала, белобрысый умен, не лезет на рожон, но и в первые ʺученикиʺ тоже не лезет, любит задние ряды и задние парты, но не любит зубрить и чистить зубы, может дать в ухо обидчику, но и пожалеть униженного тоже может. Иногда бывает заводилой каких-либо беспутств или бесчинств. Дружит с амбалом, отвечая за интеллект в их союзе. Что с ним будет потом? Сложно сказать. Тут много случайностей. Может с Фурмановым к Чапаю в дивизию поедет, а может в Москве в притоне на нож полезет и останется лежать среди окурков и блевотины. А может выбьется в советскую номенклатуру, будет директором какого-нибудь завода, благо образование позволит, или партийным работником среднего звена, пока 1937 год не оборвет карьеру. Или даже раньше, за участие в троцкистской оппозиции снимут со всех постов и отправят в Сибирь доживать и ждать расстрела.
Рядом слева еще один мальчик, похоже из той же компании. Круглое лицо. Спокойствие и уверенность в себе. В отличие от двух рядом стоящих он него не веет агрессией. Легкая, не злобная улыбка на губах. Воротник на шинели - не столько показатель статуса (хотя и это тоже), сколько указатель на домашнюю заботу, на маменьку и теплые пироги с чаем вокруг пыхтящего самовара, на купеческую семью среднего достатка (второй или третьей гильдии), на папу - трезвого и осторожного, строгого без изуверства. Семья хоть и полупатриархальная, но свои старинные привычки уже старается прятать дома, есть интерес к новому, к модерну, к образованию и просвещению. И в торговых делах хозяин дома уже ориентируется на рациональность и новую экономическую науку. Надо идти в ногу со временем, а то проиграешь, прогоришь. И сынок - себе на уме. Хоть и якшается с амбалом и белобрысым пройдохой, и не спешит занять первые парты отличников и прилежных учеников, тем не менее, к авантюрам совсем не склонен. Ему хочется удовольствий, ярких впечатлений, веселья, но совсем не хочется платить за них по гамбургскому счету. Ему есть, что терять, и он терять этого не хочет. Какая-то расчетливость уже живет в нем. Он спинным мозгом чувствует будущее, где он будет успешным и уважаемым коммерсантом, и терять это будущее ради сиюминутных распутных удовольствий ему совсем не хочется. Он хочет удовольствий, но не хочет убытков. И оценки у него в основном хорошие и отличные. И в книжки любит на досуге заглянуть. Вот, намедни, дочитал ʺПещеру Лейхтвейсаʺ, и с таким жаром пересказал ее содержание амбалу, что тот тоже на мгновение воспылал любовью к книгам, правда, быстро забыв об этом после драки с гимназистами. Что с ним будет дальше? Такие люди созданы для спокойных эпох. В периоды сумятицы они теряются. И семейное предприятие его отца рухнет после революции. И происхождение у него для революционной карьеры будет плохое (из купеческих сынков, однако - эксплуататор, однозначно). Может когда все устаканится, сможет сделать карьеру совслужащего. А может просидит всю жизнь на маленькой должности в тихой конторе. Рано женится. Будет куча детей. Сыновья погибнут на большой войне. Дочери выйдут замуж и нарожают внуков. А может любовь к порочным удовольствиям возьмет верх, и среди поэтической богемы Москвы будет известен под именем Морфинист, будет приторговывать марафетом, и перековываться на Беломорканале, пока не затихнет от голода в блокадном Ленинграде, куда попадет после перековки.
Москва недалеко от Иванова, и куда еще податься ищущему развлечений, удовольствий и славы юноше как не в Москву?
И, да, физическая сила и умение драться играли в этом мальчишеском мирке огромную роль. Набоков, учившийся в Тенишевском училище, избил до увечья (была сломала лодыжка, кажется) своего друга (якобы за то, что тот принес в класс журнал с карикатурами на отца Набокова). Друг Набокова его не выдал. И не любили Набокова-младшего в училище, кроме всего прочего, еще и за то, что дрался он по-английски наружными костяшками кулака, а не нижней его стороной.
Между Тенишевским коммерческим училищем и Ивановским реальным училищем (где были и коммерческие классы, кстати, и один из них есть на фотографии в видеоролике) социальная дистанция в тысячи километров. И нравы в Иваново были грубее, надо думать.
Справа от амбала какое-то маленькое почти мизинчиковое и очень серьезное существо. Маленькое, но не забитое. И много, много других лиц. Вот, например, еле заметный мальчик в очках ʺинтеллигентнойʺ наружности (второй справа во втором ряду). Кем он станет после революции? Господи, сколько нерассказанных историй.
В старших классах (пятый класс I отд.) уже другие лица. Вот серьезный молодой человек в очках, и сразу вспоминается Клим Самгин, извините за шаблонность литературных референций. Но, он родился в другое время, он призван существовать в другом обществе, нежели Клим. Возможно, он успеет поступить в Петербургский политехнический институт. А что дальше? Бог весть. Хочется что-то додумать, домыслить (и про первый сексуальны опыт, и про случайно подхваченный сифилис, и про книжки, и про голодный Петроград, и про увлечение филологией совсем не нужное в эпоху глобального слома, и многое другое, случившееся с ним).
А рядом с фуражкой, сбитой к затылку и чуть-чуть в ленивости склоненной головой, с легка припухлыми отвисшими к низу щеками и томным (скорее, усталым) пренебрежением во взгляде - кто он?
А выше, в задних рядах уже откровенно наглые рожи, вы только посмотрите на них, это уже не дети и не подростки, это уже усатые юнцы, познавшие прелести порока и дурман водки, они курят папиросы, не чураются азартных игр на интерес, и якшаются с подозрительными людишками с подрывными брошюрами. Ведь помнят еще в Иваново смутные дни 1905 года, и боевую дружину, наверное, помнят, и, может быть, помнят некоего Фрунзе этой дружиной командовавшего, а потом за убийство надзирателя чуть было не повешенного (ʺЧто случилось потом с Фрунзе?ʺ - в отчаянии писал правозащитник Владимир Галактионович Короленко летом 1910 года). Вы спросите кто делал революцию? Вот эти вот ребята в упор хмуро и ухватисто, с враждебностью, исподлобья смотрящие в фотоаппарат. Будущие эсеры всех направлений, анархисты, большевики (было бы несуразно ожидать что кто-то из них станет кадетом, например), влюбленные в наганы и гранаты, в пулеметные ленты, кожаные куртки, в листовки, лозунги, резолюции и свою идейность. Они будут орать на митингах, сочинять прокламации, воевать против контрреволюции (а кто-то из них в авантюрном порыве сам станет контрреволюцией), искать с продразверсточными отрядами хлеб в амбарах крестьян (и в пьяном самогонном угаре в доме председателя сельсовета им будут вспарывать животы и сыпать туда зерно: хотел хлебушка - вот тебе хлебушек). Они разбредутся по стране, почувствовав своим молодым чутьем, что настало их время. И сгинут где-то в глубинах этого времени
Ну, а дальше? Дальше V коммерческий класс. И сразу же, обратите внимание, расстегнутая шинель, а рядом классный наставник - ученики что - приятельствуют с классным наставником, если он им даже замечание не делает, даже перед фотоаппаратом. Это крушение основ, это упадок. Революция начинается не с пропаганды и агитации, революция начинается с расстегнутых шинелей, расслабленно-распущенных вольных поз, растрепанных волос, и закинутых на затылок фуражек - это начало своенравия, упадок пристойности, вызов порядку. И если такое случилось, то никакой городовой вкупе с казачьими нагайками не спасет государственность от краха.
Рядом с добродушным дылдой-разгильдяем со скоморошьими повадками в грязных ботинках и старой порыжевшей шинели (поповский сынок, наверное) сидит какой-то примятый паренек. И посмотрите столько испуга, даже ужаса в глазах этого ученика коммерческого класса. Что с ним случилось? Искаженное лицо, кривая улыбка, на поношенной шинели не хватает пуговиц. Хотя у них там в классе почти у всех шинели как корова пожевала - будущая торговая элита, ага. Была драка, или этот лопоухий с маленьким лицом по жизни такой - зачмыренный, как сказали бы во времена моего отрочества. И кем он станет?
Нет, нельзя рассказать всех историй.
И грязь, ʺсверкающая как антрацитʺ (с).
Click to view