Конь медный.
Продолжение.
* * *
Звонок телефона раздался поздно, почти в 11 часов. Я уже почти спала. День выдался тяжёлый, но экзамен - главный в эту сессию, я сдала. Мама постучала в дверь моей комнаты и удалилась, ворча что-то про «сумасшествие какое-то», это были её любимые слова, а я поплелась на кухню, где стоял телефон.
- Графиня, ты не спишь? - раздался в трубке какой-то преувеличенно бодрый голос Мэкки.
- Спю. - честно ответила я, не совсем врубаясь кто это и что ему от меня надо.
- Не спи, замёрзнешь! Я сейчас приеду!
- С ума сошёл?! - сон с меня слетел, - Ты хоть знаешь, сколько времени?!
- Не вздумай спать! А то весь дом перебужу! - угроза прозвучала серьёзно и даже несколько торжественно и я пробудилась окончательно.
Мэкки приехал быстро - видимо, звонил откуда-то из автомата неподалёку. Он сидел верхом на маленькой кругленькой кобылке неопределённой масти - этакая сивка-бурка вещая каурка, с удивительно наглым выражением морды.
- Так ты уже вернулся? - спросила я зевая.
- Знакомься, Графинюшка, это Конфетка. - вместо ответа произнёс Мэкки, - Садись и поехали.
Мэкки привёл с собой и Зодиака.
- Куда ещё? - не поняла я.
- У нас мало времени. По дороге объясню.
Я прыгнула в седло и Мэкки повернул к парку Победы.
- Только не через Парк!
Я живу на Гагарина, рядом с парком Победы. А это место с детства внушает мне суеверный ужас. Я долго не могла понять, что с ним не так, вроде парк, как парк, живописный, пруды, газоны. А у меня там голова кружилась каждый раз и тошнота к горлу подкатывала. Когда меня в детстве туда гулять водили - больше в воспитательных целях, рассказывая о героях войны, я всегда хотела уйти оттуда побыстрее. И только потом, уже когда подросла, я узнала жутковатую легенду этого места. О страшных печах кирпичного завода, где сжигали умерших от голода и погибших от бомб и снарядов во время блокады. О неупокоенных душах и тенях, которые до сих пор бродят между деревьями. Кому и зачем понадобилось стереть даже саму память об этом? Ведь про Пискарёвку и её огромные братские могилы знает весь мир. Кстати, Пискарёвка мне ужас внушает ничуть не меньший. Однажды я оказалась в том районе зимним вечером. Не скажу, чтобы слишком уж поздно было - всего-то часов пять, или шесть вечера, но зимой темнеет рано. Что меня потянуло пойти на кладбище - не знаю, я как загипнотизированная шла на пламя Вечного Огня, как на маяк... Что там произошло со мной я как-нибудь в другой раз расскажу.
Мэкки приподнял руку с по-ковбойски разобранными поводьями и дал шпоры своей Конфетке. Я понеслась следом. Мэкки специально выбирал дворы, газоны и детские площадки, чтобы можно было нестись во весь дух. Мы проскочили дворами до Заставской, вылетели на Московский и оказались у Московских ворот. Здесь Мэкки повернул на Лиговку и мы снова понеслись галопом по бульвару в центре проезжей части, разделяющему полосы движения. Небо приобрело какой-то странный оттенок, стало как будто светлее, хотя на дворе и так была белая ночь, какое-то странное неясное предчувствие охватило меня, но я всё не решалась спросить Мэкки, куда же мы всё-таки едем и зачем? Он заговорил сам, когда мы перешли на рысь у железнодорожного моста и поехали рядом. Мы ехали в сторону центра и площади Восстания.
- Сегодня необыкновенная ночь, Графиня. - сказал Мэкки, - Она бывает лишь раз в году и каждый раз в разное время, её трудно вычислить. Но она всегда выпадает на конец мая-начало июня, на перелом весны и лета. Сегодня как раз такой момент и потому я так торопился из Москвы. Раз в год, в пору Белых Ночей, Город оживает и можно увидеть много такого, чего в обычное время не увидишь. Оно скрыто от глаз. Но это дано не каждому. И не все могут это понять. Даже Верка ничего не могла увидеть в прошлом году.
Я опять посмотрела на небо. Оно опять изменилось. И свет стал каким-то странным, нереальным, все очертания в нём подёрнулись какой-то серебристо-жемчужной дымкой, утратили чёткость, дома стали как будто полупрозрачными. Лиговка была абсолютно пустынна - ни машин, ни людей. Даже цокот копыт звучал как-то глухо. И предчувствие чего-то необычного в душе у меня всё усиливалось. Лошади быстро рысили, настороженно прядая ушами и фыркая. Наконец мы подъехали к Площади Восстания и повернули на Невский. Был самый тёмный, самый глухой час короткой белой ночи. Но сумерки каким-то непостижимым образом светились, словно светился сам воздух. Сложно описать словами то, что я видела. Скорее всего да - светился сам воздух. Или, точнее, дымка, висящая в нём. Впереди смутным видением вставала громада Адмиралтейства. Кораблик на шпиле светился, как маяк, или как звезда. Дома тёмными громадами высились по обе стороны мостовой. И всё та же тишина и безлюдие. По-прежнему не было ни машин, ни людей. Даже на Невском, где толпы гуляющих круглые сутки. Но - никого. Ни прохожих, ни машин, ни рокеров на мотоциклах... Никого! Я почувствовала, как по спине под «косухой» ползёт холодок. Теперь мы ехали шагом. Возле Аничкова моста Зодиак вдруг заартачился, попятился назад, храпя и прижимая уши. Я сдержала его и тут вдруг прямо перед нами я увидела громадного чёрного пса, похожего не то на водолаза, не то на венгерскую овчарку. Длинная густая, чёрная с проседью шерсть свисала прядями. Пёс зарычал, обнажая в оскале огромные белые клыки, но тут же успокоился, дружелюбно махнул хвостом, сделал шаг в сторону и... пропал. Как в воздухе растворился. Хотя я готова была поклясться, что так оно и было. Именно растворился. Лошади спокойно пошли через мост. Мы уже почти переехали через него, когда Зодиак снова забеспокоился, захрапел и кинулся в дыбки. На этот раз я уже с трудом сдержала его. Кто-то громко, тяжко и протяжно вздохнул слева от меня. Я повернула голову. Громадный конь внимательно и устало смотрел на меня из-под густой спутанной чёлки. Рослый мускулистый юноша в коротком плаще устало опирался на его холку. Но постойте! Только что этот конь бешено рвался на дыбы, а юноша изо всех сил пытался его сдержать, повисая на поводу! В этот самый момент впереди, там, где продолжал призывно светиться на шпиле Адмиралтейства кораблик-маячок, что-то вдруг ухнуло, раздался дикий, нечеловеческий вой и всё стихло.
- Быстрее! Опоздаем! - заорал Мэкки, давая шпоры Конфетке и одновременно хватая под уздцы Зодиака.
Мы пронеслись вперёд и влетели в скверик перед Александрийским театром. Здесь Мэкки резко осадил Конфетку.
- Ну всё. Больше мы ничего не увидим. Слезай, Графиня. А лошади пусть отдохнут.
Мы спешились и присели на одну из лавочек, лошадей привязали тут же.
- И что это было? - спросила я, - Что это так заорало?
- Рассказывай, что ты видела. - вместо ответа приказал Мэкки.
- Нууу... - неуверенно начала я, - Я видела пса. Возле Аничкова моста. И кони на мосту. Они стояли не так. Вернее - один конь.
- И всё? А впрочем, - о чём это я?! Для первого раза ты видела достаточно! Я видел, как пса схватило нечто... серое... Нам всем грозит опасность. Вот Жан мог бы многое рассказать. Он видит куда больше. Для него Город - открытая книга. Это здесь его просто убили. А на самом деле - помучиться ему пришлось на всю катушку.
В ту ночь нам была дана возможность заглянуть в будущее и узнать нашу дальнейшую судьбу.
Возвращались мы когда было уже совсем светло и ничего необычного вокруг не ощущалось и не наблюдалось. По Невскому группками шли загулявшиеся туристы и влюблённые парочки - спешили домой, или в гостиницы, отсыпаться, проезжали редкие ещё машины. Было уже так поздно, что уже даже рано.
- Город беззащитен. - говорил Мэкки, - Он пережил не одно бедствие, но всегда оставался жив и всегда оставался собой. Но сейчас ему грозит особенно сильная опасность. Он может либо исчезнуть вообще, либо превратиться просто в точку на карте бывшего Союза. Этот Город имеет свою душу. И он притягивает к себе всё либо очень хорошее, либо очень плохое. Здесь всё доходит до крайности. До предела.
* * *
Город спит Не тревожит никто.
Только тень бродит здесь.
Только тень...
Не буди, не зови никого.
Будет день, ты уйдёшь,
будет день...
И давно уже надо пропасть.
Унести свою боль,
Унести...
И так хочется душу свою
Увести и спасти по пути.
Ночь темна и не слышно шагов.
Одинокую грусть уводя.
Ты не хочешь, чтоб видел бы кто
Этой тёмною ночью тебя.
До рассвета уйди и забудь,
Что когда-то здесь жил и любил!
Только б ночь
Хоть чуть чуть затянуть...
Нету сил ведь уйти!
Нету сил...
( стихи М. Гуминенко)
Жан отложил гитару.
- Как поездка в Москву? - спросил он Мэкки.
-Удачно. Спасибо. А у тебя как?
- А у меня воз и ныне там. Единственное, что мне удалось выяснить, что какое-то время эта вещица была в запасниках Кунсткамеры. Но пропала во время революции то ли в 1917, то ли годом позже. Но тогда многие музеи в Городе подверглись кражам. И многие артефакты из них пропали бесследно. В Европе у меня хотя бы имелась возможность работать с такими конторами, как Дома аукционов. Здесь такой возможности нет. Одна надежда, что с новой властью всё изменится.
- Ты думаешь, что эта вещичка уплыла за границу?
- Не думаю. В Европе я бы её давно нашёл. Она здесь. Её могли вывезти из Города, но не за пределы страны.
Жан перебрал струны гитары и заиграл снова.
- Мне нужна ищейка. - сказал он через некоторое время, - У тебя есть кто-то на примете?
Мэкки задумался.
- У нас на конюшне только Несси и Гриф, а они вряд ли сгодятся. А кто-то из моих знакомых... нет. У всех какие-то пустолайки декоративные.
- Да я не про собак! Ты не понял! Мне нужен человек, у которого есть способности чувствовать такие предметы! Их энергетику! В Европе у меня была женщина, с которой мы работали. Но она погибла при довольно странных обстоятельствах. Кстати, женщины в этом плане лучше мужчин. Они более чувствительны. Так вот. Мне нужен помощник здесь. Лучше женщина, или девушка, которая может чувствовать артефакты. Сможешь такую найти?
Мэкки опять задумался. В этот момент я и пришла. Точнее - мы - я, Ланка и увязавшийся за нами Ярик. Этот последний нас теперь буквально «пас», как бы мы не вздумали бежать, не выплатив его драгоценному шефу всю сумму до копеечки. Я, конечно, поведала Ярику всё, что узнала про их кобылу, но на него это впечатления не произвело. Вердикт остался тот же - или деньги - желательно в баксах, или лошадь. Полученные ранее записки их тоже не впечатлили. Эту публику, как я поняла уже очень скоро, могла остановить только пуля. Славкиного шефа она и остановила году, этак в девяносто пятом и на Северном кладбище до сих пор стоит ему помпезный памятник в полный рост, хотя сама могила уже давно заросла травой и кустарником. А Ярик пережил его почти на двадцать лет и сгинул в котле под Дебальцево. И от него даже могилы не осталось.
Ярик отодвинул Мэкки и прошлёпал в комнату не разуваясь и не здороваясь. На диване в комнате сидел Жан с гитарой. Некоторое время Ярик рассматривал его, словно пытался прощупать, потом сел чуть в стороне, но руки не подал. Некоторое время они фехтовались глазами и я кожей чувствовала повисшее в комнате напряжение. Ярик сдался первым. Они ушли куда-то, не то на кухню, не то в соседнюю комнату и закрыли за собой дверь. Разговора их я не слышала, но Ярик больше в комнату не возвращался, видимо, ушёл сразу после разговора.
* * *
Ухо страдал ревматизмом, гнёздной плешивостью, циррозом печени и похмельем. Он стоял перед Плащом изо всех сил стараясь не упасть и не блевануть прямо тут же.
- Ты смотри у меня! Вещал Плащ, морщась от источаемого Ухом перегарного выхлопа, - Я где нормальный, а где и беспощаден! Я предупреждал?!
Ухо тупо молчал и трясся с похмелья. Плащ обвёл взглядом комнату, больше похожую на склад ненужных вещей, или берлогу. По углам громоздились пустые бутылки, жестянки из-под дешёвых консервов, набитые скукоженными «бычками», какие-то пакеты, тряпки, обувь. Шторы на окне и постели ужасали своей нечистотой. Воняло чем-то кислым, помоечным.
- Хоть бы прибрали... - пробормотал Плащ и понял, что сказал глупость. Прибирать обитатели этого вигвама ничего не стали бы по определению. Ухо рыгнул и сплюнул на пол. Плащ спрятал нос в воротник от вони.
- Я понимаю, можно выпить рюмку, ну две. Ну литр. - пробурчал Плащ, - Но зачем так напиваться?!
- Меня лошадь лягнула! - плаксиво ответил Ухо и судорожно сглотнул - слова вызывали мучительные рвотные позывы.
- И что? - брезгливо поморщился Плащ.
- Лечился. Внутрь.
Терпение у Плаща лопнуло и он от души врезал своему «шестёрке» в челюсть. Ухо отлетел к стене и с грохотом там опал на кучу какого-то хлама.
- Кретин! Ему велели глаз не спускать! Нет! Что у меня за люди! С кем работать приходится!
- Глаз не спускать Вы Глазу велели! - осмелился подать голос Ухо и тут же получил пинка по роже.
- Заткнись, урод! Или я тебя сейчас буду зверствовать! - завизжал Плащ, - Вон с глаз моих! И чтоб завтра ни в одном глазу!
Ухо стал подниматься, скуля, но получалось у него это плохо. Плащ плюнул и вышел сам. Находиться в этом бедламе у него уже сил не было.
Козлы! - думал он, спускаясь по лестнице, - Уроды! Чёрт знает что! Один пьёт как сапожник, второй ни одной юбки не пропускает! Про третьего я вообще молчу! А делать дело опять мне...
* * *
- Внизу ошивается какая-то неприятная личность. - сказала я, - У парадной. Ярик клянётся и божится, что это не их шестёрки. Правда, Ярик?
Ярик молча кивнул. Жан встал и подошёл к окну, выглянул из-за занавески, как герой шпионского фильма.
- Это Плащ. - буднично сказал он, словно речь шла об опостылевшем соседе.
- И что ему надо? Может - перетрём тему? - поинтересовался Ярик. Жан только хмыкнул.
- Это орешек не по вашим зубам. - Жан отошёл от окна, но на диван не сел, а опустился в кресло напротив, - Я его знаю. Мне уже приходилось с ним сталкиваться.
- Где?
- В предпоследнем сне.
- Это как? - не понял Ярик.
- Никому из нас не дано знать, когда придёт наш последний сон. Он же вечный. - ответил Жан, слегка ухмыляясь уголком губ, - Так что проснувшись поутру смело считайте этот сон предпоследним.
- Не мрачновато? - спросили мы хором, но Жан не удостоил вопрос ответа. Он протянул руку и взял с дивана гитару.
- Кстати, насчёт неприятных типов. - вспомнила я, - Я тут тоже имела сомнительную честь беседовать с неким субпассионарием пару дней назад.
- А кто такой субпассионарий? - сразу же прицепился ко мне Ярик.
- Книжки надо читать. - ответила я.
- И с кем же ты беседовала? - спросил Мэкки.
Жан ответил вместо меня.
- Это Ухо. - сказал он таким тоном, словно успокаивал напуганного ребёнка, - Он, вобщем-то неопасен. Обычный алкаш. Значит, говоришь, встретиться? Наверное, я что-то плохо им объяснил в прошлый раз. Ладно.
Он вышел, а на стене кухни в которой мы сидели вдруг возник огромный глаз. Верка плеснула на него мыльной водой. Глаз замылился.
* * *
Звонок телефона раздался поздно, почти в 11 часов. Я уже почти спала. День выдался тяжёлый, но экзамен - главный в эту сессию, я сдала. Мама постучала в дверь моей комнаты и удалилась, ворча что-то про «сумасшествие какое-то», это были её любимые слова, а я поплелась на кухню, где стоял телефон.
- Графиня, ты не спишь? - раздался в трубке какой-то преувеличенно бодрый голос Мэкки.
- Спю. - честно ответила я, не совсем врубаясь кто это и что ему от меня надо.
- Не спи, замёрзнешь! Я сейчас приеду!
- С ума сошёл?! - сон с меня слетел, - Ты хоть знаешь, сколько времени?!
- Не вздумай спать! А то весь дом перебужу! - угроза прозвучала серьёзно и даже несколько торжественно и я пробудилась окончательно.
Мэкки приехал быстро - видимо, звонил откуда-то из автомата неподалёку. Он сидел верхом на маленькой кругленькой кобылке неопределённой масти - этакая сивка-бурка вещая каурка, с удивительно наглым выражением морды.
- Так ты уже вернулся? - спросила я зевая.
- Знакомься, Графинюшка, это Конфетка. - вместо ответа произнёс Мэкки, - Садись и поехали.
Мэкки привёл с собой и Зодиака.
- Куда ещё? - не поняла я.
- У нас мало времени. По дороге объясню.
Я прыгнула в седло и Мэкки повернул к парку Победы.
- Только не через Парк!
Я живу на Гагарина, рядом с парком Победы. А это место с детства внушает мне суеверный ужас. Я долго не могла понять, что с ним не так, вроде парк, как парк, живописный, пруды, газоны. А у меня там голова кружилась каждый раз и тошнота к горлу подкатывала. Когда меня в детстве туда гулять водили - больше в воспитательных целях, рассказывая о героях войны, я всегда хотела уйти оттуда побыстрее. И только потом, уже когда подросла, я узнала жутковатую легенду этого места. О страшных печах кирпичного завода, где сжигали умерших от голода и погибших от бомб и снарядов во время блокады. О неупокоенных душах и тенях, которые до сих пор бродят между деревьями. Кому и зачем понадобилось стереть даже саму память об этом? Ведь про Пискарёвку и её огромные братские могилы знает весь мир. Кстати, Пискарёвка мне ужас внушает ничуть не меньший. Однажды я оказалась в том районе зимним вечером. Не скажу, чтобы слишком уж поздно было - всего-то часов пять, или шесть вечера, но зимой темнеет рано. Что меня потянуло пойти на кладбище - не знаю, я как загипнотизированная шла на пламя Вечного Огня, как на маяк... Что там произошло со мной я как-нибудь в другой раз расскажу.
Мэкки приподнял руку с по-ковбойски разобранными поводьями и дал шпоры своей Конфетке. Я понеслась следом. Мэкки специально выбирал дворы, газоны и детские площадки, чтобы можно было нестись во весь дух. Мы проскочили дворами до Заставской, вылетели на Московский и оказались у Московских ворот. Здесь Мэкки повернул на Лиговку и мы снова понеслись галопом по бульвару в центре проезжей части, разделяющему полосы движения. Небо приобрело какой-то странный оттенок, стало как будто светлее, хотя на дворе и так была белая ночь, какое-то странное неясное предчувствие охватило меня, но я всё не решалась спросить Мэкки, куда же мы всё-таки едем и зачем? Он заговорил сам, когда мы перешли на рысь у железнодорожного моста и поехали рядом. Мы ехали в сторону центра и площади Восстания.
- Сегодня необыкновенная ночь, Графиня. - сказал Мэкки, - Она бывает лишь раз в году и каждый раз в разное время, её трудно вычислить. Но она всегда выпадает на конец мая-начало июня, на перелом весны и лета. Сегодня как раз такой момент и потому я так торопился из Москвы. Раз в год, в пору Белых Ночей, Город оживает и можно увидеть много такого, чего в обычное время не увидишь. Оно скрыто от глаз. Но это дано не каждому. И не все могут это понять. Даже Верка ничего не могла увидеть в прошлом году.
Я опять посмотрела на небо. Оно опять изменилось. И свет стал каким-то странным, нереальным, все очертания в нём подёрнулись какой-то серебристо-жемчужной дымкой, утратили чёткость, дома стали как будто полупрозрачными. Лиговка была абсолютно пустынна - ни машин, ни людей. Даже цокот копыт звучал как-то глухо. И предчувствие чего-то необычного в душе у меня всё усиливалось. Лошади быстро рысили, настороженно прядая ушами и фыркая. Наконец мы подъехали к Площади Восстания и повернули на Невский. Был самый тёмный, самый глухой час короткой белой ночи. Но сумерки каким-то непостижимым образом светились, словно светился сам воздух. Сложно описать словами то, что я видела. Скорее всего да - светился сам воздух. Или, точнее, дымка, висящая в нём. Впереди смутным видением вставала громада Адмиралтейства. Кораблик на шпиле светился, как маяк, или как звезда. Дома тёмными громадами высились по обе стороны мостовой. И всё та же тишина и безлюдие. По-прежнему не было ни машин, ни людей. Даже на Невском, где толпы гуляющих круглые сутки. Но - никого. Ни прохожих, ни машин, ни рокеров на мотоциклах... Никого! Я почувствовала, как по спине под «косухой» ползёт холодок. Теперь мы ехали шагом. Возле Аничкова моста Зодиак вдруг заартачился, попятился назад, храпя и прижимая уши. Я сдержала его и тут вдруг прямо перед нами я увидела громадного чёрного пса, похожего не то на водолаза, не то на венгерскую овчарку. Длинная густая, чёрная с проседью шерсть свисала прядями. Пёс зарычал, обнажая в оскале огромные белые клыки, но тут же успокоился, дружелюбно махнул хвостом, сделал шаг в сторону и... пропал. Как в воздухе растворился. Хотя я готова была поклясться, что так оно и было. Именно растворился. Лошади спокойно пошли через мост. Мы уже почти переехали через него, когда Зодиак снова забеспокоился, захрапел и кинулся в дыбки. На этот раз я уже с трудом сдержала его. Кто-то громко, тяжко и протяжно вздохнул слева от меня. Я повернула голову. Громадный конь внимательно и устало смотрел на меня из-под густой спутанной чёлки. Рослый мускулистый юноша в коротком плаще устало опирался на его холку. Но постойте! Только что этот конь бешено рвался на дыбы, а юноша изо всех сил пытался его сдержать, повисая на поводу! В этот самый момент впереди, там, где продолжал призывно светиться на шпиле Адмиралтейства кораблик-маячок, что-то вдруг ухнуло, раздался дикий, нечеловеческий вой и всё стихло.
- Быстрее! Опоздаем! - заорал Мэкки, давая шпоры Конфетке и одновременно хватая под уздцы Зодиака.
Мы пронеслись вперёд и влетели в скверик перед Александрийским театром. Здесь Мэкки резко осадил Конфетку.
- Ну всё. Больше мы ничего не увидим. Слезай, Графиня. А лошади пусть отдохнут.
Мы спешились и присели на одну из лавочек, лошадей привязали тут же.
- И что это было? - спросила я, - Что это так заорало?
- Рассказывай, что ты видела. - вместо ответа приказал Мэкки.
- Нууу... - неуверенно начала я, - Я видела пса. Возле Аничкова моста. И кони на мосту. Они стояли не так. Вернее - один конь.
- И всё? А впрочем, - о чём это я?! Для первого раза ты видела достаточно! Я видел, как пса схватило нечто... серое... Нам всем грозит опасность. Вот Жан мог бы многое рассказать. Он видит куда больше. Для него Город - открытая книга. Это здесь его просто убили. А на самом деле - помучиться ему пришлось на всю катушку.
В ту ночь нам была дана возможность заглянуть в будущее и узнать нашу дальнейшую судьбу.
Возвращались мы когда было уже совсем светло и ничего необычного вокруг не ощущалось и не наблюдалось. По Невскому группками шли загулявшиеся туристы и влюблённые парочки - спешили домой, или в гостиницы, отсыпаться, проезжали редкие ещё машины. Было уже так поздно, что уже даже рано.
- Город беззащитен. - говорил Мэкки, - Он пережил не одно бедствие, но всегда оставался жив и всегда оставался собой. Но сейчас ему грозит особенно сильная опасность. Он может либо исчезнуть вообще, либо превратиться просто в точку на карте бывшего Союза. Этот Город имеет свою душу. И он притягивает к себе всё либо очень хорошее, либо очень плохое. Здесь всё доходит до крайности. До предела.
* * *
Город спит Не тревожит никто.
Только тень бродит здесь.
Только тень...
Не буди, не зови никого.
Будет день, ты уйдёшь,
будет день...
И давно уже надо пропасть.
Унести свою боль,
Унести...
И так хочется душу свою
Увести и спасти по пути.
Ночь темна и не слышно шагов.
Одинокую грусть уводя.
Ты не хочешь, чтоб видел бы кто
Этой тёмною ночью тебя.
До рассвета уйди и забудь,
Что когда-то здесь жил и любил!
Только б ночь
Хоть чуть чуть затянуть...
Нету сил ведь уйти!
Нету сил...
( стихи М. Гуминенко)
Жан отложил гитару.
- Как поездка в Москву? - спросил он Мэкки.
-Удачно. Спасибо. А у тебя как?
- А у меня воз и ныне там. Единственное, что мне удалось выяснить, что какое-то время эта вещица была в запасниках Кунсткамеры. Но пропала во время революции то ли в 1917, то ли годом позже. Но тогда многие музеи в Городе подверглись кражам. И многие артефакты из них пропали бесследно. В Европе у меня хотя бы имелась возможность работать с такими конторами, как Дома аукционов. Здесь такой возможности нет. Одна надежда, что с новой властью всё изменится.
- Ты думаешь, что эта вещичка уплыла за границу?
- Не думаю. В Европе я бы её давно нашёл. Она здесь. Её могли вывезти из Города, но не за пределы страны.
Жан перебрал струны гитары и заиграл снова.
- Мне нужна ищейка. - сказал он через некоторое время, - У тебя есть кто-то на примете?
Мэкки задумался.
- У нас на конюшне только Несси и Гриф, а они вряд ли сгодятся. А кто-то из моих знакомых... нет. У всех какие-то пустолайки декоративные.
- Да я не про собак! Ты не понял! Мне нужен человек, у которого есть способности чувствовать такие предметы! Их энергетику! В Европе у меня была женщина, с которой мы работали. Но она погибла при довольно странных обстоятельствах. Кстати, женщины в этом плане лучше мужчин. Они более чувствительны. Так вот. Мне нужен помощник здесь. Лучше женщина, или девушка, которая может чувствовать артефакты. Сможешь такую найти?
Мэкки опять задумался. В этот момент я и пришла. Точнее - мы - я, Ланка и увязавшийся за нами Ярик. Этот последний нас теперь буквально «пас», как бы мы не вздумали бежать, не выплатив его драгоценному шефу всю сумму до копеечки. Я, конечно, поведала Ярику всё, что узнала про их кобылу, но на него это впечатления не произвело. Вердикт остался тот же - или деньги - желательно в баксах, или лошадь. Полученные ранее записки их тоже не впечатлили. Эту публику, как я поняла уже очень скоро, могла остановить только пуля. Славкиного шефа она и остановила году, этак в девяносто пятом и на Северном кладбище до сих пор стоит ему помпезный памятник в полный рост, хотя сама могила уже давно заросла травой и кустарником. А Ярик пережил его почти на двадцать лет и сгинул в котле под Дебальцево. И от него даже могилы не осталось.
Ярик отодвинул Мэкки и прошлёпал в комнату не разуваясь и не здороваясь. На диване в комнате сидел Жан с гитарой. Некоторое время Ярик рассматривал его, словно пытался прощупать, потом сел чуть в стороне, но руки не подал. Некоторое время они фехтовались глазами и я кожей чувствовала повисшее в комнате напряжение. Ярик сдался первым. Они ушли куда-то, не то на кухню, не то в соседнюю комнату и закрыли за собой дверь. Разговора их я не слышала, но Ярик больше в комнату не возвращался, видимо, ушёл сразу после разговора.
* * *
Ухо страдал ревматизмом, гнёздной плешивостью, циррозом печени и похмельем. Он стоял перед Плащом изо всех сил стараясь не упасть и не блевануть прямо тут же.
- Ты смотри у меня! Вещал Плащ, морщась от источаемого Ухом перегарного выхлопа, - Я где нормальный, а где и беспощаден! Я предупреждал?!
Ухо тупо молчал и трясся с похмелья. Плащ обвёл взглядом комнату, больше похожую на склад ненужных вещей, или берлогу. По углам громоздились пустые бутылки, жестянки из-под дешёвых консервов, набитые скукоженными «бычками», какие-то пакеты, тряпки, обувь. Шторы на окне и постели ужасали своей нечистотой. Воняло чем-то кислым, помоечным.
- Хоть бы прибрали... - пробормотал Плащ и понял, что сказал глупость. Прибирать обитатели этого вигвама ничего не стали бы по определению. Ухо рыгнул и сплюнул на пол. Плащ спрятал нос в воротник от вони.
- Я понимаю, можно выпить рюмку, ну две. Ну литр. - пробурчал Плащ, - Но зачем так напиваться?!
- Меня лошадь лягнула! - плаксиво ответил Ухо и судорожно сглотнул - слова вызывали мучительные рвотные позывы.
- И что? - брезгливо поморщился Плащ.
- Лечился. Внутрь.
Терпение у Плаща лопнуло и он от души врезал своему «шестёрке» в челюсть. Ухо отлетел к стене и с грохотом там опал на кучу какого-то хлама.
- Кретин! Ему велели глаз не спускать! Нет! Что у меня за люди! С кем работать приходится!
- Глаз не спускать Вы Глазу велели! - осмелился подать голос Ухо и тут же получил пинка по роже.
- Заткнись, урод! Или я тебя сейчас буду зверствовать! - завизжал Плащ, - Вон с глаз моих! И чтоб завтра ни в одном глазу!
Ухо стал подниматься, скуля, но получалось у него это плохо. Плащ плюнул и вышел сам. Находиться в этом бедламе у него уже сил не было.
Козлы! - думал он, спускаясь по лестнице, - Уроды! Чёрт знает что! Один пьёт как сапожник, второй ни одной юбки не пропускает! Про третьего я вообще молчу! А делать дело опять мне...
* * *
- Внизу ошивается какая-то неприятная личность. - сказала я, - У парадной. Ярик клянётся и божится, что это не их шестёрки. Правда, Ярик?
Ярик молча кивнул. Жан встал и подошёл к окну, выглянул из-за занавески, как герой шпионского фильма.
- Это Плащ. - буднично сказал он, словно речь шла об опостылевшем соседе.
- И что ему надо? Может - перетрём тему? - поинтересовался Ярик. Жан только хмыкнул.
- Это орешек не по вашим зубам. - Жан отошёл от окна, но на диван не сел, а опустился в кресло напротив, - Я его знаю. Мне уже приходилось с ним сталкиваться.
- Где?
- В предпоследнем сне.
- Это как? - не понял Ярик.
- Никому из нас не дано знать, когда придёт наш последний сон. Он же вечный. - ответил Жан, слегка ухмыляясь уголком губ, - Так что проснувшись поутру смело считайте этот сон предпоследним.
- Не мрачновато? - спросили мы хором, но Жан не удостоил вопрос ответа. Он протянул руку и взял с дивана гитару.
- Кстати, насчёт неприятных типов. - вспомнила я, - Я тут тоже имела сомнительную честь беседовать с неким субпассионарием пару дней назад.
- А кто такой субпассионарий? - сразу же прицепился ко мне Ярик.
- Книжки надо читать. - ответила я.
- И с кем же ты беседовала? - спросил Мэкки.
Жан ответил вместо меня.
- Это Ухо. - сказал он таким тоном, словно успокаивал напуганного ребёнка, - Он, вобщем-то неопасен. Обычный алкаш. Значит, говоришь, встретиться? Наверное, я что-то плохо им объяснил в прошлый раз. Ладно.
Он вышел, а на стене кухни в которой мы сидели вдруг возник огромный глаз. Верка плеснула на него мыльной водой. Глаз замылился.