Интервью генетика В.П.Эфроимсона (1988) (продолжение)
Начало:
https://loxovo.livejournal.com/8346181.html
- До сих пор основной материал Ваших исследований по шелкопряду остается неопубликованным, но, по отзывам ведущих генетиков, знакомых с Вашими работами, он и сейчас имеет огромное значение для понимания эволюционного процесса и процессов селекции. Не могли бы Вы доступно изложить суть дела?
- Суть дела в том, что, видимо, у каждого вида существует свой главный механизм реагирования на отбор - отбор естественный или искусственный. Эволюция идет очень направленно. Свидетели тому - слоны и мамонты, ламы и жирафы и масса других организмов, которые могли возникнуть только в результате корреляции, то есть взаимозависимости разных признаков. При отборе на одни признаки совершенно обязательно изменяются и другие. Когда берется какой-нибудь важный для хозяйственных целей признак, то он часто бывает скоррелирован через центральный, главный механизм реагирования с массой других, которые в ходе отбора не регистрируются, поскольку отбор ведется в оптимальных условиях. Отбираемый нужный признак повышается заметно, наглядно, а параллельно идут менее броские, менее заметные сдвиги, которые сплошь и рядом приводят к очень серьезным конституциональным сдвигам, например, к снижению жизнестойкости, жизнеспособности.
Мне удалось изобрести хорошо работавшую тогда систему маркировки гибридной и исходной линий, что позволяло разводить контрольных и селекционных шелковичных червей на одной площади и легко сопоставлять селекционированные гибриды с исходными формами. В результате я и пришел к выводу о снижении жизнеспособности у высокошелконосных пород. Это было очень ясно проиллюстрировано цифрами и выводами во второй части моей диссертации. Книгу, написанную мной, дважды принимали в печать. Последний раз - уже перед самой войной, но издать не успели.
- По мнению ведущих ученых в области генетики шелкопряда, внедрение Вашего открытия в практику шелководства могло предотвратить очень серьезные потери, принести существенную прибыль шелководческой отрасли. Неужели те ваши коллеги и чиновники, которые решали Вашу судьбу в 1937 г., были настолько слепы, что не понимали этого? Ведь, по сути дела, то, что Вы сейчас объяснили, может понять каждый девятиклассник. Что же произошло? Ведь это мало похоже на борьбу научных школ или направлений, на борьбу идей... Это элементарная, узаконенная и безнаказанная умышленная расправа с человеком, которого называют врагом народа именно те, некомпетентность которых приносит очевидный вред народу, стране...
- Видите ли, я не знаю, понятно ли это школьникам, но то, что заместитель директора института шелководства перешел на этот пост с должности директора пивоваренного завода, - немаловажный факт. Он работал в институте неполный год, и для него такие проблемы, как давление мутационного процесса, концентрация леталей, андрогенез, корреляционные связи, - все это было абсолютно пустыми словами. Однако не пустыми словами было для него то, что я как-то произнес в его присутствии. Я сказал, что заэкспериментировался так, что даже не представляю, как свести воедино весь этот экспериментальный материал. Я прекрасно помню, как хищно при этих моих словах засверкали его глаза. Мне было понятно и тогда, что все происходящее - большая подлость.
Может быть, небезынтересен следующий эпизод, произошедший со мной. Когда меня с треском и позором выгнали из института, я ведь понятия не имел, что кругом происходит. И увидев, что добиться справедливости никак не удается, я отправился в... органы! Меня там приняли два майора. Я сказал, что уволен с формулировкой «полная неэффективность работ». Формулировка идиотская, в чем можно убедиться элементарно - в институте все знают, как я работал и что из этого получилось. Если за полтора года человек дает кроме большого количества экспериментальных работ еще и полкниги, то он наверняка не бездельник. Я просил их сказать мне, не может ли моя предыдущая судимость по 58-й статье быть основанием для подобного обращения со мной. Если это не так, то я буду драться. Оба майора, глядевшие на меня с некоторым изумлением, ответили, что предыдущая судимость тут не при чем. Один из них спросил, не думаю ли я, что мое увольнение является актом вредительства. Я ответил, что это ни в коем случае не вредительство, поскольку мое начальство просто понятия не имеет о значении моих работ. Тогда мне еще не было ясно, что вся эта затея со мной была нужна только для того, чтобы выслужиться пред Лысенко.
Вообще лысенковщину не понимали и не хотят понять до сих пор. Лысенковщина была совершенно наглой, нахальной авантюрой, построенной на бесчисленных фальсификациях, очковтирательстве, понятном элементарно подготовленному биологу, начиная примерно со второго или третьего курса. Я совершенно авторитетно заявляю, что не было ни одного образованного биолога в тридцатые и сороковые годы, кто мог бы вполне серьезно воспринимать весь лысенковский бред. Если грамотный биолог стоял на позициях Лысенко - он врал, выслуживался, он делал карьеру, он имел при этом какие угодно цели, но он не мог не понимать, что лысенковщина это бред!
- Чем же Вы объясняете триумф Трофима Денисовича?
- Видите ли, очень часто отождествляют разгром советской биологии с именем Лысенко, но лысенковщина - это не только он. Это явление, корни которого нужно искать не в самой науке, а в обществе, в системе. Тоталитарная система в тридцатые годы порождала собственные матрицы - тоталитарную же (или, как иногда мягче это называют, - авторитарную) систему управления наукой, образованием, культурой, всеми областями жизни. Было достигнуто огосударствление, обюрокрачивание науки, полное подчинение ее тому, что теперь мы называем административно-командной системой. Казарменные методы, коими пытались и пытаются по сей день руководить наукой, - это гибель. Они, эти методы, по существу и являются главной причиной деградации науки.
Руководство науки, руководство страны проявило в этом деле невероятное невежество, тупость, дикую самоуверенность, которые еще десятки лет будут давать себя знать. Дело в том, что в период лысенковщины выросли, позанимали посты, приобрели степени десятки тысяч научных работников, которые не могли не понимать абсолютную негодность лысенковщины, а с другой стороны, тысячи малограмотных и полуграмотных людей, исповедовавших лысенкоизм. Людей, которые «слепо верили»... Но ведь тогда они уж никак не ученые... Ни о какой философской или научной подоплеке лысенковщины говорить не приходится. Тот, кто говорил и пытался объяснить «теории» Лысенко какими-то дефектами генетики - угрозой социал-дарвинизма, расизма, «буржуазной» евгеники, - или не хотел понимать ничего, или просто-напросто врал. Лысенковщина - это бидистиллированная афера.
Произошло самое страшное - были подорваны нравственные основы, без которых наука перестает быть наукой.
- Создается впечатление, что Лысенко - чуть ли не «злой гений»...
- Никакой он не гений. И не фанатик, как некоторые хотят его изобразить. Он был, безусловно, умным человеком и великолепным «придворным», знавшим, когда какое «открытие» надо преподнести. Но в своей деревне Карловке еще в 1918 г. он был известен как выдающийся холуй по отношению к местному помещику и как выдающийся хам по отношению к зависимым от него людям. Ведь есть документальные свидетельства его односельчан! Они были уже в 1954 г.! Ужасно то, что и до сих пор не понимают, что лысенковщина - это не ошибка, а всем очевидная уголовщина. Фальсификация. В следующем году в журнале «Вопросы естествознания и техники» будет публиковаться во всех четырех номерах мой труд, показывающий всю эту уголовщину. Труд, впервые написанный еще в 1948 г. и переданный в Отдел науки ЦК, а затем восстановленный в 1955 г. и вновь переданный в ЦК и Генеральному прокурору СССР. Все желающие смогут его прочесть спустя сорок лет после написания. Что бы Вы сказали, если бы узнали, что преимущества лысенковского метода возрождения сортов методом внутрисортового скрещивания были доказаны элементарной недоуборкой и неодоучетом урожая с контрольных участков, с тех, где такое скрещивание не проводилось?
- Сказала бы, что это элементарное жульничество.
- Но у Лысенко почти все именно таким образом и доказывалось! В 1949 г. меня арестовали из-за этой докладной записки, переданной в ЦК. Лысенко знал, что ему нечего возразить на предъявленные в моем труде обвинения. Возразить он мог только одним - засадить меня за решетку. Разве это не уголовщина, когда с научным оппонентом расправляются таким образом?
- Владимир Павлович, а если бы не появился Лысенко, могла ли история нашей науки стать другой?
- Если бы не появился Лысенко, мы бы сейчас говорили те же самые слова о каком-нибудь другом персонаже. Свято место пусто не бывает. Посмотрите, что написано в книге «За материализм в отечественной науке», выпущенной в 1931 г.(!!!) Коммунистической академией.
Вот отрывок из выступления на собрании Общества биологов-материалистов Бориса Петровича Токина - впоследствии Героя Социалистического Труда, профессора, заведующего кафедрой Ленинградского университета: «Уже встает во всю величину проблема планирования, рационализации работ в области биологических наук в связи с социалистической переделкой деревни, в связи с тем, что мы уже вступили в полосу социализма. Старые, индивидуалистические способы работы, одиночность, кустарничество ученого, отсутствие коллективного плана, отдельные профессорские школы и направления, подчас конкурирующие между собой, как в любом добропорядочном буржуазном государстве, разобщенность различных кругов биологов, теряющихся в отдельных лабораториях... - весь этот наш быт, все эти старые формы работы уже тормозят развитие науки».
«Пусть тип старого кабинетного запыленного ученого будет чучелом и пугалом для всех биологов!» - так заканчивает свое выступление Б.П. Токин, которого на этом заседании выбрали главой Общества биологов-материалистов...
Программа была очерчена весьма ярко и недвусмысленно. И что страшно - программа эта в значительной степени воплощена в жизнь. Старые, седые кабинетные ученые были уничтожены. А вместе с ними исчезли и те отличительные черты, носителями которых эти «пугала» являлись. Из научной среды стали исчезать уважение к личности, чувство собственного достоинства, сомнение в собственной правоте и внимательное отношение к оппоненту, бескорыстие, осознание себя прежде всего слугой науки, стремление отдать все силы, всю жизнь одной цели - постижению истины...
Бориса Токина с сотоварищами-материалистами не устраивала «буржуазная» и даже «социал-демократическая» (да-да) биология. Самым страшным злом казался тогда индивидуализм в науке! Ученому возбранялось работать вне коллектива. Нужен коллективный план. Никакой самодеятельности - только подконтрольно, подотчетно. И ни в коем случае никакой конкуренции! Старые «индивидуалистические» формы научной работы, которые «всего-то» и смогли к тому времени вывести отечественную науку на передовые позиции даже по сравнению с «добропорядочными буржуазными государствами», провозглашались тормозом, сдерживающим новую, социалистическую науку, рвущуюся к «зияющим высотам» светлого будущего...
Это ясно очерченная программа монополизации науки! В том-то все и дело, что при допущении «конкурирующих между собой профессорских кругов» не могло быть построено здание управляемой науки!
Воплощенная в жизнь, эта программа стала программой планомерного, беззастенчивого, дикого истребления отечественной интеллигенции. Ведь именно «старые кабинетные ученые» испокон веку в России оставались наиболее преданными демократическим принципам. Именно они в знак протеста против репрессий, обрушившихся на студентов, вышли из состава Московского университета, предпочтя оказаться в тиши своих «запыленных буржуазных» кабинетов, но не на кафедрах университета, скомпрометировавшего себя полицейскими акциями. Именно они в голод и разруху гражданской войны продолжали свой труд на благо страны.
- Но ведь тогда был в ходу тезис о том, что наиболее квалифицированная часть старой интеллигенции заражена болезнью вредительства...
- Вот именно! В том же своем выступлении Токин вопрошает: «А разве у нас нет еще не разоблаченных вредительских теорий в биологии?» И поучает: «Все мы, работники теоретического естествознания и биологии, должны понять, что естествознание и биология партийны»! И конечно - «не может быть большего счастья, как работать под руководством пролетариата и его партии». А «эти мелкие буржуа создают себе индивидуалистическую иллюзию все же некоторой самостоятельности и независимости от политики». И приводит пример: «...ученый-ихтиолог Назаровский доказывает, что «естественные законы размножения рыб таковы, что никак нельзя выполнить пятилетку в рыбоводстве». Вероятно, Токин считал, что Назаровский должен был бы по-партийному объяснить рыбам, что от них требуется?
- Это звучит анекдотически.
- Да, это можно было бы назвать скверным анекдотом, если бы авторами вредительских теорий на этом заседании в марте 1931 г. не были названы А.Любищев, А.Гурвич, В.Беклемишев, Л.Берг, Н.Кольцов, Н.Вавилов, И.Агол, С.Левит, М.Левин, М.Завадовский, А.Серебровский, И.Павлов, П.Лазарев, Ю.Филипченко...
- Цвет отечественной науки!
- Да, это лучшие представители научной интеллигенции. И судьба многих из них трагична. По-моему, символично, что заседание, о котором я вам рассказал, происходило в анатомическом театре университета.
Но все же самое главное, что я хотел объяснить: в 1931 г. Б.Токин и иже с ними не были лысенковцами! Лысенко - агроном, а в Комакадемии велся разговор о теоретическом естествознании. Такие же «дискуссии» проводили медики, физиологи, зоологи.
Я хотел бы, чтобы ясно и четко было понято следующее: под одними и теми же лозунгами разгром отечественной науки шел одновременно с разных направлений. И только через четыре-пять лет был сформирован единый, слаженный, из одного центра управляемый таран, символом которого стал Лысенко. Лысенко оказался всего-навсего «нужным человеком на нужном месте». На его месте мог оказаться другой «борец за материализм». Но Сталин хорошо понял, что при помощи Лысенко и таких, как Лысенко, можно легко и быстро привести к полному подчинению и контролю всю советскую науку. Он почувствовал, что можно легко и быстро, натравливая на «врагов» и «вредителей» органы безопасности, расправиться со всем мало-мальски самостоятельным в науке.
- Владимир Павлович, к истории советской биологической науки мы еще вернемся. Но кроме войны с Лысенко Вы ведь еще участвовали в Великой Отечественной войне. Вы прошли ее всю - с августа 1941 по ноябрь 1945 г. У Вас много наград - ордена, медали. Сейчас о Великой Отечественной много пишут, много говорят такого, о чем раньше некто не писал и не говорил.
- Вы правы, только сейчас война начинает представать перед нами, то есть перед вами - теми, кто ее не пережил, во всей своей обнаженности, хотя многое и многое остается несказанным, незапечатленным. И дело тут не только в «окопной правде». Дело в том, что во время войны громадную отрицательную роль сыграла та дикая, та безумная система, которую теперь называют «сталинщина». Мне жутко слышать, как в оправдание Сталина люди часто «вспоминают», что с его именем на устах солдаты умирали. Солдаты наши были поистине великими в их жертвенности и бесстрашии. Но вот сталинщина, пожалуй, сделала максимальное количестве «ошибок», вернее - и просто преступлений, для того, чтобы в итоге «цена» нашей победы оказалась чудовищно великой. Один немецкий солдат на четверых советских в списке потерь - это цена, которую заплатил народ за то, что и теперь еще говорят: «Сталин выиграл войну».
Для меня война была убийственной. Дня через три-четыре после ее начала я пришел в военкомат в Харькове, представил справку о только что защищенной диссертации и сказал, что я - очень нужный человек. Прежде всего я владею немецким языком как русским. Я знаю немецкую историю, литературу, культуру лучше, чем ее знает большинство немцев с высшим образованием. Но самое главное - я защитил диссертацию по генетике, я много и серьезно занимался генетикой человека. У меня на столе постоянно лежал научный журнал «Немецкий архив расовой биологии». И я прекрасно знаю всю эту идиотическую расовую теорию, прекрасно знаю, как и чем ее можно опровергнуть, разбить. Кроме того, я могу пригодиться и просто по разведывательным делам. Принимавший меня военный очень обрадовался и сказал, что как раз такой человек, как я, им очень нужен. Но я перебил его: «Есть одно «но». Я имею судимость по статье 58. Вы понимаете, я ненавижу фашизм. Вы можете быть абсолютно уверены в моей лояльности. Но на всякий случай хочу сказать об этом сразу». Военный выслушал меня и сказал: «Я сейчас только позвоню и узнаю, не занято ли то место, на которое я хотел вас принять». Он вышел за дверь и через минуту, то есть быстрее, чем можно было бы куда-либо позвонить, вернулся и сказал: «Место занято». И я понял, что анкета - это главное.
Осенью я был мобилизован. Мой паспорт с отметкой о моей прошлой судимости был брошен в общую кучу. Нас привезли в Саратов, и там мне предложили демобилизоваться, как и многим другим «необученным».
Я отказался, так как в Харькове успел окончить курсы врача-лаборанта. И был отправлен в медсанбат. Но когда наша дивизия прибыла на фронт, меня сразу же сделали помощником начальника разведки дивизии (немецкий язык!). Моим начальником оказался физик из школы Йоффе - Борис Трофимов. Это был один из умнейших, благороднейших и храбрейших людей, которых мне довелось встречать. Я успел с ним в компании хорошо обстреляться в первый же месяц пребывания на фронте. Но тут выяснилось, что сам Трофимов тоже имел судимость по 58-й статье. Мне было ясно, что в таком деле, как разведка, когда за каждого пленного приходится платить иногда и полсотней человек, сочетание начальника и помощника, имеющих по 58-й статье, - прямая дорога в СМЕРШ. Я договорился с Трофимовым, что он будет вызывать меня на каждую активную операцию, но с тем, чтобы я числился по медсанбату. Во избежание заполнения анкет. Я не счел бы большим грехом соврать в анкете, но это могло привести к крупным неприятностям. Рядом с нашей 49-й армией на фронте была 33-я армия, формировавшаяся в Москве, а я был уже заметным генетиком и мою биографию слишком многие знали. В результате я действительно принимал участие во всех активных операциях разведки, причислялся к опергруппе штаба дивизии во время наступления, но так за всю войну ни одной анкеты и не заполнил. Борим Трофимов в первой же операции был награжден медалью «За отвагу», затем орденом Боевого Красного Знамени. Но был убит под Оршей.
Я не смог принять участия в деле агитации немцев. Самое трагичное заключалось в том, что если в 1941-1942 гг. агитировать их было почти невозможно - они были уверены в победе, то после сталинградского окружения и одновременной высадки союзников в Северной Африке ситуация резко изменилась и немецкую армию можно было разваливать умелой агитацией. Но для этого надо было понимать психологию немецкого солдата и строить агитацию, имея перед собой пачки немецких газет за последнюю неделю, чтобы разумно, убедительно объяснять немецкому солдату, как его водят за нос. Поверьте мне, наша пропаганда была до дикости тупа и примитивна. Добровольно переходило к нам и сдавалось ничтожное количество немцев.
Но самый страшный удар меня ждал в конце войны. Я имел поручение тщательно следить и высматривать всякие признаки подготовки немцами химической войны. Хотя, может быть, многие еще помнят поговорку: «Не так страшен газ, как противогаз»... В сумке для противогаза у солдат можно было найти все что угодно - полотенце, мыло, портянки, хлеб, - но только не противогаз. Однако «береженого Бог бережет», и я выполнял поручение, в частности, без конца разговаривал с пленными и в связи с этим двигался с самыми передовыми частями. Однажды на штурмовом орудии я въехал в город Калиш и застрял в этом городке на несколько часов, пытаясь выяснить, нет ли каких следов подготовки к химической войне. Там вместе с толпой пехотинцев я перешел немецкую границу и к вечеру добрался до немецкого города Цюлихау. Я завалился спать, но ночью меня разбудила хозяйка-немка. Город горел. Я собрал бригаду поляков и немцев и стал бегать с ними по городу, локализуя пожары (к изумлению проходивших мимо наших солдат и офицеров). И так впопыхах на окраине города с двумя ведрами в руках и двумя десятками членов своей «команды» за спиной я краем глаза на мгновение увидел странную процессию: семь-восемь седых старых немок шли, неся на плечах молоденьких девочек. Мне помнится седая старушка. На шее у нее сидела девочка лет двенадцати, с совершенно белым искривленным лицом. Я увидел это действительно краем глаза, пробежал мимо, но потом я эту старушку и девочку вспомнил и не забуду никогда...
Гася пожары, я двинулся дальше и попал в местечко Одерек, в маленькую деревушку... С кем-то я заговорил по-немецки, и какая-то женщина попросила меня зайти в немецкий дом помочь, так как она подумала, что я врач. Оказалось, что речь идет о женщине с ребенком. Тридцатилетняя стенографистка из Берлина и ее пятилетняя дочь. У обеих были порезаны вены на руках. Выяснилось, что стенографистка была изнасилована много раз, она решила покончить с собой и своей дочерью, но сделала это неумело. И вдруг меня осенило! Я понял и ту процессию в Цюлихау. Я понял, что происходят дикие эксцессы и что на эти эксцессы могут не обратить внимания, как и я не сразу обратил внимание... Я понял, что надо быстро, решительно принимать меры. В эксцессах менее всего были виноваты солдаты, которые много лет не видели женщин... Ведь на этом ломались даже истинные аскеты и монахи...
Я, конечно, понимал, что рискую получить по шее. Но выхода не было. Немецкого языка почти никто не знал, начальство могло просто не вникнуть в суть происходящего. Я написал рапорт, описал то, что происходит, и, как только подтянулся штаб, отдал заявление с описанием происходящего на имя члена Военного совета через прокурора армии, который решительно не знал, что с моим заявлением делать.
Я не хотел бы, чтобы меня сочли сентиментальным неженкой. При мне на Смоленщине раскапывали огромную могилу примерно на семь тысяч расстрелянных. Через пару месяцев после освобождения Майданека я видел там «магазин» обуви и многое другое, что оставалось от нескольких сотен тысяч людей, уничтоженных в газовой камере. Если бы случилось так, что я оказался бы с пулеметом перед толпой пленных эсэсовцев-палачей и знал бы, что этих эсэсовцев могут освободить немцы, то я не задумываясь открыл бы пулеметный огонь... Но мне надо было знать, что это виновники, что это палачи. А здесь шла речь о гражданском населении...
Я надеялся, что член Военного совета сообразит, чем неизбежно грозят эти эксцессы. Но в то же время понимал, что, как вредный свидетель, я могу получить вышку или штрафбат. Но не случилось ни того, ни другого. Меня просто вызвал начальник санитарной службы армии полковник Лялин. Он и его заместитель, армейский хирург, минут тридцать-сорок меня отчаянно ругали. Я никогда не забуду слов: «Пусть не десять - пусть сорок одну насилуют!»... Для меня же было ужасным сознание того, что мы приходим в Европу не только освободителями, но и насильниками. И, признаюсь, при этом было некоторое чувство успокоения: я-то свой долг выполнил, предупредил, сообщил. И если меня ругают, то уж наверняка под трибунал не пошлют.
На протяжении примерно полутора месяцев я был в нашей 33-й армии «паршивой черной овцой», склоняемой: у нас, мол, есть такие люди, которые забыли, что немцы наделали у нас, и т.п. Потом вдруг все переменилось. Появилась статья «Товарищ Эренбург ошибается», и были приняты чрезвычайно запоздалые меры по прекращению эксцессов. Прошло много лет прежде, чем я узнал об обращении Гитлера к немецкому народу со словами: «Теперь уже все знают, что Красная Армия превращает немецких женщин и девушек в барачных проституток»... Прошло еще больше лет, прежде чем узнал, что об эксцессах доложили-таки Сталину и что он ответил: «Пусть ребята погуляют».
А тогда вся история, все будущее предстало передо мной совершенно ясным: немцы будут против нас сражаться до конца. Немцы возненавидят Советский Союз, Советскую Армию.
Кажется, никто еще не объяснил странный факт. Берлин был многослойно окружен, его бомбили с воздуха, авиации у немцев уже не было. Его громила тяжелая артиллерия, легкая артиллерия, минометы, пулеметы - полная безнадежность... Гитлер уже покончил с собой. А немцы отчаянно дрались еще целую неделю. Небольшая «деталь»: штурм Берлина обошелся Советской армии в 300 тысяч человек. Секрет сопротивления прост: если немецкий солдат пробовал дезертировать, спрятаться, то его тут же вешали немецкие же офицеры или солдаты. Мотивация: если солдат перестает сражаться, когда его мать, жену, сестру, дочь насилуют, то он, кроме виселицы, ничего не заслуживает. Я не знаю, сколько человек мы потеряли на Зееловских высотах, когда Жуков подготовил штурм укреплений на Одере, а немцы заблаговременно увели свои войска. Весь залп артиллерии по оборонной линии был залпом по пустому месту, а потом был кровопролитный бой. Но раньше нас почти всегда предупреждали о всяких мероприятиях немцев (то пленные, то местное население), а в тот раз о том, что немцы увели свои войска из передовых траншей, нас никто не предупредил.
- Этот Ваш рапорт о недопустимости эксцессов Вам потом еще припомнили?
- Да, в 1949 г. мне было предъявлено обвинение в клевете на Советскую Армию. Но это уже новая история, вернее, возвращение к прерванному рассказу о моей борьбе с Лысенко и К0.
После войны я работал в Харьковском университете на кафедре генетики и в своей педагогической практике прикладывал все силы для развенчания лысенковских вымыслов. В 1947 г. я защитил докторскую диссертацию, которую ВАК утвердил, но в том же 47-м высокая комиссия Минвуза под руководством будущего главного ученого секретаря АН СССР А.В. Топчиева выгнала меня из университета под предлогом «раболепства перед западом, за поступки, порочащие высокое звание преподавателя высшей школы». Через полтора года меня повторно арестовали, сначала как «тунеядца», потом осудили как «клеветника на Советскую Армию».
Любопытно, что следствие имело в своем распоряжении обстоятельный том, разоблачающий Лысенко, - тот самый, который я передал в Отдел науки ЦК. Но официально он не был зарегистрирован, то есть как бы и не существовал для следствия. Дело в том, что мне, вероятно, следовало бы дать расстрел как диверсанту за борьбу против величайшего советского ученого... Или самое малое - 25 лет... Но вспомнили мой рапорт и предъявили это обвинение. Видимо, что-то все же удерживало от ареста по настоящей причине. Обвинение в клевете на Советскую Армию было смехотворным. Ведь о моих сугубо официальных действиях в свое время знала вся 33-я армия. Я пробовал зафиксировать в следственном деле мои данные относительно Лысенко и добиться приложения к нему моей «докладной записки» на 300 страницах. Но когда мне стало ясно, что мой материал по отношению к Лысенко никак к делу приложить не хотят, я объявил голодовку, уже будучи в Бутырской тюрьме. Но меня так обработали, что я и до сих пор испытываю частичную амнезию - потерял память на имена... Это была настоящая пытка. Я хочу о ней рассказать.
Когда я объявил голодовку, требуя предъявить мне истинное обвинение, в связи с которым я был арестован, меня начали кормить искусственно через нос. Но это еще не пытка. Это только неприятность. Это просто очень больно, когда шланг проталкивают через нос. Не было пыткой и то, что меня поместили раздетым в холодную камеру с койкой, представлявшей собой сплошной стальной лист, с открытой, забранной решеткой стеной: камера прямо сообщалась с улицей, где было довольно холодно. Пытка заключалась в том, что хотя через шланг можно безболезненно вводить одновременно, одноразово сколько угодно питательной жидкости, мне вводили раствор глюкозы очень часто и каждый раз очень небольшое количество. Молниеносное чувство разогревания, зубы перестают стучать. Можно раза два пройти по камере. Потом приходится сесть, потом лечь. Каждые 20-30 минут вертухай будил меня и очень сердечным голосом уговаривал: «Ты же видишь, тебе умереть не дадут. Чего ты себя зря мучаешь?» Я удивлялся сначала, почему он все время меня будит и сразу же вызывает медсестру, которая снова вводит мне небольшое количество глюкозы. Я только впоследствии понял смысл этих манипуляций. А может быть, следствию не выгодна была моя смерть: ведь если бы я заснул на своем металлическом ложе и без движения пролежал бы на нем более получаса - воспаление легких и смерть почти неизбежны.
Весь ход моего следствия, все, что со мной произошло, убедило меня в том, что органы являются главной опорой лысенковщины. В 1954 г. в лагере я узнал о расстреле Берии, о том, что в органы приходят новые люди. И тогда я написал решительное заявление прокурору СССР с требованием вызвать меня в Москву для дачи показаний по делу общегосударственного значения с концовкой: «За правильность и доказуемость моих сообщений готов нести любую ответственность, вплоть до уголовной».
Уже после отправки моего письма до меня дошла газета «Известия» с письмом Станкова, разоблачавшего махинации Лысенко в ВАКе. Впоследствии мне стало известно, что Н.С. Хрущев как секретарь ЦК Украины своими глазами убедился в том вреде, которые приносят на Украине «новаторства Лысенко». Для меня позднее стало ясно, что при активных настояниях со стороны биологов и генетиков с Лысенко можно было покончить еще в 1954 г. Но момент был упущен. Лысенко смог «убедить» и Хрущева.
Окончание:
https://loxovo.livejournal.com/8346816.html
https://loxovo.livejournal.com/8346181.html
- До сих пор основной материал Ваших исследований по шелкопряду остается неопубликованным, но, по отзывам ведущих генетиков, знакомых с Вашими работами, он и сейчас имеет огромное значение для понимания эволюционного процесса и процессов селекции. Не могли бы Вы доступно изложить суть дела?
- Суть дела в том, что, видимо, у каждого вида существует свой главный механизм реагирования на отбор - отбор естественный или искусственный. Эволюция идет очень направленно. Свидетели тому - слоны и мамонты, ламы и жирафы и масса других организмов, которые могли возникнуть только в результате корреляции, то есть взаимозависимости разных признаков. При отборе на одни признаки совершенно обязательно изменяются и другие. Когда берется какой-нибудь важный для хозяйственных целей признак, то он часто бывает скоррелирован через центральный, главный механизм реагирования с массой других, которые в ходе отбора не регистрируются, поскольку отбор ведется в оптимальных условиях. Отбираемый нужный признак повышается заметно, наглядно, а параллельно идут менее броские, менее заметные сдвиги, которые сплошь и рядом приводят к очень серьезным конституциональным сдвигам, например, к снижению жизнестойкости, жизнеспособности.
Мне удалось изобрести хорошо работавшую тогда систему маркировки гибридной и исходной линий, что позволяло разводить контрольных и селекционных шелковичных червей на одной площади и легко сопоставлять селекционированные гибриды с исходными формами. В результате я и пришел к выводу о снижении жизнеспособности у высокошелконосных пород. Это было очень ясно проиллюстрировано цифрами и выводами во второй части моей диссертации. Книгу, написанную мной, дважды принимали в печать. Последний раз - уже перед самой войной, но издать не успели.
- По мнению ведущих ученых в области генетики шелкопряда, внедрение Вашего открытия в практику шелководства могло предотвратить очень серьезные потери, принести существенную прибыль шелководческой отрасли. Неужели те ваши коллеги и чиновники, которые решали Вашу судьбу в 1937 г., были настолько слепы, что не понимали этого? Ведь, по сути дела, то, что Вы сейчас объяснили, может понять каждый девятиклассник. Что же произошло? Ведь это мало похоже на борьбу научных школ или направлений, на борьбу идей... Это элементарная, узаконенная и безнаказанная умышленная расправа с человеком, которого называют врагом народа именно те, некомпетентность которых приносит очевидный вред народу, стране...
- Видите ли, я не знаю, понятно ли это школьникам, но то, что заместитель директора института шелководства перешел на этот пост с должности директора пивоваренного завода, - немаловажный факт. Он работал в институте неполный год, и для него такие проблемы, как давление мутационного процесса, концентрация леталей, андрогенез, корреляционные связи, - все это было абсолютно пустыми словами. Однако не пустыми словами было для него то, что я как-то произнес в его присутствии. Я сказал, что заэкспериментировался так, что даже не представляю, как свести воедино весь этот экспериментальный материал. Я прекрасно помню, как хищно при этих моих словах засверкали его глаза. Мне было понятно и тогда, что все происходящее - большая подлость.
Может быть, небезынтересен следующий эпизод, произошедший со мной. Когда меня с треском и позором выгнали из института, я ведь понятия не имел, что кругом происходит. И увидев, что добиться справедливости никак не удается, я отправился в... органы! Меня там приняли два майора. Я сказал, что уволен с формулировкой «полная неэффективность работ». Формулировка идиотская, в чем можно убедиться элементарно - в институте все знают, как я работал и что из этого получилось. Если за полтора года человек дает кроме большого количества экспериментальных работ еще и полкниги, то он наверняка не бездельник. Я просил их сказать мне, не может ли моя предыдущая судимость по 58-й статье быть основанием для подобного обращения со мной. Если это не так, то я буду драться. Оба майора, глядевшие на меня с некоторым изумлением, ответили, что предыдущая судимость тут не при чем. Один из них спросил, не думаю ли я, что мое увольнение является актом вредительства. Я ответил, что это ни в коем случае не вредительство, поскольку мое начальство просто понятия не имеет о значении моих работ. Тогда мне еще не было ясно, что вся эта затея со мной была нужна только для того, чтобы выслужиться пред Лысенко.
Вообще лысенковщину не понимали и не хотят понять до сих пор. Лысенковщина была совершенно наглой, нахальной авантюрой, построенной на бесчисленных фальсификациях, очковтирательстве, понятном элементарно подготовленному биологу, начиная примерно со второго или третьего курса. Я совершенно авторитетно заявляю, что не было ни одного образованного биолога в тридцатые и сороковые годы, кто мог бы вполне серьезно воспринимать весь лысенковский бред. Если грамотный биолог стоял на позициях Лысенко - он врал, выслуживался, он делал карьеру, он имел при этом какие угодно цели, но он не мог не понимать, что лысенковщина это бред!
- Чем же Вы объясняете триумф Трофима Денисовича?
- Видите ли, очень часто отождествляют разгром советской биологии с именем Лысенко, но лысенковщина - это не только он. Это явление, корни которого нужно искать не в самой науке, а в обществе, в системе. Тоталитарная система в тридцатые годы порождала собственные матрицы - тоталитарную же (или, как иногда мягче это называют, - авторитарную) систему управления наукой, образованием, культурой, всеми областями жизни. Было достигнуто огосударствление, обюрокрачивание науки, полное подчинение ее тому, что теперь мы называем административно-командной системой. Казарменные методы, коими пытались и пытаются по сей день руководить наукой, - это гибель. Они, эти методы, по существу и являются главной причиной деградации науки.
Руководство науки, руководство страны проявило в этом деле невероятное невежество, тупость, дикую самоуверенность, которые еще десятки лет будут давать себя знать. Дело в том, что в период лысенковщины выросли, позанимали посты, приобрели степени десятки тысяч научных работников, которые не могли не понимать абсолютную негодность лысенковщины, а с другой стороны, тысячи малограмотных и полуграмотных людей, исповедовавших лысенкоизм. Людей, которые «слепо верили»... Но ведь тогда они уж никак не ученые... Ни о какой философской или научной подоплеке лысенковщины говорить не приходится. Тот, кто говорил и пытался объяснить «теории» Лысенко какими-то дефектами генетики - угрозой социал-дарвинизма, расизма, «буржуазной» евгеники, - или не хотел понимать ничего, или просто-напросто врал. Лысенковщина - это бидистиллированная афера.
Произошло самое страшное - были подорваны нравственные основы, без которых наука перестает быть наукой.
- Создается впечатление, что Лысенко - чуть ли не «злой гений»...
- Никакой он не гений. И не фанатик, как некоторые хотят его изобразить. Он был, безусловно, умным человеком и великолепным «придворным», знавшим, когда какое «открытие» надо преподнести. Но в своей деревне Карловке еще в 1918 г. он был известен как выдающийся холуй по отношению к местному помещику и как выдающийся хам по отношению к зависимым от него людям. Ведь есть документальные свидетельства его односельчан! Они были уже в 1954 г.! Ужасно то, что и до сих пор не понимают, что лысенковщина - это не ошибка, а всем очевидная уголовщина. Фальсификация. В следующем году в журнале «Вопросы естествознания и техники» будет публиковаться во всех четырех номерах мой труд, показывающий всю эту уголовщину. Труд, впервые написанный еще в 1948 г. и переданный в Отдел науки ЦК, а затем восстановленный в 1955 г. и вновь переданный в ЦК и Генеральному прокурору СССР. Все желающие смогут его прочесть спустя сорок лет после написания. Что бы Вы сказали, если бы узнали, что преимущества лысенковского метода возрождения сортов методом внутрисортового скрещивания были доказаны элементарной недоуборкой и неодоучетом урожая с контрольных участков, с тех, где такое скрещивание не проводилось?
- Сказала бы, что это элементарное жульничество.
- Но у Лысенко почти все именно таким образом и доказывалось! В 1949 г. меня арестовали из-за этой докладной записки, переданной в ЦК. Лысенко знал, что ему нечего возразить на предъявленные в моем труде обвинения. Возразить он мог только одним - засадить меня за решетку. Разве это не уголовщина, когда с научным оппонентом расправляются таким образом?
- Владимир Павлович, а если бы не появился Лысенко, могла ли история нашей науки стать другой?
- Если бы не появился Лысенко, мы бы сейчас говорили те же самые слова о каком-нибудь другом персонаже. Свято место пусто не бывает. Посмотрите, что написано в книге «За материализм в отечественной науке», выпущенной в 1931 г.(!!!) Коммунистической академией.
Вот отрывок из выступления на собрании Общества биологов-материалистов Бориса Петровича Токина - впоследствии Героя Социалистического Труда, профессора, заведующего кафедрой Ленинградского университета: «Уже встает во всю величину проблема планирования, рационализации работ в области биологических наук в связи с социалистической переделкой деревни, в связи с тем, что мы уже вступили в полосу социализма. Старые, индивидуалистические способы работы, одиночность, кустарничество ученого, отсутствие коллективного плана, отдельные профессорские школы и направления, подчас конкурирующие между собой, как в любом добропорядочном буржуазном государстве, разобщенность различных кругов биологов, теряющихся в отдельных лабораториях... - весь этот наш быт, все эти старые формы работы уже тормозят развитие науки».
«Пусть тип старого кабинетного запыленного ученого будет чучелом и пугалом для всех биологов!» - так заканчивает свое выступление Б.П. Токин, которого на этом заседании выбрали главой Общества биологов-материалистов...
Программа была очерчена весьма ярко и недвусмысленно. И что страшно - программа эта в значительной степени воплощена в жизнь. Старые, седые кабинетные ученые были уничтожены. А вместе с ними исчезли и те отличительные черты, носителями которых эти «пугала» являлись. Из научной среды стали исчезать уважение к личности, чувство собственного достоинства, сомнение в собственной правоте и внимательное отношение к оппоненту, бескорыстие, осознание себя прежде всего слугой науки, стремление отдать все силы, всю жизнь одной цели - постижению истины...
Бориса Токина с сотоварищами-материалистами не устраивала «буржуазная» и даже «социал-демократическая» (да-да) биология. Самым страшным злом казался тогда индивидуализм в науке! Ученому возбранялось работать вне коллектива. Нужен коллективный план. Никакой самодеятельности - только подконтрольно, подотчетно. И ни в коем случае никакой конкуренции! Старые «индивидуалистические» формы научной работы, которые «всего-то» и смогли к тому времени вывести отечественную науку на передовые позиции даже по сравнению с «добропорядочными буржуазными государствами», провозглашались тормозом, сдерживающим новую, социалистическую науку, рвущуюся к «зияющим высотам» светлого будущего...
Это ясно очерченная программа монополизации науки! В том-то все и дело, что при допущении «конкурирующих между собой профессорских кругов» не могло быть построено здание управляемой науки!
Воплощенная в жизнь, эта программа стала программой планомерного, беззастенчивого, дикого истребления отечественной интеллигенции. Ведь именно «старые кабинетные ученые» испокон веку в России оставались наиболее преданными демократическим принципам. Именно они в знак протеста против репрессий, обрушившихся на студентов, вышли из состава Московского университета, предпочтя оказаться в тиши своих «запыленных буржуазных» кабинетов, но не на кафедрах университета, скомпрометировавшего себя полицейскими акциями. Именно они в голод и разруху гражданской войны продолжали свой труд на благо страны.
- Но ведь тогда был в ходу тезис о том, что наиболее квалифицированная часть старой интеллигенции заражена болезнью вредительства...
- Вот именно! В том же своем выступлении Токин вопрошает: «А разве у нас нет еще не разоблаченных вредительских теорий в биологии?» И поучает: «Все мы, работники теоретического естествознания и биологии, должны понять, что естествознание и биология партийны»! И конечно - «не может быть большего счастья, как работать под руководством пролетариата и его партии». А «эти мелкие буржуа создают себе индивидуалистическую иллюзию все же некоторой самостоятельности и независимости от политики». И приводит пример: «...ученый-ихтиолог Назаровский доказывает, что «естественные законы размножения рыб таковы, что никак нельзя выполнить пятилетку в рыбоводстве». Вероятно, Токин считал, что Назаровский должен был бы по-партийному объяснить рыбам, что от них требуется?
- Это звучит анекдотически.
- Да, это можно было бы назвать скверным анекдотом, если бы авторами вредительских теорий на этом заседании в марте 1931 г. не были названы А.Любищев, А.Гурвич, В.Беклемишев, Л.Берг, Н.Кольцов, Н.Вавилов, И.Агол, С.Левит, М.Левин, М.Завадовский, А.Серебровский, И.Павлов, П.Лазарев, Ю.Филипченко...
- Цвет отечественной науки!
- Да, это лучшие представители научной интеллигенции. И судьба многих из них трагична. По-моему, символично, что заседание, о котором я вам рассказал, происходило в анатомическом театре университета.
Но все же самое главное, что я хотел объяснить: в 1931 г. Б.Токин и иже с ними не были лысенковцами! Лысенко - агроном, а в Комакадемии велся разговор о теоретическом естествознании. Такие же «дискуссии» проводили медики, физиологи, зоологи.
Я хотел бы, чтобы ясно и четко было понято следующее: под одними и теми же лозунгами разгром отечественной науки шел одновременно с разных направлений. И только через четыре-пять лет был сформирован единый, слаженный, из одного центра управляемый таран, символом которого стал Лысенко. Лысенко оказался всего-навсего «нужным человеком на нужном месте». На его месте мог оказаться другой «борец за материализм». Но Сталин хорошо понял, что при помощи Лысенко и таких, как Лысенко, можно легко и быстро привести к полному подчинению и контролю всю советскую науку. Он почувствовал, что можно легко и быстро, натравливая на «врагов» и «вредителей» органы безопасности, расправиться со всем мало-мальски самостоятельным в науке.
- Владимир Павлович, к истории советской биологической науки мы еще вернемся. Но кроме войны с Лысенко Вы ведь еще участвовали в Великой Отечественной войне. Вы прошли ее всю - с августа 1941 по ноябрь 1945 г. У Вас много наград - ордена, медали. Сейчас о Великой Отечественной много пишут, много говорят такого, о чем раньше некто не писал и не говорил.
- Вы правы, только сейчас война начинает представать перед нами, то есть перед вами - теми, кто ее не пережил, во всей своей обнаженности, хотя многое и многое остается несказанным, незапечатленным. И дело тут не только в «окопной правде». Дело в том, что во время войны громадную отрицательную роль сыграла та дикая, та безумная система, которую теперь называют «сталинщина». Мне жутко слышать, как в оправдание Сталина люди часто «вспоминают», что с его именем на устах солдаты умирали. Солдаты наши были поистине великими в их жертвенности и бесстрашии. Но вот сталинщина, пожалуй, сделала максимальное количестве «ошибок», вернее - и просто преступлений, для того, чтобы в итоге «цена» нашей победы оказалась чудовищно великой. Один немецкий солдат на четверых советских в списке потерь - это цена, которую заплатил народ за то, что и теперь еще говорят: «Сталин выиграл войну».
Для меня война была убийственной. Дня через три-четыре после ее начала я пришел в военкомат в Харькове, представил справку о только что защищенной диссертации и сказал, что я - очень нужный человек. Прежде всего я владею немецким языком как русским. Я знаю немецкую историю, литературу, культуру лучше, чем ее знает большинство немцев с высшим образованием. Но самое главное - я защитил диссертацию по генетике, я много и серьезно занимался генетикой человека. У меня на столе постоянно лежал научный журнал «Немецкий архив расовой биологии». И я прекрасно знаю всю эту идиотическую расовую теорию, прекрасно знаю, как и чем ее можно опровергнуть, разбить. Кроме того, я могу пригодиться и просто по разведывательным делам. Принимавший меня военный очень обрадовался и сказал, что как раз такой человек, как я, им очень нужен. Но я перебил его: «Есть одно «но». Я имею судимость по статье 58. Вы понимаете, я ненавижу фашизм. Вы можете быть абсолютно уверены в моей лояльности. Но на всякий случай хочу сказать об этом сразу». Военный выслушал меня и сказал: «Я сейчас только позвоню и узнаю, не занято ли то место, на которое я хотел вас принять». Он вышел за дверь и через минуту, то есть быстрее, чем можно было бы куда-либо позвонить, вернулся и сказал: «Место занято». И я понял, что анкета - это главное.
Осенью я был мобилизован. Мой паспорт с отметкой о моей прошлой судимости был брошен в общую кучу. Нас привезли в Саратов, и там мне предложили демобилизоваться, как и многим другим «необученным».
Я отказался, так как в Харькове успел окончить курсы врача-лаборанта. И был отправлен в медсанбат. Но когда наша дивизия прибыла на фронт, меня сразу же сделали помощником начальника разведки дивизии (немецкий язык!). Моим начальником оказался физик из школы Йоффе - Борис Трофимов. Это был один из умнейших, благороднейших и храбрейших людей, которых мне довелось встречать. Я успел с ним в компании хорошо обстреляться в первый же месяц пребывания на фронте. Но тут выяснилось, что сам Трофимов тоже имел судимость по 58-й статье. Мне было ясно, что в таком деле, как разведка, когда за каждого пленного приходится платить иногда и полсотней человек, сочетание начальника и помощника, имеющих по 58-й статье, - прямая дорога в СМЕРШ. Я договорился с Трофимовым, что он будет вызывать меня на каждую активную операцию, но с тем, чтобы я числился по медсанбату. Во избежание заполнения анкет. Я не счел бы большим грехом соврать в анкете, но это могло привести к крупным неприятностям. Рядом с нашей 49-й армией на фронте была 33-я армия, формировавшаяся в Москве, а я был уже заметным генетиком и мою биографию слишком многие знали. В результате я действительно принимал участие во всех активных операциях разведки, причислялся к опергруппе штаба дивизии во время наступления, но так за всю войну ни одной анкеты и не заполнил. Борим Трофимов в первой же операции был награжден медалью «За отвагу», затем орденом Боевого Красного Знамени. Но был убит под Оршей.
Я не смог принять участия в деле агитации немцев. Самое трагичное заключалось в том, что если в 1941-1942 гг. агитировать их было почти невозможно - они были уверены в победе, то после сталинградского окружения и одновременной высадки союзников в Северной Африке ситуация резко изменилась и немецкую армию можно было разваливать умелой агитацией. Но для этого надо было понимать психологию немецкого солдата и строить агитацию, имея перед собой пачки немецких газет за последнюю неделю, чтобы разумно, убедительно объяснять немецкому солдату, как его водят за нос. Поверьте мне, наша пропаганда была до дикости тупа и примитивна. Добровольно переходило к нам и сдавалось ничтожное количество немцев.
Но самый страшный удар меня ждал в конце войны. Я имел поручение тщательно следить и высматривать всякие признаки подготовки немцами химической войны. Хотя, может быть, многие еще помнят поговорку: «Не так страшен газ, как противогаз»... В сумке для противогаза у солдат можно было найти все что угодно - полотенце, мыло, портянки, хлеб, - но только не противогаз. Однако «береженого Бог бережет», и я выполнял поручение, в частности, без конца разговаривал с пленными и в связи с этим двигался с самыми передовыми частями. Однажды на штурмовом орудии я въехал в город Калиш и застрял в этом городке на несколько часов, пытаясь выяснить, нет ли каких следов подготовки к химической войне. Там вместе с толпой пехотинцев я перешел немецкую границу и к вечеру добрался до немецкого города Цюлихау. Я завалился спать, но ночью меня разбудила хозяйка-немка. Город горел. Я собрал бригаду поляков и немцев и стал бегать с ними по городу, локализуя пожары (к изумлению проходивших мимо наших солдат и офицеров). И так впопыхах на окраине города с двумя ведрами в руках и двумя десятками членов своей «команды» за спиной я краем глаза на мгновение увидел странную процессию: семь-восемь седых старых немок шли, неся на плечах молоденьких девочек. Мне помнится седая старушка. На шее у нее сидела девочка лет двенадцати, с совершенно белым искривленным лицом. Я увидел это действительно краем глаза, пробежал мимо, но потом я эту старушку и девочку вспомнил и не забуду никогда...
Гася пожары, я двинулся дальше и попал в местечко Одерек, в маленькую деревушку... С кем-то я заговорил по-немецки, и какая-то женщина попросила меня зайти в немецкий дом помочь, так как она подумала, что я врач. Оказалось, что речь идет о женщине с ребенком. Тридцатилетняя стенографистка из Берлина и ее пятилетняя дочь. У обеих были порезаны вены на руках. Выяснилось, что стенографистка была изнасилована много раз, она решила покончить с собой и своей дочерью, но сделала это неумело. И вдруг меня осенило! Я понял и ту процессию в Цюлихау. Я понял, что происходят дикие эксцессы и что на эти эксцессы могут не обратить внимания, как и я не сразу обратил внимание... Я понял, что надо быстро, решительно принимать меры. В эксцессах менее всего были виноваты солдаты, которые много лет не видели женщин... Ведь на этом ломались даже истинные аскеты и монахи...
Я, конечно, понимал, что рискую получить по шее. Но выхода не было. Немецкого языка почти никто не знал, начальство могло просто не вникнуть в суть происходящего. Я написал рапорт, описал то, что происходит, и, как только подтянулся штаб, отдал заявление с описанием происходящего на имя члена Военного совета через прокурора армии, который решительно не знал, что с моим заявлением делать.
Я не хотел бы, чтобы меня сочли сентиментальным неженкой. При мне на Смоленщине раскапывали огромную могилу примерно на семь тысяч расстрелянных. Через пару месяцев после освобождения Майданека я видел там «магазин» обуви и многое другое, что оставалось от нескольких сотен тысяч людей, уничтоженных в газовой камере. Если бы случилось так, что я оказался бы с пулеметом перед толпой пленных эсэсовцев-палачей и знал бы, что этих эсэсовцев могут освободить немцы, то я не задумываясь открыл бы пулеметный огонь... Но мне надо было знать, что это виновники, что это палачи. А здесь шла речь о гражданском населении...
Я надеялся, что член Военного совета сообразит, чем неизбежно грозят эти эксцессы. Но в то же время понимал, что, как вредный свидетель, я могу получить вышку или штрафбат. Но не случилось ни того, ни другого. Меня просто вызвал начальник санитарной службы армии полковник Лялин. Он и его заместитель, армейский хирург, минут тридцать-сорок меня отчаянно ругали. Я никогда не забуду слов: «Пусть не десять - пусть сорок одну насилуют!»... Для меня же было ужасным сознание того, что мы приходим в Европу не только освободителями, но и насильниками. И, признаюсь, при этом было некоторое чувство успокоения: я-то свой долг выполнил, предупредил, сообщил. И если меня ругают, то уж наверняка под трибунал не пошлют.
На протяжении примерно полутора месяцев я был в нашей 33-й армии «паршивой черной овцой», склоняемой: у нас, мол, есть такие люди, которые забыли, что немцы наделали у нас, и т.п. Потом вдруг все переменилось. Появилась статья «Товарищ Эренбург ошибается», и были приняты чрезвычайно запоздалые меры по прекращению эксцессов. Прошло много лет прежде, чем я узнал об обращении Гитлера к немецкому народу со словами: «Теперь уже все знают, что Красная Армия превращает немецких женщин и девушек в барачных проституток»... Прошло еще больше лет, прежде чем узнал, что об эксцессах доложили-таки Сталину и что он ответил: «Пусть ребята погуляют».
А тогда вся история, все будущее предстало передо мной совершенно ясным: немцы будут против нас сражаться до конца. Немцы возненавидят Советский Союз, Советскую Армию.
Кажется, никто еще не объяснил странный факт. Берлин был многослойно окружен, его бомбили с воздуха, авиации у немцев уже не было. Его громила тяжелая артиллерия, легкая артиллерия, минометы, пулеметы - полная безнадежность... Гитлер уже покончил с собой. А немцы отчаянно дрались еще целую неделю. Небольшая «деталь»: штурм Берлина обошелся Советской армии в 300 тысяч человек. Секрет сопротивления прост: если немецкий солдат пробовал дезертировать, спрятаться, то его тут же вешали немецкие же офицеры или солдаты. Мотивация: если солдат перестает сражаться, когда его мать, жену, сестру, дочь насилуют, то он, кроме виселицы, ничего не заслуживает. Я не знаю, сколько человек мы потеряли на Зееловских высотах, когда Жуков подготовил штурм укреплений на Одере, а немцы заблаговременно увели свои войска. Весь залп артиллерии по оборонной линии был залпом по пустому месту, а потом был кровопролитный бой. Но раньше нас почти всегда предупреждали о всяких мероприятиях немцев (то пленные, то местное население), а в тот раз о том, что немцы увели свои войска из передовых траншей, нас никто не предупредил.
- Этот Ваш рапорт о недопустимости эксцессов Вам потом еще припомнили?
- Да, в 1949 г. мне было предъявлено обвинение в клевете на Советскую Армию. Но это уже новая история, вернее, возвращение к прерванному рассказу о моей борьбе с Лысенко и К0.
После войны я работал в Харьковском университете на кафедре генетики и в своей педагогической практике прикладывал все силы для развенчания лысенковских вымыслов. В 1947 г. я защитил докторскую диссертацию, которую ВАК утвердил, но в том же 47-м высокая комиссия Минвуза под руководством будущего главного ученого секретаря АН СССР А.В. Топчиева выгнала меня из университета под предлогом «раболепства перед западом, за поступки, порочащие высокое звание преподавателя высшей школы». Через полтора года меня повторно арестовали, сначала как «тунеядца», потом осудили как «клеветника на Советскую Армию».
Любопытно, что следствие имело в своем распоряжении обстоятельный том, разоблачающий Лысенко, - тот самый, который я передал в Отдел науки ЦК. Но официально он не был зарегистрирован, то есть как бы и не существовал для следствия. Дело в том, что мне, вероятно, следовало бы дать расстрел как диверсанту за борьбу против величайшего советского ученого... Или самое малое - 25 лет... Но вспомнили мой рапорт и предъявили это обвинение. Видимо, что-то все же удерживало от ареста по настоящей причине. Обвинение в клевете на Советскую Армию было смехотворным. Ведь о моих сугубо официальных действиях в свое время знала вся 33-я армия. Я пробовал зафиксировать в следственном деле мои данные относительно Лысенко и добиться приложения к нему моей «докладной записки» на 300 страницах. Но когда мне стало ясно, что мой материал по отношению к Лысенко никак к делу приложить не хотят, я объявил голодовку, уже будучи в Бутырской тюрьме. Но меня так обработали, что я и до сих пор испытываю частичную амнезию - потерял память на имена... Это была настоящая пытка. Я хочу о ней рассказать.
Когда я объявил голодовку, требуя предъявить мне истинное обвинение, в связи с которым я был арестован, меня начали кормить искусственно через нос. Но это еще не пытка. Это только неприятность. Это просто очень больно, когда шланг проталкивают через нос. Не было пыткой и то, что меня поместили раздетым в холодную камеру с койкой, представлявшей собой сплошной стальной лист, с открытой, забранной решеткой стеной: камера прямо сообщалась с улицей, где было довольно холодно. Пытка заключалась в том, что хотя через шланг можно безболезненно вводить одновременно, одноразово сколько угодно питательной жидкости, мне вводили раствор глюкозы очень часто и каждый раз очень небольшое количество. Молниеносное чувство разогревания, зубы перестают стучать. Можно раза два пройти по камере. Потом приходится сесть, потом лечь. Каждые 20-30 минут вертухай будил меня и очень сердечным голосом уговаривал: «Ты же видишь, тебе умереть не дадут. Чего ты себя зря мучаешь?» Я удивлялся сначала, почему он все время меня будит и сразу же вызывает медсестру, которая снова вводит мне небольшое количество глюкозы. Я только впоследствии понял смысл этих манипуляций. А может быть, следствию не выгодна была моя смерть: ведь если бы я заснул на своем металлическом ложе и без движения пролежал бы на нем более получаса - воспаление легких и смерть почти неизбежны.
Весь ход моего следствия, все, что со мной произошло, убедило меня в том, что органы являются главной опорой лысенковщины. В 1954 г. в лагере я узнал о расстреле Берии, о том, что в органы приходят новые люди. И тогда я написал решительное заявление прокурору СССР с требованием вызвать меня в Москву для дачи показаний по делу общегосударственного значения с концовкой: «За правильность и доказуемость моих сообщений готов нести любую ответственность, вплоть до уголовной».
Уже после отправки моего письма до меня дошла газета «Известия» с письмом Станкова, разоблачавшего махинации Лысенко в ВАКе. Впоследствии мне стало известно, что Н.С. Хрущев как секретарь ЦК Украины своими глазами убедился в том вреде, которые приносят на Украине «новаторства Лысенко». Для меня позднее стало ясно, что при активных настояниях со стороны биологов и генетиков с Лысенко можно было покончить еще в 1954 г. Но момент был упущен. Лысенко смог «убедить» и Хрущева.
Окончание:
https://loxovo.livejournal.com/8346816.html