"Чепуха", попытка анализа
Только написав рассказ для литературной игры, я узнал, что игра требует от участников и проанализировать рассказы других участников. Участников много, и проанализировать все рассказы сразу не представляется возможным, поэтому для первого раза я выбрал три рассказа: "Спать хочется-2 a.k.a. Будни графоманки" Дикой Яблони, "О вреде новейшей литературы" Юлии Паниной и "Романс нечеловеческой жестокости" Таты Ветровоск. Выбор мой обусловлен тем, что все три рассказа отсылают нас к произведениям классиков русской литературы, а я когда-то пытался получить образование по специальности "русское литературоведение". Посмотрим, чему я там успел выучиться...
Рассказ Дикой Яблони является аллюзией на практически одноимённый рассказ Чехова "Спать хочется". Как постмодернистская литературная игра он выполнен блестяще: каждое его предложение отсылает нас к похожему предложению из чеховского рассказа. Но я хотел бы обратить внимание на два момента (все остальные аспекты, пожалуй, уже рассмотрели до меня).
Среди авторов других обзоров возникли разногласия по поводу впечатления, производимого рассказом. Одним он показался столь же безысходным, как и сам чеховский рассказ, другим - пародийным и абсурдистским. Я склонен всё же согласиться со второй точкой зрения: меня убеждают в этом сонные грёзы обеих героинь.Тринадцатилетняя нянька Варька у Чехова, замученная работой, видит в полусне таких же, как она, людей, замученных работой, которые, как и она сама, хотят спать. Тринадцатилетняя графоманка Света видит... назгулов, сидящих на фонарных столбах и "кричащих, как автомобильная сигнализация". Сон Варьки подчёркивает безысходность, а как прикажете воспринимать всерьёз назгулов, кричащих "колечко-колечко, выйди на крылечко"? Если бы эти видения были симптомом приближающегося безумия Светы (а чеховская Варька, смею утверждать, в конце рассказа убивает младенца именно из-за помутнения рассудка, вызванного недостатком сна), это действительно производило бы впечатление безысходности. Но утверждать с уверенностью о безумии или здравости рассудка Светы мы вряд ли можем - в силу следующего пункта.
Чеховский рассказ очень короток, но рассказ Дикой Яблони ещё короче: в нём есть начало и конец рассказа Чехова, но нет середины. И это, как мне кажется, несколько нарушает структуру рассказа. Чехов в "вырезанной" середине своего рассказа показывал, как утомлённая бесконечной работой Варька медленно сходит с ума. В "Буднях графоманки" этого нет, и остаётся непонятным: а почему, собственно, фанфик Варьки стал для неё врагом, мешающим ей жить? Потому, что она зависима от репутации на форуме, где она выкладывает свой фанфик? Или потому, что она графоманка в медицинском понимании этого слова, и одержима навязчивой идеей писать, и физически не может заснуть, пока не перенесёт свои идеи на бумагу? И почему она решила "убить всех персонажей"? Если бы эта тема была раскрыта, рассказ засиял бы новыми красками (и был бы, скорее всего, уже очевидно безысходным, а не таким абсурдистским).
Пьеса (назову её так по аналогии с чеховским произведением) Юлии Паниной тоже отсылает нас к произведению Чехова - к пьесе-монологу "О вреде табака". Как литературная игра он выполнен также блестяще - чеховский герой в изображении Паниной предстаёт живым и убедительным, и действительно, встреться подкаблучник Нюхин с "попаданцем" из будущего, раскрывшим для него мир фэнтези, он действительно остался бы подкаблучником, только ушедшим в мир грёз, где он воображал себя Конаном-Варваром. Но эти грёзы не находят отображения в действительности, как не находили его мечты Нюхина о том, чтобы "бросить всё и бежать", в чеховской пьесе.
На что я хотел бы обратить особенное внимание: в чеховской пьесе забитый женой муж, посланный ею читать лекцию на тему, в которой он ничего не смыслит, рассказывает о чём угодно, только не о вреде табака. В пьесе-монологе Юлии Паниной герой (который и говорит связнее, не перескакивая с мысли на мысль), посланный женой читать лекцию о вреде новейшей литературы, действительно читает лекцию именно о вреде новейшей литературы, на собственном примере демонстрируя, как она захватила его, оторвав от реальности. Но горькая ирония состоит в том, что сам он, по-видимому, не понял этого и не осознал, какой вред новейшая литература причинила ему самому.
Рассказ Таты Ветровоск отсылает нас к пьесе Островского "Бесприданница". У него есть одна общая черта с произведением Юлии Паниной: в обоих фигурируют "попаданцы" из нашего мира, заброшенные в произведения классиков русской литературы. И в обоих эти попаданцы хоть чуть-чуть, но меняют-таки мир, в котором оказались - меняют единственной силой, которой они владеют: волшебной силой дурного искусства. Поскольку искусство дурное, то меняют к худшему - но и Славик Курочкин, попав в мир чеховской пьесы, и Света Курочкина, попав в вымышленный город Бряхимов, не столько привносят новое, сколько засеивают уже готовую почву. Подкаблучник Нюхин и купцы Островского - все они уже были готовы к восприятию фанфиков.
Чисто формальный признак, по которому отличаются рассказ Таты Ветровоск и пьеса Островского, - они принадлежат к разным литературным формам. Я не имею в виду, что автору следовало, подражая Островскому, представить свой рассказ в виде пьесы - тогда историю Светы пришлось бы не рассказывать, а показывать в лицах, а это не отвечало авторскому замыслу, да и грозило бы увеличить объём рассказа до сравнимого с объёмом самой "Бесприданницы". Однако, смена формы повлекла за собой не столь очевидный, вероятно, аспект: в тексте пьесы Островского (по крайней мере, предназначенном для чтения, а не для постановки на сцене) практически отсутствуют описания эмоций, выражений лиц, и интонаций. В результате - возможно, это только моё субъективное впечатление, но при перечитывании "Бесприданницы", по меньшей мере, Кнуров показался мне более скупым на эмоции, чем в рассказе Таты Ветровоск. Впрочем, ей, наверное, виднее, как актёру по профессии.
Задача, стоявшая перед автором рассказа, здесь была сложнее, чем в двух предыдущих случаях: поскольку рассказ уже не перекликался с текстом оригинального произведения, а продолжал его, перед автором встала задача заставить персонажей не говорить так, как герои Островского, но действовать, как они. И с этой задачей автор справилась: и Харита Игнатьевна, в своё время буквально торговавшая родными дочерями, не упустила бы шанса заработать на таланте гостьи из будущего, и молодой Вожеватов мог бы попасть под влияние её творчества. Одна только мысль не давала мне покоя, когда я перечитывал пьесы Островского: всё-таки, почему в роли объекта страсти Вожеватова оказался именно Кнуров - немолодой и вряд ли похожий на героя слэшевого фанфика? Впрочем, здесь я снова ни на чём не настаиваю. *представил себе Карандышева, объясняющегося в любви Паратову, и содрогнулся - уж очень по-слэшерски выглядела эта картина*
Рассказ Дикой Яблони является аллюзией на практически одноимённый рассказ Чехова "Спать хочется". Как постмодернистская литературная игра он выполнен блестяще: каждое его предложение отсылает нас к похожему предложению из чеховского рассказа. Но я хотел бы обратить внимание на два момента (все остальные аспекты, пожалуй, уже рассмотрели до меня).
Среди авторов других обзоров возникли разногласия по поводу впечатления, производимого рассказом. Одним он показался столь же безысходным, как и сам чеховский рассказ, другим - пародийным и абсурдистским. Я склонен всё же согласиться со второй точкой зрения: меня убеждают в этом сонные грёзы обеих героинь.Тринадцатилетняя нянька Варька у Чехова, замученная работой, видит в полусне таких же, как она, людей, замученных работой, которые, как и она сама, хотят спать. Тринадцатилетняя графоманка Света видит... назгулов, сидящих на фонарных столбах и "кричащих, как автомобильная сигнализация". Сон Варьки подчёркивает безысходность, а как прикажете воспринимать всерьёз назгулов, кричащих "колечко-колечко, выйди на крылечко"? Если бы эти видения были симптомом приближающегося безумия Светы (а чеховская Варька, смею утверждать, в конце рассказа убивает младенца именно из-за помутнения рассудка, вызванного недостатком сна), это действительно производило бы впечатление безысходности. Но утверждать с уверенностью о безумии или здравости рассудка Светы мы вряд ли можем - в силу следующего пункта.
Чеховский рассказ очень короток, но рассказ Дикой Яблони ещё короче: в нём есть начало и конец рассказа Чехова, но нет середины. И это, как мне кажется, несколько нарушает структуру рассказа. Чехов в "вырезанной" середине своего рассказа показывал, как утомлённая бесконечной работой Варька медленно сходит с ума. В "Буднях графоманки" этого нет, и остаётся непонятным: а почему, собственно, фанфик Варьки стал для неё врагом, мешающим ей жить? Потому, что она зависима от репутации на форуме, где она выкладывает свой фанфик? Или потому, что она графоманка в медицинском понимании этого слова, и одержима навязчивой идеей писать, и физически не может заснуть, пока не перенесёт свои идеи на бумагу? И почему она решила "убить всех персонажей"? Если бы эта тема была раскрыта, рассказ засиял бы новыми красками (и был бы, скорее всего, уже очевидно безысходным, а не таким абсурдистским).
Пьеса (назову её так по аналогии с чеховским произведением) Юлии Паниной тоже отсылает нас к произведению Чехова - к пьесе-монологу "О вреде табака". Как литературная игра он выполнен также блестяще - чеховский герой в изображении Паниной предстаёт живым и убедительным, и действительно, встреться подкаблучник Нюхин с "попаданцем" из будущего, раскрывшим для него мир фэнтези, он действительно остался бы подкаблучником, только ушедшим в мир грёз, где он воображал себя Конаном-Варваром. Но эти грёзы не находят отображения в действительности, как не находили его мечты Нюхина о том, чтобы "бросить всё и бежать", в чеховской пьесе.
На что я хотел бы обратить особенное внимание: в чеховской пьесе забитый женой муж, посланный ею читать лекцию на тему, в которой он ничего не смыслит, рассказывает о чём угодно, только не о вреде табака. В пьесе-монологе Юлии Паниной герой (который и говорит связнее, не перескакивая с мысли на мысль), посланный женой читать лекцию о вреде новейшей литературы, действительно читает лекцию именно о вреде новейшей литературы, на собственном примере демонстрируя, как она захватила его, оторвав от реальности. Но горькая ирония состоит в том, что сам он, по-видимому, не понял этого и не осознал, какой вред новейшая литература причинила ему самому.
Рассказ Таты Ветровоск отсылает нас к пьесе Островского "Бесприданница". У него есть одна общая черта с произведением Юлии Паниной: в обоих фигурируют "попаданцы" из нашего мира, заброшенные в произведения классиков русской литературы. И в обоих эти попаданцы хоть чуть-чуть, но меняют-таки мир, в котором оказались - меняют единственной силой, которой они владеют: волшебной силой дурного искусства. Поскольку искусство дурное, то меняют к худшему - но и Славик Курочкин, попав в мир чеховской пьесы, и Света Курочкина, попав в вымышленный город Бряхимов, не столько привносят новое, сколько засеивают уже готовую почву. Подкаблучник Нюхин и купцы Островского - все они уже были готовы к восприятию фанфиков.
Чисто формальный признак, по которому отличаются рассказ Таты Ветровоск и пьеса Островского, - они принадлежат к разным литературным формам. Я не имею в виду, что автору следовало, подражая Островскому, представить свой рассказ в виде пьесы - тогда историю Светы пришлось бы не рассказывать, а показывать в лицах, а это не отвечало авторскому замыслу, да и грозило бы увеличить объём рассказа до сравнимого с объёмом самой "Бесприданницы". Однако, смена формы повлекла за собой не столь очевидный, вероятно, аспект: в тексте пьесы Островского (по крайней мере, предназначенном для чтения, а не для постановки на сцене) практически отсутствуют описания эмоций, выражений лиц, и интонаций. В результате - возможно, это только моё субъективное впечатление, но при перечитывании "Бесприданницы", по меньшей мере, Кнуров показался мне более скупым на эмоции, чем в рассказе Таты Ветровоск. Впрочем, ей, наверное, виднее, как актёру по профессии.
Задача, стоявшая перед автором рассказа, здесь была сложнее, чем в двух предыдущих случаях: поскольку рассказ уже не перекликался с текстом оригинального произведения, а продолжал его, перед автором встала задача заставить персонажей не говорить так, как герои Островского, но действовать, как они. И с этой задачей автор справилась: и Харита Игнатьевна, в своё время буквально торговавшая родными дочерями, не упустила бы шанса заработать на таланте гостьи из будущего, и молодой Вожеватов мог бы попасть под влияние её творчества. Одна только мысль не давала мне покоя, когда я перечитывал пьесы Островского: всё-таки, почему в роли объекта страсти Вожеватова оказался именно Кнуров - немолодой и вряд ли похожий на героя слэшевого фанфика? Впрочем, здесь я снова ни на чём не настаиваю. *представил себе Карандышева, объясняющегося в любви Паратову, и содрогнулся - уж очень по-слэшерски выглядела эта картина*