Старая квартира
Когда я вспоминаю свое детство, мне на самом деле становится очень плохо. Хуево то есть. В один вечер после длительных воспоминаний мне даже начало казаться, что я настолько погрузился в то, что испытывал в детстве, что перестал воспринимать реальность. Мне казалось, что я лежу не в своей квартире в Торонто, а в комнате в старой квартире, и я не знал, куда от этого деться. Я просто лежал и понимал, что моя жизнь была полным кошмаром и постоянно находиться в этом - действительно кошмар, который не мог не сказаться на том, каким человеком я стал, и на том какой набор восприятий мне стал свойственен. Вот в этом находится постоянно - это непредставимо.Но я стал также замечать, что те 'крупицы' приятных воспоминаний, которые у меня были стали складываться в фоновую уверенность, которая очень ценная - у меня было что-то, что я могу назвать СВОЕЙ жизнью, и от этого пропадает восприятие беспомощности перед тем что со мной было. У меня стало появляться восприятие контроля - как будто я могу выбирать, кем я хочу быть, а кем нет, что хочу помнить, а от чего хочу отказаться.
Вход в парадную был по ступенькам. На первом этаже были прибиты к стенке деревянные почтовые ящики жильцов. Ящик дверцы закрывался на ключ, скважину я хорошо помню, ключ - нет. Блин, вспоминл - он был маленький с треуголным оконечником. На самом деле это удивительно - как в орпеделенный момент вспыхивает такое яркое воспоминание, когда секунду назад была уверенность, что впсомнить это я не могу. На ящике было 3 дырки, по которым можно было определять, положены туда газеты или нет. Щель ящика, куда закладывали газеты, была узкая, но у меня были длинные и тонкие пальцы, и я газеты всегда вынимал, цепляя их. Затем подцеплял пальцами другой руки и вытаскивал. Я этим пытался вызвать положительное отношение отца - тем, что приносил ему газеты, но он никогда не хвалил меня за это. Газеты меня сами не интересовали, на журналы иногда обращал внимание. Иногда, когда зазета ваялялась на самом дне ящика, я залезак туда чуть ли не всей кистью, и кисти от этого было больно.
Лестничные площадки были очень длинные, и в середине каждой стояло ведро для мусора. Оно было алюминиевым и закрывалось алюминиевой крышкой. Я не любил туда выкидывать пищевые отходы - оттуда очень плохо пахло, и так как ведро иногда было переполненным, то крышка не закрывалась до конца. Я иногда на нее надавливал, но делал это с брезгливостью. В конце каждого конца площадки было по три квартиры, то есть на каждом этаже по 6. Площадки были такие длинные, что по ним даже можно было пробежаться. В каждом конце площадки был балкон, который не принадлежал никому, но они всегда были закрыты. На них почему-то было страшно выходить.
Я иногда прыгал по ступенькам вниз - мой рекорд был опереться на перила и одним прыжком покрыть половину лестницы (вроде это 12 ступенек), которая кончалась на площадке - затем начиналась другая половина. Мне нравилось носиться по лестницам вниз. Еще я умел лазить промеж лестничных пролетов, они были очень узкие, и по ним было легко карабкаться, опираясь то на перила, то на саму лестницу. Я мог так спуститься по пролетам с четвертого этажа на первый. Или поднятся с первого на четвертый. На дверью в парадной был огромный «козырек», под который можно было заходить и пережидать дождь. Двор был похож на длиннющий прямоугольный колодец, я жил в его конце, поэтому двор мне казался мрачным, и я в нем не проводил много времени. Но летом было ничего - там стояли огромные тополи, мне нравился и их запах, и то, что они такие большие. Когда псускался по лестнице вниз, то были видны тополя, стояшие рядом, и казалось, что ты опускаешься по этому дереву вниз, проходя еог разные уровни.
Старая квартира, я там жил примерно с 2 до 7 лет. Дверь - коричневая со слезшей краской, толстая. Замок с оттягивающимся затвором, я научился открывать его снаружи без ключа. Ключ был с зазубринами на конце, длинный металлический. Я не помню чтобы я с одноклассниками мерился хуями - ни ключами мы мерились, и почему-то ими гордились. С одноклассниками мерились тем, кто способен зажать хуй так, чтобы писать издалека в унитаз.
После входа совсем небольшой промежуток, затем сразу вторая дверь, покрытая выцветшей кремовой краской, дверь прикасалась к стене. За этой дверью у стены стояла клюшка и шайба. Клюшка была снизу замотана черной изолентой. Там, где я держался сверху рукой, тоже была изолента. Изолента наносилась осторожно, ровно и симметрично. Вспомнил, была еще синяя изолента, у нее был серый пластмассовый кружок, на который она накручивалась, она была похожа чем-то на резину, ее можно было немного растягивать, а черную нет.
Где-то на стенке висела вешалка для одежды. Она висела на паре гвоздей, и на нее можно было повесить несколько плащей и пальто. Она была деревянная и складная - ее действительно можно был снять со стенки сжать как гармошку.
Зимой рядом с этой дверью ставились санки. Обои были коричневого цвета. Справа на стене висел счетчик электричества. Я никогда не понимал, что значат номера, которые на нем были. Он был запечатан пломбой на тонкой проволоке.
Рядом с этой дверью стоял старый прямоугольный советской телефон, потом он, вроде перекочевал на столик рядом. Телефон мне тогда казался удивительным прибором. В углу стоял холодильник, открывался он железным рычагом, который оттягивался на себя. На внутренней стороне двери холодильника - резинка, идущая по периметру.
Пол в прихожей был из ленолиума, состоял из квадратов, одни были серые, другие черные, некоторые из них отклеивались, их можно было приподнять и там всегда была неприятная грязь и пыль. Где-то было зеркало - большое, прямоугольное, с рамкой, которая была вроде темно-сиреневой и замшистой. В этом покрытии были вделаны золотые точки. Я помню его наощупь. Есть смутное воспоминание, что оно стояло на полу. Когда родителей не было, я его утаскивал в комнату, ставил у стенки, раздевался и смотрел на себя в зеркало. Иногда садился на пол и приближался к нему раздвинув ноги, иногда клал его на пол и приседал над ним голый, чтобы лучше себя рассмотреть во всех местах.
Сверху на холодильнике, вроде лежала мелочь. Рядом с холодильником был очень маленький, но высокий столик, он был накрыт какой-то тряпкой, и на нем стоял телефон.
Вспомнил, что когда переехали на новую картину, я снимал с матери пальто, вешал его на вешалку, затем снимал с нее шапку и осторожно, как корону, клал ее на верхнюю полку этажерки. Странно, что ей это нравилось - уж слишком это было похоже на прислугу.
Справа из прихожей был поворот - если по нему идти прямо, то попадаешь на кухню. Если повернуть налево - то в длинный коридор. Дальний конец его упирался в одну комнату, а если повернуть сразу направо, то попадал в другую комнату.
Напротив коридора был вход в туалет.
Чтобы войти в туалет, нужно было подняться на небольшую ступеньку. Пол в туалете был кафельным из темно-серой плитки. Стены тоже кафельные, но из бирюзово-синего кафеля, который немного выпирал треугольниками. Напротив входа был раковина, у ней я чистил зубы. Справа от раковины - короткая полусидячая ванна на ножках. Когда я мылся в этой ванне, отец сидел на унитазе напротив и читал мне книгу о военной технике - там были катапульты, корабли и прочие военные сооружения. Я его часто просил это делать, мне это очень нравилось. Тогда я считался маленьким и меня мыли и мылили, и мне это очень нравилось. Когда вода уходила из ванной, меня закутывали в полотенце и вытирали. Это мне тоже очень нравилось. МНе очень нравилось подставлять хуй под горячую воду, а затем резко менять ее на холодную. Потом меня, вроде, даже относили в комнату, где я лежал на кровате головой на бедре матери, и она мне чистила уши спичкой, на которую была намотана вата на конец. Мне это очень нравилось. Затем она доставала маникюрный набор и стригла мен ногти на руках и на ногах. Это тоже мне нравилось, хотя иногда при стрижке ногтей на руках, она срезала немного больше, чем хотелось, и тогда возникали неприятные ощущения в пальцах. Под раковиной стоял детский эмалевый горшок с крышкой - я какое-то время какал туда. Я совсем этого не стеснялся, что какаю в такой горшок, но какашки мои мне не нравились. Я накрывал его сверху эмалевой крышкой и делал это с брезгливостью и недовольством.
Пол кухни был покрыт кафелем, он был однотонный и светло-серый. Кухня была сантиметров на 5 выше уровня пола, на входе лежала ряд пологих плиток. На кухне стоя стул, за ним белый стол, на столе - выцветшая клеенка с дырками. Один раз бабка разлила по нему сырое яйцо, а затем из-за страха, видимо, потерять что-то ценное, начала слизывать его и втягивать его в себя губами. Это было настолько отвратительно, что меня чуть не вырвало. Бабка еще иногда пила сыворотку из стеклянной банки, и эта банка, прикрытая марлей, часто стояла на столе. Вкус у этой сыворотки был наипротивнейший, и иногда бабка заставляла и меня ее пить, совсем не много правда. Она говорила, что это очень полезно для здоровья. Еще на столе стоял напиток 'гриб', мне он очень нравился.
На втором конце стола был еще один стул, затем, вроде стоял высокий шкаф-пенал. Тогда у нас был сиамский кот, и он мог на него запрыгнуть с пола. Мне очень нравился этот кот, сиамские коты считаются почему-то агрессивными, но этот, наоборот, всегда казался запуганным. Наверное, отец его тоже бил. Потом было окно. Кот иногда сидел на форточке, и я боялся, что он спрыгнет вниз. Я не боялся за него - я знал, что коты могут прыгать с большой высоты, и с ними ничего не будет - но я не хотел, чтобы он пропадал. Я его практически не помню.
Затем, вдоль другой стенки (она была обделана кремово-желтым кафелем), стояла газовая плита, с ручками включения, похожими на маленькие черные утюги.
Что стояло рядом с политой - не помню. Затем шла газовая колонка, за ней - раковина, на которую был надет пластмассовый короткий шланг, на конце которого было что-то вроде маленького душа. Он перекрывался маленьким рычажком. Этот шланг можно было гнуть, таким образом меняя направление воды. Под раковиной стояло ведро. Помойка была далеко от дома, поэтому я не любил ее выносить. Пищевые отходы выкидывались в специальное ведро на лестничной площадке.
Отец меня заставлял делать зарядку, для этой цели мне была куплена скакалка, на которой я по утрам прыгал на лестничной площадке. У меня были отвратительные треники и неприятная майка, когда я это делал. Я очень не хотел, чтобы кто-нибудь из соседей видел как я прыгал на скакалке, мне было стыдно и была уверенность, что соседи знают что я прыгаю не по своей воле. Очень не нравились поношенные синие полукеды с ребристыми краями. У меня был резиновый футбольный мяч - его нравилось спускать с лестницы и давать ему катиться и прыгать самому. Я завидовал тем, у кого были настоящие футбольные мячи. Был, вроде, еще маленький футбольный мяч, который помещался в одной руке. Был, похоже, еще и другой мяч - серый, похожий на волейбольный. Отец гордился тем, что неплохо играет в волейбол. Когда мы ездили в отпуск, он находил волейбольные площадки и играл там с командами. Это единственный момент, когда он мне казался сильными и его тело не вызывало отвращения.
Этим мячом мы играли в футбол в длинном коридоре, дальняя дверь была его воротами, а вход в коридор моими. В начале коридора у потолка была лампа с черным основанием и стеклянным абажуром. Я в нее пару раз заезжал мячом, меня за это ругали, но вроде не били. Мне иногда нравилось играть с ним в футбол в коридоре, но в целом почему-то от игры с ним были неприятные воспоминания, мне не нравилось его присутствие. Иногда, когда отец сильно бил по мячу, он попадал мне в тело, и это было больно, но я не обращал внимания - чтобы не расстроить отца и чтобы самому не отвлекаться от игры.
Я считался лучшим игроком во дворе, и мог играть в футбол вдвоем против 6 человек, даже не ставя ни кого у нас на ворота.
Отец готовил меня к школе, либо может это было уже в первом классе - ему ОЧЕНЬ не нравился мой почерк, Вроде он не бил меня за него, но он делал вещь, которая мне казалось не менее ужасной. Он не пускал меня гулять, он заставлял меня сидеть за столом, напротив окна, из которого светило солнце, и диктовал какую-нибудь книгу, а я должен был записывать за ним аккуратным почерком. Если ему не нравилась как выглядели буквы, то он заставлял меня переписывать, оставлял книжку и сам уходил - а я должен был копировать текст. Иногда я для этого использовал книги, которые мне нравились - одна со пластмассовым штурвалом прямо на обложке - и после такой переписи я начинал их ненавидеть и не мог к ним притронуться.
Обои в этой комнате были светло-зеленые, расположение вещей не помню, по моему оно постоянно менялось. Не менялось только положение телевизора. Кровать видимо стояла в дальнем левом углу, я помню что нюхал там картошку из казана - это было лечение такое, мне нравилось - накрываешься одеялом с головой и дышишь горячим паром. Там же мне прикладывали в носке на лоб горячие льняные зерна, тоже лечение. Там же делали горчичники и ставили банки. Банки никогда не нравились, горчичники тоже - особенно когда видел, как их смачивали в тазу с горячей водой, который стоял рядом у кровати. Диван помню смутно - вроде такой раскладывающийся, со светлыми мебельными ручками.
Где-то у входа на балкон стоял стол, который принадлежал отцу. Он был набит на нижней полке за стеклом его коллекцией карт мира, они были в картонных обложках, и их можно было разворачивать в огромные квадраты бумаги и разглядывать на полу. Мне нравилось как хрустели эти папки, как выглядели назавания стран на обложке и как много на этих картах было таинственных исвилистых линий - рек и границ государств. Я не знаю зачем он их коллекционировал - наверное жизнь такая пустая была, сам он никуда не ездил, только в командировки от работы. В правом отделении стола лежали две толстые катонные папки для документов, туда он собирал вырезанные фотографии картин известных художников, вырезал он их из журнала Огонек. Почему-то этот журнал читали от корки до корки. В конце журнала был кроссворд - его тоже гадали всей семьей. Занимало это много времени, иногда доверяли это дело мне и я очень этом гордился, мне нравилось громко произносить «18 по вертикали, третья буква а, четвертая б», а затем вписывать в кроссворд слова, если их угадывали. Я боялса писать слова в кроссворде некрасивым почерком. Еще у него была коллекция открыток-фотографий, на которых были изображены известные актеры. На обратной стороне фоток был список, фильмов, где они снимались.
Сверху на столе лежало огромное стекло, а что под стеклом не помню.
Стол, на котором я занимался переписью текстов бы светло серый, деревянный, с поцарапанной поверхностью во многих местах. Он был неприятным на вид.
Телевизор, вроде назывался Горизонт, на телевидении было только несколько каналов, каналы переключались ручкой, которая издавала характерные щелчки, и картинка, перед тем как устойчиво появиться, немного дергалась. Телевизор стоял на тонких, немного шатающихся ножках. Вроде, по телевизору иногда сверху били ладонью, чтобы картинка переставала дергаться.
У двери был черная пластмассовая ручка. Дверью можно было сильно хлопать, если приложить силу, и, вроде, это часто делал отец, выражая недовольство и крайнюю степень раздражения. Иногда я так хлопал дверью на бабку - это пвервый момент, когда я помню, что мне нравилось подражать агрессии отца.
Дальняя комната была обставлена так. Сначала шла кровать, на которой спала бабка. От кровати всегда пахло чем-то старческим, даже когда она была аккуратно застелена, она всегда воспринималась чем-то предельно чуждым. Дальше стоял огромный шкаф. Наверху шкафа лежало огромное количество папок, которые принадлежали отцу. Тогда он писал диссертацию, и бумаги на шкафубыли ее частью. Дальше был небольшой промежуток между краем шкафа и стенкой. Я любил там прятаться. Один раз я там спрятался, и ел мороженное из бумажного стаканчика железной ложкой. Отец меня там застукал и в шутку сказал что я жадина, взял у меня стаканчик, и стал сам есть. Мне очень не хотелось это делать, но сопротивляться я боялся. Он стал есть мороженное и я заплакал от бессилия. Он засмеялся надо мной и вернул его, почти доеденным. Я не помню более острой обиды из того периода. Я прятался в своем углу, а меня все равно догнали и лишили мороженного, мне некуда было укрыться.
Вдоль окна стоял стол, на котором он работал. Там стояла настольная лампа, печатная машинка, и куча бумаг. Стул у стола был деревянный, с зеленой спинкой, набитой чем-то мягким.
Что стояло дальше вдоль стенки я не помню. Потом стояла кровать, на которой я спал. Иногда знакомая матери приходила туда на ночь, закутывала меня в одеяло, и рассказывала сказки на ночь. Я знал, что она их выдумывает на ходу, но мне было все равно - мне очень нравился ее голос в темноте (он был хрипловатым и очень сексуальным) , и я совершенно не слушал содержания. Я лежал, и мне было очень приятно. Где-то смутно у меня была мысль, что это странно, что мне хорошо с ней, а не с родителями.
В углу стояла кладовка, где лежала посуда. На нижней полке бабка прятала серебряные ложки - она рассказывала, какие они ценные, и как все родственники строят планы, чтобы ее их лишить.