Дед и бабка
Дед меня всегда хвалил за фразу, которую я однажды сказал - не ты меня ремнем ни я тебя кулаком. Я отчетливо помню как он 'в шутку' расстегивал ремень, угрожая его снять и отстегать меня. Если я такую фразу сказал, то это значит, что он, скорей всего, меня бил или пытался бить. Я его почему-то не очень его боялся, но меня приучили его уважать. Он был подвижен для своих лет, но ходил с палкой. Он был сыном человека, который принимал активное участие в революции. Сам дед был коммунистической шишкой и работал вроде в парткоме. И он и мой прадед были закостенелыми коммунистами - то есть крайне агрессивными людьми с ебанутыми принципами. Прадед, скорей всего был еще и террористом, бабка #2 рассказывала, что прадед принимал участие в организации рабочих стачек, значит, скорей всего участвовал в столкновениях и билили убивал людей. Бабка с трепетом хранила какую-то изданную книжку, где упоминалось его имя. Фамилию, которую он себе взял, была его партийной кличкой. Все гордились тем, что у нас не обычная фамилия, а с такой историей. Меня тоже пытались заставить этим гордиться, но мне было безразлично.
Дед очень много времени проводил сидя на массивном стуле у огромного окна, он на веревке опускал коробок на внешнюю сторону подоконника и смотрел долго, как голуби клюют из него крошки. Это самое живое воспоминание о нем. Дед был ветераном войны, хромал он, вроде, из-за ранения в ногу. У него была кужа железяк-орденов, он их иногда надевал по особенным случаям, вешая на пиджак. Мне нравилось это ордена ощупывать, но еще тогда я удивлялся, как за такие поберукшки можно гордиться, и как они могут являться оправданием таких страданий, как война. К нам иногда в класс приходили ветераны, завешанные орденами. Было ужасно скучно их слушать.
Дед, вроде, курил махорку, либо много рассказывал про нее.
Когда-то он жил в этой квартире до нас, и я туда приходил в гости. Обстановку квартиры я помню плохо. Помню массивные дубовые стулья, швейную машину в другой комнате с ременным приводом и классной огромной чугунной педалью. На нее необходимо было нажимать постоянно, чтобы игла на машине ходила вверх-вниз. Я очень уважал бабку, за то, что она могла с этим механизмом управляться и ровно шить.
В большой комнате стояло черное пианино, я туда приходил заниматься. Меня выдрессировали так, что я мог играть классику с листа, но я так это ненавидел, что этого хватило, чтобы мать приняла решение прекратить занятия. Мне было лет 5, когда я уже умел играть Баха с листа. Я ничего не чувствовал, когда играл - просто нажимал выченную комбинаци клавиш. Я так это ненавидел, что к моменту, когда я действительно захотел научиться играть на гитаре в 8-ом классе, мне пришлось вспоминать всю с нуля - я даже не помнил, как называются ноты. Но я был абсолютно бессилен перед волей родителей - мне сказали, что я буду играть на пианино, я и стал играть.
На пианино клавиши были немного выцветшие, на нем почему-то были подсвечники, прикрученные к внешней панели. Само движение, когда мне необходимо было опустить подставку для нот, вызывало во мне страх и отвращение.
В квартире были какие-то блеклые обои. Все родственники завидовали деду, что у него была такая большая квартира, они считали, что это для него слишком много, но так как все боялись его, то никто не пикал - просто переговаривались на кухнях об этом.
Во второй комнате стояла кровать, бабка ее всегда прикрывала неприятного цвета блеклым покрывалом. Когда у одной из ее дочерей родился сын, то его принесли и положили в ее комнату. Мне заговорщическим голосом сказали - «зайди, посмотри на своего двоюродного братика». Перед этим все обсуждали, какой он красивый. Я зашел и увидел что-то очень неприятное, плачущее, с исковерканным выражением лица, которое даже когда он не плакал, было похоже на гримасу. Цвет лица был какой-то неестественный, казалось, что он замотан так, что ему было тяжело дышать. Даже при беглом взгляде на него я понял, что человеку плохо. Я сбежал в ужасе и старался больше туда не заходить. Тогда я понял, что взрослые могут кошмарно лицемерить и обманывать, никакой он не был красивый, это был уродец. Я почувствовал тогда что-то очень неприятное к своим родителям, мне показалось, что и со мной в раннем детстве было что-то такое же ужасное.
У деда было портативное радио на батарейках в кожаном чехле, с круглым вращающимся диском для поиска радиоволн. У радио был длинный тонкий ремень. Он очень часто его слушал. И дед и бабка ходили в тапках со стоптанными задниками, тапки были такие же старые как они.
Бабка мне всегда внушала ужас, мне казалось, что у нее пустой, черный рот, что оттуда плохо пахнет. От нее так веяло старостью, что я удивлялся тому, что она двигается. Она всегда была сгорбленной.
Я не знаю, что конкретно там происходило, но отец в детстве орал на бабку «почему ты на нем женилась, почему ты мне выбрала этого отца!». Классно, он изо всех сил пытался выбраться из под опеки своего агрессивного отца, но в конечном итоге сам стал воплощением того, что сам ненавидел - агрессивным монстром.
Дед всегда ходил в брюках на подтяжках. Они мне нравились - просто смешное устройство, но себе я таких подтяжек никогда не хотел. Хотя носить приходилось. У деда были старые наручные часы - не помню какие.
У него была кисточка для бритья, и длинный кожаный ремень, об который он точил раскладную бритву. Мне это казалось каким-то удивительным прибором, и одновременно вызывало сильный страх. Иногда он брился при мне - он чему-то улыбался, но мне это казалось диким. Мне нравилась мысль, что он порежется, и у него потечет кровь сквозь толстый слой нанесенной пены. Сама кисточка мне почему-то внушала ужас.
У деда были расчески, помню одну - роговая и неприятная на вид.
Деда все боялись. Бабка всегда воспринималась его тенью, меня приучали ее любить, но я этого не хотел. Иногда я приходил к ней в квартиру и говорил «Бабушка, я пришел тебя навестить», меня тошнило от себя, когда я это говорил и не знал что дальше делать и о чем с ней говорить. Я никогда не знал о чем с ней можно говорить.
Стулья в комнате деда были массивные и дубовые. Они мне нравились своей массивностью - казались каким-то музейным экспонатом.
У деда была дача в деревне, он туда ездил каждое лето с бабкой.
Дед очень много времени проводил сидя на массивном стуле у огромного окна, он на веревке опускал коробок на внешнюю сторону подоконника и смотрел долго, как голуби клюют из него крошки. Это самое живое воспоминание о нем. Дед был ветераном войны, хромал он, вроде, из-за ранения в ногу. У него была кужа железяк-орденов, он их иногда надевал по особенным случаям, вешая на пиджак. Мне нравилось это ордена ощупывать, но еще тогда я удивлялся, как за такие поберукшки можно гордиться, и как они могут являться оправданием таких страданий, как война. К нам иногда в класс приходили ветераны, завешанные орденами. Было ужасно скучно их слушать.
Дед, вроде, курил махорку, либо много рассказывал про нее.
Когда-то он жил в этой квартире до нас, и я туда приходил в гости. Обстановку квартиры я помню плохо. Помню массивные дубовые стулья, швейную машину в другой комнате с ременным приводом и классной огромной чугунной педалью. На нее необходимо было нажимать постоянно, чтобы игла на машине ходила вверх-вниз. Я очень уважал бабку, за то, что она могла с этим механизмом управляться и ровно шить.
В большой комнате стояло черное пианино, я туда приходил заниматься. Меня выдрессировали так, что я мог играть классику с листа, но я так это ненавидел, что этого хватило, чтобы мать приняла решение прекратить занятия. Мне было лет 5, когда я уже умел играть Баха с листа. Я ничего не чувствовал, когда играл - просто нажимал выченную комбинаци клавиш. Я так это ненавидел, что к моменту, когда я действительно захотел научиться играть на гитаре в 8-ом классе, мне пришлось вспоминать всю с нуля - я даже не помнил, как называются ноты. Но я был абсолютно бессилен перед волей родителей - мне сказали, что я буду играть на пианино, я и стал играть.
На пианино клавиши были немного выцветшие, на нем почему-то были подсвечники, прикрученные к внешней панели. Само движение, когда мне необходимо было опустить подставку для нот, вызывало во мне страх и отвращение.
В квартире были какие-то блеклые обои. Все родственники завидовали деду, что у него была такая большая квартира, они считали, что это для него слишком много, но так как все боялись его, то никто не пикал - просто переговаривались на кухнях об этом.
Во второй комнате стояла кровать, бабка ее всегда прикрывала неприятного цвета блеклым покрывалом. Когда у одной из ее дочерей родился сын, то его принесли и положили в ее комнату. Мне заговорщическим голосом сказали - «зайди, посмотри на своего двоюродного братика». Перед этим все обсуждали, какой он красивый. Я зашел и увидел что-то очень неприятное, плачущее, с исковерканным выражением лица, которое даже когда он не плакал, было похоже на гримасу. Цвет лица был какой-то неестественный, казалось, что он замотан так, что ему было тяжело дышать. Даже при беглом взгляде на него я понял, что человеку плохо. Я сбежал в ужасе и старался больше туда не заходить. Тогда я понял, что взрослые могут кошмарно лицемерить и обманывать, никакой он не был красивый, это был уродец. Я почувствовал тогда что-то очень неприятное к своим родителям, мне показалось, что и со мной в раннем детстве было что-то такое же ужасное.
У деда было портативное радио на батарейках в кожаном чехле, с круглым вращающимся диском для поиска радиоволн. У радио был длинный тонкий ремень. Он очень часто его слушал. И дед и бабка ходили в тапках со стоптанными задниками, тапки были такие же старые как они.
Бабка мне всегда внушала ужас, мне казалось, что у нее пустой, черный рот, что оттуда плохо пахнет. От нее так веяло старостью, что я удивлялся тому, что она двигается. Она всегда была сгорбленной.
Я не знаю, что конкретно там происходило, но отец в детстве орал на бабку «почему ты на нем женилась, почему ты мне выбрала этого отца!». Классно, он изо всех сил пытался выбраться из под опеки своего агрессивного отца, но в конечном итоге сам стал воплощением того, что сам ненавидел - агрессивным монстром.
Дед всегда ходил в брюках на подтяжках. Они мне нравились - просто смешное устройство, но себе я таких подтяжек никогда не хотел. Хотя носить приходилось. У деда были старые наручные часы - не помню какие.
У него была кисточка для бритья, и длинный кожаный ремень, об который он точил раскладную бритву. Мне это казалось каким-то удивительным прибором, и одновременно вызывало сильный страх. Иногда он брился при мне - он чему-то улыбался, но мне это казалось диким. Мне нравилась мысль, что он порежется, и у него потечет кровь сквозь толстый слой нанесенной пены. Сама кисточка мне почему-то внушала ужас.
У деда были расчески, помню одну - роговая и неприятная на вид.
Деда все боялись. Бабка всегда воспринималась его тенью, меня приучали ее любить, но я этого не хотел. Иногда я приходил к ней в квартиру и говорил «Бабушка, я пришел тебя навестить», меня тошнило от себя, когда я это говорил и не знал что дальше делать и о чем с ней говорить. Я никогда не знал о чем с ней можно говорить.
Стулья в комнате деда были массивные и дубовые. Они мне нравились своей массивностью - казались каким-то музейным экспонатом.
У деда была дача в деревне, он туда ездил каждое лето с бабкой.