"Словосфера" (2)
В «Словосфере» прочитываются захватывающие внутренние и внешние сюжеты. Давайте коснемся некоторых из них в нашем разговоре… Поэты и художники. Тут целый клубок интересных тем. Во-первых, поэты которые хорошо рисовали - Пушкин, Бродский, Набоков (особенно его парадизные бабочки). Во-вторых, поэты-художники. Тут мы уже в другом ряду - Волошин, Маяковский, Давид Бурлюк (его картина и стихи о ней есть в вашей «Словосфере»). В-третьих, стихи о картинах, названных или не названных в самих стихах. Это, как мне кажется, особенно любили ленинградские поэты поколения родившихся на рубеже «сталинской конституции» и Второй Мировой войны. Вспомним Бродского и фламандцев (об этом писал литературовед Кейс Верхейль), «Ночной дозор» Кушнера и «Ночной дозор» Рейна, «К автопортрету Шагала с женой» Шраера-Петрова (у вас в книге есть стихи о картине Шагала «Над городом», хранящейся в Третьяковке). И, наконец, дружба поэтов и художников. Тут в послевоенном пространстве пожалуй самая знаковая судьба - Генрих Сапгир, которого окружали художники и который фактически в стихах создал энциклопедию советского неподцензурного искусства. Расскажите, Геннадий, как эти четыре взаимосвязанных сюжета вошли в вашу жизнь, вашу судьбу, вашу поэзию.
Ответ простой: окружение художников, их кипучая творческая среда. Дима Врубель, Женя Дыбский, Юра Лейдерман, Валера и Наташа Черкашины, Толя Жигалов и Наташа Абалакова (ТОТАРТ)... Ночные посиделки и ежедневное общение в мастерских, московские выставки «Двадцатки» и «Двадцати одного» на Малой Грузинской, выезд за город на акции-перформансы «Коллективных действий» Андрея Монастырского, совместные выступления с художниками и музыкантами в рамках московского легендарного Клуба «Поэзия»...
Я считаю, что художники - самые продвинутые в сравнении с поэтами или музыкантами. С точки зрения новых сумасшедших идей, взрывной энергетики, открытости и, простите, креативности. Мне, безусловно, дороги «Подписи к виденным в детстве картинкам» Льва Лосева, но я создавал не подписи, а некий тандем из слов и изобразительного смысла, не в духе каллиграмм Аполлинера или изопоэз Вознесенского, а, к примеру, как в «Египетских шахматистах» Альма-Тадемы, где текст создает ассоциативный ряд, далекий от сюжета картины:
Быть может не было реальных войн -
Был некий фатум, ферзевый гамбит
За черно-белой шахматной доской.
Был офицер, что пешкой был убит,
И павших в дикой сече два коня,
Да в тишине, за шахматной доской,
Вдовы и королевы невменя-
емый и никому не слышный вой.
И, как в игре, никто не виноват,
Коль шахматистам не решать вопрос:
А стоят ли в финале шах и мат
Страданий тех и выплаканных слез?
Еще один сюжет: Иосиф Бродский. Он живет в вашей книге цитатами, отсылками, эпиграфами, интонацией. Его присутствие ощутимо в прочтении картины Гварди, где из «Венецианского дворика» доносятся слова «Джозеф… /Иосиф… /Ося» (это отметил в предисловии Михаил Дзюбенко). У Бродского есть позднее стихотворение «Вертумн» (памяти Джанни Буттафавы), а у вас в книге - стихотворение, навеянное картиной Арчимбольдо «Вертумн». Еще два примера по тексту. У вас: «Ты снилась мне, и снова просыпаясь/ Я шел к окну…»; у Бродского: «Я дважды пробуждался этой ночью/ и брел к окну ... /Ты снилась мне беременной…» («Любовь»). У вас: «Вся ты свернулась, как/ Раковина ушная»; у Бродского: «Это ты, горяча,/ ошую, одесную/ раковину ушную/ мне творила, шепча» («Я был только тем…») Что вам дал Бродский? Испытываете ли вы порой атмосферное давление его литературного мифа и поэтического наследия?
Как раз к «Египетским шахматистам» - эпиграф из Бродского: «Голый паркет - как мечта ферзя». А Бродский мне дал понимание, что так же, как стихи есть только двух видов - плохие или хорошие, так и поэтов можно, условно говоря, поделить на два лагеря. В лучших своих образцах, стихи одних легко запомнить. Собственно, с этой целью они и написаны. И здесь место для баснописцев, поэтов-песенников и лириков с гражданским уклоном, чьи сентенции мудры, увлекают ясностью мысли, кажущейся простотой и бесспорной ее глубиной.
Стихи же других - удивляют, ибо от удивления и потрясения были сочинены; раскрывают пределы языка и пересекают границы возможностей воображения, фантазий, представлений о реальном мире и его вариантах-трактовках.
Понятно, что раздел этот условный, но от рядового графомана до незаурядного носителя слова всегда можно проследить вполне ощутимое тяготение к полюсам.
Поэт как часть речи. И с этим не только можно, но и увлекательно жить.
Другой сюжет: жизнь советская и жизнь иммигрантская. Это особенно ощутимо в стихах, написанных на темы картины Оскара Рабина «Черный кот» («Есть две истории…») и в стихах, вызванных к жизни картиной Дмитрия Краснопевцева «Без названия» («От прошлого пыль остается, пространство с безмолвием мумий»). Мне особенно интересно ваше стихотворение по мотивам картины Джеймса Тиссо «Женщины в Париже. Любительницы цирка», в которых прекрасна ассоциативность мышления. Если это циркачи в советском цирке, что с ними станется? «Вот дрессировщик выйдет на арену/ Уедет он с Израиль через Вену», - пишите вы. Скажите, что вы приобрели и что потеряли как поэт, уехав из России/СССР?
Видимо, ничего особенного не потерял. Скорее, приобрел. Жить в одном мире с опытом проживания в другом - бесценный материал и для творчества, и для экзамена по сопротивлению материалов. И если в России я больше экспериментировал в текстах с формой, то прожив в США, вернулся к классической и неисчерпаемой силлабо-тонике. Неисчерпаемой, как 12-тоновая европейская гамма, в борьбе с которой фри-джаз иссяк и стал малоинтересным после Джона Колтрейна за какие-то лет двадцать.
Ваша «Словосфера» - еврейская книга. «История и есть 'Тора' и 'Я’», - каламбурит автор книги. Автор по-русски пишет «Б-г» и делает это естественно. При этом - и это почти неизбежно -в книге есть картины на христианские темы и евангельские сюжеты (к примеру, «Ecce Homo» Мантенья) . Но чувствуется дистанция по отношению к христианской метафизике - именно метафизике, а не культуре. Еврей гуляет по саду западной, греко-римско-христианской цивилизации, и этому еврею (поэту) в этом саду не всегда уютно и комфортно. В какой-то мере фатнасмагорический «Сад земных наслаждений» Босха адекватнее передает состояние еврея в христианском мире, чем идиллические сады Лукаха Кранаса Старшего или Чюрлениса. Ощущаете ли вы противоречие в жизни еврея, одержимого иудейской метафизикой, но живущего в мире западной (христианской) цивилизации и творящего ее образцы?
Я вообще массу вещей ощущаю, как еврей. И то, что не знаю иврита и хибру, и то, что не потомок Маккавеев, и то, что не поехал в Израиль, а в транзитной для иммигранта Вене указал в 1989 году страну, в которой хотел бы жить - США. Как еврей, я не самый лучший, видимо, образец, оттого и противоречия с христианской цивилизацией меня по ночам кошмарами не беспокоят. С другой стороны, в «Словосфере» есть немало художников-евреев. Возможно, это меня оправдает перед израильским саброй и хасидом из ньюйоркского Боро Парка.
Что касается самих противоречий, то здесь нет решений, как бы глубоко я это ни ощущал. Иудаизм есть религия закона, христианство - религия благодати, и мне лично предстоит до конца дней своих стоять на перепутье, ведь я не христианин и не религиозный иудей. Можно, по иудейской традиции, считать христианство «заблуждением», при этом соглашаясь, что есть в вере в Христа позитивы, поскольку это учение несет базовые основы иудаизма в народные массы. Тем самым все внутренние противоречия сняв естественным образом.
Можно, опять-таки по традиции, заявить «нет проблем» и уйти от потенциального стресса. Иудаизм так и поступил по отношению к трем главным христианским догмам - Первородному греху, Второму пришествию Иисуса Христа и искуплению грехов его смертью. С точки зрения иудаизма эти проблемы признаны несуществующими. О каком первородном грехе идет речь, если мы появляемся невинными на свет, а грешить или не грешить - не более, чем наш моральный выбор. Второе пришествие? Но иудаизм не признает, что Христос был Мессией. И no problem с третьей догмой - смертью Христа во искупление грехов: в иудаизме каждый может добиться спасения благодаря своим поступкам.
Таким образом, наличие или отсутствие противоречий зависит от выбранной точки зрения. Или точки отсчета. На протяжение столетий евреи другой истории, вне христианского мира, не знали; а с появлением государства Израиль - внутри мира арабо-мусульманского. Поэтому в мире противоречий то, о чем вы говорите, возможно, неисправимое, но не самое худшее. Человек привыкает к среде обитания, пытаясь формулами, биографическими жестами, числами и звуками оставаться в согласии с самим собой. Возможно, это согласие выражается и таким образом:
Есть в красном нагота, сок, силуэт;
Все изнутри в корове - бездна страсти.
По сути, никаких отличий нет:
В Париже и местечке красный - красный.
В Париже те же голод, холод, грязь.
И возвращаясь в дом по кличке «Улей»,
Ты обнаружишь крысу, что томясь
Ночь дожидается тебя на стуле.
В Париже все свои: Шагал, Кремень,
Кикоин, Цадкин, много прочей пьяни,
Чеснок с вином, селедка каждый день -
И Пушкина читаешь Модильяни.
Амедео Модильяни, «Хаим Сутин. Портрет»
Сменим направление нашего разговора и обратимся к вопросу о взаимоотношении тематики и размера. Значительная часть - чуть ли не большинство - стихотворений в «Словосфере» написана пятистопным ямбом с перекрестной рифмовкой. Ваш метрический репертуар также включает в себя значительное количество анапестов (двух-, трех-, четырех- и пятистопных), другие силлаботонические размеры (даже шестистопный амфибрахий), а также тонические размеры (дактили и др.). Если согласиться с тем, что у стихотворных размеров существуют смысловые и тематические ауры, как выбранные вами картины повлияли на вашу просодию?
Прежде всего, я нашел естественную для себя форму - двенадцатистрочник. Есть 14- и 11-строчный сонет, 14-строчная онегинская строфа, 9-строчная спенсерова и 7-строчная чосерова строфы, октава, и прочее. 12 строк - это тезис, антитезис и анализ-синтез в последнем катрене. Емкая, логичная, удобная для меня форма. Что касается метрики, то мне трудно сказать, почему текст к Альбрехту Дюреру в два раза или в полтора длинней, чем к Одилону Редону. Опять-таки, это зависит, скорее, от состояния души в день написания, мыслей о дне вчерашнем и беспокойстве по поводу завтрашнего дня. Видимо, Дюрер вызывал более продолжительные эмоции, чем Редон или Илья Кабаков. Но все это, похоже, уже ближе к Каббале, чем к поэтике.
Мастерская художника и мастерская поэта… Мы уже отчасти коснулись того, что их роднит? У вас в книге есть стихи, посвященные «Мастерской художника» кисти голландца-жанриста Адриана Ван Остаде. А еще раньше в книге - стихи о гениальной картине Ван Эйка «Портрет четы Арнольфини». На заднем плане холста видно зеркало, в котором отражается не только супружеская пара, стоящая на переднем плане, но и весь мир мастерской художника. Владимир Набоков видел в этой картине чуть ли не идеальную модель искусства - миры, вложенные в другие миры. Можно ли найти идеальную живописную модель для поэзии? Выражаясь языком живописи, как бы вы выразили идеальную модель стихотворения?
Модель стихотворения, на мой взгляд, - лист мебиуса. Бесконечный путь, с возвращением по другой плоскости и с повторами на другом уровне. В нашем случае - изобразительном.
Что-то в этом роде - к классической работе Жоана Миро, «Созвездие: Пробуждение на рассвете» (1941):
На мрачном фоне, вероятно чистом,
Поскольку органический продукт,
Встречаются распавшиеся числа
С частями неоформившихся букв.
Еще века до выстроенных строчек:
Под многоточьем мелких пузырьков,
Желеподобен и слюной обмочен
Лоснится ил первичных языков.
И в этой немоте, что снова длится,
Пока не дрогнет мышца на лице, -
Уже сейчас дописана страница
Со знаком вопросительным в конце.
Обратимся к двум стихотворениям. Оба - о памяти, смерти, катастрофе. Первое было навеяно картиной « JYM, сидящая в мастерcкой VI» кисти британского художника Франка Ауэрбаха, родившегося в Берлине и попавшего в Англию в 1939 году в составе «киндертранспорта» еврейских детей. (Родители Ауэрбаха не смогли уехать и погибли в нацистском лагере уничтожения. Писатель В. Г. Зебальд, выросший в Германии и проживший большую часть жизни в Англии, сделал Ауэрбаха героем одной из повестей в составе замечательной книги «Эмигранты».) За вторым стихотворением стоит картина немецкого художника Маркуса Люперца «Обнаженный со спины». По-моему, в перекличке этих картин - и этих двух стихотворений - заложен один из смысловых ключей ко всей вашей книги. Это тема кризиса цивилизации, той самой, которая породила нацизм и Третий Рейх. Это тема еврейской судьбы: «народ, которому всегда везло». Наконец, это тема коллективной ответственности за содеянное зло. «И ангел-Вагнер не за них в ответе,/ И ангел-Ницше вовсе не при чем», - пишете вы. Может быть это и так, но как забыть «Иудаизм в музыке», где Вагнер откровенно проповедует, что евреи-де тлетворны, что они якобы внедряются в европейское искусство и разрушают его изнутри. Можно любить и обожать музыку Вагнера, но трудно забыть, до какого зла он договаривался. Как в аналитической форме выразить реплику Геннадия Кацова в этом мучительном разговоре?
И Ансельм Кифер, и Маркус Люперц - представители поколения немецких художников, остро переживающих немецкую трагедию и тему покаяния после Второй Мировой войны. И ангел на картине Люперца, изображенный со спины, с одним крылом и в виде деклассированного ублюдка с рабочих окраин - и есть ангел-хранитель после Третьего Рейха.
Интересно, но картину эту мы видим с вами, Максим, по-разному. В моем варианте речь идет только о немецком народе, везение которого в том, что и после Первой, и после Второй Мировой его не стерли с лица земли, не сделали по американскому плану аграриями, не предали анафеме. И выжил этот народ «назло» смертям других народов, которые им были уготовлены немцами:
Народ, которому всегда везло,
Чей добрый ангел, вроде, «ноу хау»:
Треблинка, Маутхаузен, Дахау, -
Он выжил всем другим смертям назло.
Ангел-хранитель даже не двукрыл,
Он косолапит, шевелит губами -
Другой просил бы бога, чтоб избавил,
Чтоб ни на шаг к нему не подходил.
Народ, себя назвавший палачом:
Все женщины, и старики, и дети -
И Ангел-Вагнер не за них в ответе,
А Ангел-Ницше вовсе ни при чем.
Маркус Люперц, «Обнаженный со спины»
Существуют типологические представления о том или ином демосе, охлосе, электорате. Сейчас не хочу в это вдаваться, но если евреи - народ Книги, то русские, на мой взгляд, народ Черновика, поскольку постоянно переписывают свою историю. Американцы - народ Закона, а немцы - народ Приговора. Им приговорить других - раз плюнуть, после чего предстоит расплевываться, годами посыпая голову пеплом после миллионных ими же приговоренных жертв.
И не ангел-Вагнер дал им приказ об окончательном решении еврейского вопроса. И не ангел-Ницше вложил им в голову арийскую идею превосходства над другими нациями. Все это есть, вероятно, в том или ином состоянии у каждого народа, но почему проявилось так удручающе у народа немецкого?
Что касается Франка Ауэрбаха, то и здесь, вы правы, о памяти, смерти и катастрофе. В том самом смысле, в каком об этом заявил Адорно, мол, после Освенцима писать стихи - варварство. И писать женское тело в известной его греко-римской традиции - тоже варварство. Но, с другой стороны, какая дикая, невыносимая тоска в этой невозможности к эллинской красоте вернуться:
Оголенное тело бьет, как под током оголенный провод.
Глазу проще: ему для контакта не нужен особый повод;
Зоркость зрения в том, что попавший в зрачок - на повод
Сразу взят, заарканен, как кавказский пленник, как как-то
Случайно найденный город под контурной старой картой,
Чьи башни торчат, как девичьи груди, и тугие бока покаты.
Это богатство упрятано под пульсирующее веко, и позже
Память сама нарисует - во сне, наяву ли - в возбужденной позе
Расплавленным оловом контур на темном, сонном, позднем
Воспоминании, которое и есть тоска по любви, обладанию, ласке:
Все остальное, кроме гладких изгибов тела, стирает, как ластик,
Похотливое желание прикоснуться к нему губами - и ты, как в сказке.
Франк Ауэрбах, «J.Y.M., сидящая в мастерской VI»
Бенедикт Спиноза написал: «Если бы треугольники создали себе бога, он был бы с тремя сторонами». Если бы могли говорить картины, они бы, возможно, рассказали, как ужасен и беспомощен их Бог - рамы и полотна, вместивший в себя столько жестокости и любви одновременно. Думаю, это не столько в аналитической, сколько в синтетической форме «реплика Геннадия Кацова в этом мучительном разговоре».
Геннадий, пора сушить весла. Вернемся к началу нашей беседы. Согласились бы вы напечатать стихи из «Словосферы» отдельно от их субстратов-картин? Что потеряется и что приобретется?
Часть текстов из «Словосферы» войдет в мой осенний сборник под названием «Дюжины». По двенадцать строк, на разные темы. Если картины веками существуют без моих текстов, то и мои тексты вполне самостоятельно могут обходиться без картин. Другое дело, что в «Словосфере» им, как двум половинкам, по-родственному уютней. Мнение, конечно, сугубо личное.
В заключение позвольте спросить вас о переводах и переводимости. Сама эта книга - по сути перевод визуального в вербальное, эксперимент в переводимости форм. Такая книга могла бы иметь успех в американском издательском мейнстриме. Она нужна в переводе, но не разрушатся ли при переводе множественные тонкие связи и нюансы? Видите ли вы сами будущее этой книги в переводе, прежде всего на английский язык?
Максим, вижу на английском. И на китайском, суахили или языке туарегов. И верю в успех этого обреченного на удачу предприятия.
Уже первые десять текстов переведены американским поэтом Алексом Сегалом на английский. На ньюйоркской международной книжной ярмарке 2013 года «Словосфера» будет представлена самому широкому кругу издателей и читателей. И здесь надо сказать, что я вижу интерес к книжке со стороны малых европейских издательств, которые ищут оригинальный издательский проект. Если этого нет у конкурентов, а «Словосфера», безусловно, продукт штучный, и этим можно удивить-привлечь читателя, то почему бы им и не рискнуть.
Крупные издательские концерны публикуют, в основном, уже известных авторов, лихо куя бестселлеры и охватывая читательские массы большими тиражами. К ним сегодня достучаться тяжело, но всему, как говорится, свое время.
Интерес же азиатских издательств также понятен: в книге - семь веков европейского искусства, Северной и Латинской Америк, широко представлена Россия. Вполне вероятно, что к моим текстам даже придется специально писать комментарий: почему я выбрал именно этого художника, несколько слов о нем и о представленной в «Словосфере» картине. К слову, на картине Эгона Шиле «Семья» - сам художник, его супруга и их ребенок. Не все знают, и об этом мой текст, что Шиле скончался в 1918 году от инфлюэнцы, едва дописав «Семью», а перед этим умерла по той же причине его беременная жена:
Счастливая семья: малыш,
Отец и мать в одном портрете.
Лишь любопытный взгляд отметит
Отсутствие улыбок; лишь
Нерасторжимых душ укор
Да нерожденный сын без тени -
Лишь инфлюэнцы вирус с теми,
Кого унес вселенский мор.
«Покойтесь с миром!» - сей ответ
Из дальних, наступивших будней
Семье, которой не убудет,
Поскольку не было и нет.
Что касается разрушаемых при переводе «множественных тонких связей и нюансов», то с этим ничего не поделать. Я не первый и не последний. И если я когда-нибудь увижу свои тексты вязью на хинди или японскими иероглифами, то с радостью только подниму тост за здоровье переводчика.
Максим Д. Шраер (слева) и Геннадий Кацов. Фото © RUNYweb.com
Copyright © 2013 by Maxim D. Shrayer
Answers copyright © 2013 by Gennady Katsov
Источник: Русский Журнал
http://www.runyweb.com/articles/culture/literature/tandem-words-and-visual-sense.html