Поэтическое как мета-политическое: Фауст в фокусе Зорге
Симона Вайль пишет в Укоренении: «Человека, который должен сказать что-то новое, вначале могут слушать лишь те, кто его любит». На самом деле странно видеть, как одно только имя Хайдеггера может вызывать бурю страстей. Тех, кто настроен против Хайдеггера, оно мобилизует, потому что, как я полагаю, они верят, что находят у него риск возрождения древних чудовищ, с которыми действительно повсюду, где они себя обнаруживают, необходимо решительно сражаться.
Но верить, что такого рода ферменты можно распознать в мышлении, которое одной лишь оригинальностью своей диагностики позволяет обнаружить еще неведомое зло (зло появляется из таких глубин, какие один лишь Кант мог до сих пор мыслить), - не свидетельствует ли такая бессмыслица о странной глухоте и, еще хуже, не обнажает ли она стремление к цензуре, желание запрещать?
Франсуа Федье. Хайдеггер: Анатомия скандала
Предлагаемый текст представляет собой одно из приложений к моему циклу _Отстоять Хайдеггера_ (см. коллекция ссылок к Приложениям). В принципе, с определенной правкой и наличием в тексте поясняющих ссылок, он может восприниматься и отдельно.
В данном тексте предпринимается разворот от экскурса в политическое измерение творческой биографии философа к возможности осмыслить этот опыт из поэтического измерения немецкой классической традиции.
В процессе разбора скандальной темы Хайдеггер и политика (см. 2-е приложение по ссылке в эпиграфе), была предпринята попытка определить точную меру ответственности философа в его гражданско-политических позициях и действиях в ситуации прихода нацистов к власти в Германии 1933 года. Помимо прочего, было засвидетельствовано, что если и говорить о какой-то вине Хайдеггера, действовавшего на свой страх и риск на протяжении всего периода существования нацистского режима, то эта вина состоит в полном отсутствии у философа поэтического воображения. Ибо только сила такого воображения позволяла предусмотреть всю ту тяжесть зла и ту изобретательность в злодеяниях, которые нёс в себе гитлеризм.
Тут надо уточнить, дело не в том, что у Хайдеггера, вообще, отсутствовало поэтическое воображение, которое, в действительности, философу было глубоко не чуждо. Скорее, дело в том, что он, именно в тот момент, не изыскал возможности соединить способность к такому воображению с восприятием социально-политической реальности.
Однако, если глубоко не чуждое Хайдеггеру поэтическое воображение обнаруживало свою проблематичность при соприкосновении с социально-политической реальностью, не является ли именно так усмотренный проблемный момент в опыте немецкого философа серьезным поводом к тому, чтобы "находить у него риск возрождения древних чудовищ"?
Зафиксировав этот вопрос в качестве ключевой компоненты в образующемся проблемно-тематическом узле, отметим ряд других таких узловых компонент и постепенно приблизимся к поэтической теме нашего экскурса.
Приведенные в эпиграфе слова очень точно схватывают суть тех фундаментальных недоразумений, которые сопутствуют восприятию мысли Хайдеггера. Сам этот речевой оборот - о том, что противники философа где-либо "себя обнаруживают", - адресует к экзистенциалу расположения (Befindlichkeit), как способу бытия, посредством которого человек находит себя (befinden sich). Находит всегда в определенной настроености (Stimmung) и широком спектре её возможностей (Stimmungsmöglichkeit), в которых открывается или скрывается фактическое "как оно есть" конкретного пребывания человека в своей брошенности (Geworfenheit). Это пребывание, будучи само- и миро-настроенным, составляет самый непосредственнейший топос вот бытия человеком (Da-sein). Находясь в этом топосе, и при этом, открываясь собственным возможностям быть и понимать своё бытие или уклоняясь от таких возможностей, человек фактически всегда пребывает в состоянии борьбы противонастроений (Gegenstimmungen).
О расположенно-настроенной способности быть, подробнее, см. этот фрагмент цикла _Любить, чтобы понять_. И там же, вскользь, по ходу, - в связи с брошенностью и фривольными трактовками этого экзистенциала, - было замечено, что и сами интерпретации, в том числе, интерпретации философских концепций, работая с фактами высказываний, эти интерпретации укоренены в экзистенциальной фактичности. И, осуществляясь из неё, интерпретации несут на себе борьбу противонастроений, которая, возможно, будучи неприметной для самого интерпретатора, тем паче оказывает большое влияние на концептуальные решения в ходе интерпретации. Решения, в которых, притязая на "борьбу с чудовищами", притязающий, возможно, подвержен чрезвычайно коварной перспективе - быть от-брошенным, оказавшись по ту сторону действительной борьбы. Ибо:
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем.
И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
(см. в тему фрагмент цикла-сборника _О прибытии/убытии ..._).
Однако, намерение "решительно сражаться" тоже адресует к Dasein-аналитике Хайдеггера. А именно - к заступающей решимости (Vorlaufende Entschlossenheit), как предельно собственнейшей возможности заботы (Sorge), которой определяется целое человеческого бытия и его временно́го осуществления.
В ключе предпринимаемой здесь проблематизации, исходя из этой целостности и такой её возможности, можно зафиксировать следующий проблемный момент.
В феномене воли проглядывает основоположная целость заботы (Бытие и время. §41).
Учитывая отмеченный выше проблемный момент борьбы противонастроений, воля может претворять эту целость различным образом:
- задействуя разные энергии, - например, витальные импульсы либидо;
- устремляясь к различным миро-проектным сверх-идеалам, - например, к власти.
Либо - задействуя энергию любви в качестве условия возможности
- миро-проектного устремления к победе над смертью;
- внятия тому, кто говорит что-то новое (о чём - вначале эпиграфа).
Эта тема, в таком проблематизирующем ключе, затрагивалась в том же цикле _Любить, чтобы понять_, - конкретно, в этом фрагменте. Вот, оттуда, самое ключевое по теме:
Критики замечали, что, при всём экзистенциально реалистичном и всеобъемлющем взгляде на человеческое бытие, в Dasein-аналитическом описании, именно там, где речь об основополагающих феноменах этого бытия, отсутствует такой феномен, как любовь.
На это, не пускаясь в пространные рассуждения (особенно, имея в виду рассуждения, осуществленные выше), можно, конечно, было бы заметить, что дело не в наименованиях, и что там, где в экзистенциальной аналитике говорится о заботе в её предельном модусе решимости, очевидно, следовало бы видеть всё то участливое, способное к соприсутствию и жертвенности, что присуще любви (в чём, собственно, суть отстаиваемой в данном материале позиции).
Однако вопрос тогда может быть развернут в таком ключе: не является ли "решимость" Хайдеггера, по сути, аналогом ницшеанского Amor Fati? Т.е. не призывает ли этот "тревожно-смертный зов" к тому же, что велит императив воли к власти:
сказать "Да" вечному возвращению того же самого?
В процессе дальнейшего разбора было выяснено, что
Dasein-аналитическое описание-толкование, нацеливаясь на максимальный охват всей многогранной структуры человеческого бытия, предлагает всего лишь экзистенциально-формальную канву для работы с фактами этого бытия.
Тогда содержательное наполнение интерпретационной работы зависит от идентичностно-кодовой ангажированности интерпретатора (см. в тему материалы цикла-сборника _никак vs. по сути_, особенно, о кривой козе и особенной стати). То есть - от укорененности интерпретатора в экзистенциальных фактичности и проектности коллективного вот-бытия той культурно-цивилизационной общности, к которой он _действительно_ принадлежит.
Есть, стало быть, _зазор_ между экзистенциально-формальным содержанием представляемым в Dasein-аналитических концептах, и содержанием экзистенциально-действительным, которое присутствует в миро-проектных и фактических формах нашего конкретного вот-бытия. Эти концепты могут только определенным образом настроить на восприятие этой действительности и на рефлексивное обращение к своим языковым средствам её отражения. В любом случае, экзистенциально-формальное содержание не должно отождествляться с содержанием экзистенциально-действительным.
Именно в этом фундаментальном интерпретационно-конфликтологическом зазоре можно усмотреть самый нерв многих недоразумений. Как недоразумений, связанных с концептуально-методологическими средствами, в которых оформляется философский проект Хайдеггера, так и множества других, столь же значимых, интерпретационных конфликтов, наполняющих, в целом, современную действительность и происходящую в ней коммуникацию.
(См. по ссылке в эпиграфе методологическую часть материала - Федье о том, что в фигуре Хайдеггера и ситуации развернувшегося вокруг него скандала усматривается серьёзный повод для фундаментальной проблематизации основ общественной жизни новейшего периода истории и концептуальных оснований политической теории, в которой представлена эта жизнь).
Что же касается именно философского проекта и концептуально-методологического подхода Хайдеггера, здесь надо иметь в виду ещё следующее. И Dasein-аналитические формы/содержания, и те формы/содержания, которые разрабатывались философом после его поворота к непонятийному мышлению (об этом см. главку 3.2.3. цикла _Отстоять Хайдеггера_), в них, тем или иным образом, в тех или иных проблемно-тематических ракурсах, прямо или косвенно, но всегда речь идёт об историческом бытии родовой сущности человека и том уникальном, что связано с духовной сутью этого бытия (см. в том же цикле фрагмент главки 3.2.2.).
Приблизившись вплотную к поэтической теме, обозначим ещё некоторые предварительные наводки.
В работе "Судьба гуманизма в XXI столетии" С.Е.Кургинян, двигаясь по путеводной нити выяснения глубокого смысла сталинской фразы: "Это штука посильней, чем «Фауст» Гёте (любовь побеждает смерть)", разбирает ключевой в этом выяснении вопрос:
"почему и как именно Фауст, являющийся если не вторым «я», то ключевым героем Гёте, делает ставку на ничто".
Автор, в процессе анализа наиболее ключевых фраз по этой теме, отмечая те серьезные нюансы, которые связаны с особым поэтическим смыслом этих фраз и особенностями немецкого языка эпохи Гёте, замечает следующее:
поскольку я меньше всего хочу оказаться в башне из слоновой кости, то я не ввяжусь в дискуссию о нюансах старонемецкого языка. И попрошу читателя поверить мне на слово, что в данном случае перевод Холодковского адекватнее перевода Пастернака. Что Холодковский - опять же в данном случае - переводит «Фауста» более емко и выпукло. Хотя в целом перевод Пастернака и глубже, и образнее. И очень часто необходимо пользоваться именно этим переводом.
С. Кургинян. Судьба гуманизма в XXI столетии // Суть времени. № 61 от 22 января 2014 г.
Работая над представленным ниже материалом, я на собственном опыте смог убедиться в справедливости этих замечаний. Поэтому, в рассмотрении интересующих мест "Фауста" задействованы оба названных варианта перевода этого произведения.
(См. источники
- переводы:
Б. Пастернак;
Н. Холодковский (отсутствует ряд сцен в 1-м действии 2-й части, в том числе, ключевая сцена с темой Ничто и Матерей);
- текст оригинала).
Задача работы с этим произведением заключается в том, чтобы проследить определенную линию. Не просто одну из сюжетных линий, но линию, которая, составляя экзистенциально-метафизическую магистраль повествования, пронизывает сложное переплетение всех перипетий сюжета.
Именно так: не притязая на полномасштабное прослеживание этой магистрали, тем не менее, высветить нечто стержневое в ней.
Эта линия связана с вниманием к тому, как исполняется план Мефистофеля относительно Фауста.
Прослеживая эту линию, мы затронем тот центральный элемент обрисованного выше проблемно-тематического узла в понимании философии Хайдеггера, который зафиксирован в экзистенциале заботы и способах её претворения в жизненно-историческом опыте.
Предпринимая такое рассмотрение, попытаемся сочетать медленное чтение, которого востребует эпохальное поэтическое произведение, с той стремительностью, которая присуща проектно-аналитическому наброску.
Итак, план Мефистофеля. Об этом своём плане он говорит во время второй встречи с Фаустом. Говорит, адресуясь к главному герою, но оставшись наедине с собой, - в тот момент, когда, Фауст ушёл готовиться к их совместному путешествию.
Вот, в этом месте (Часть 1. 4-я сцена Рабочая комната (2), - здесь предпочтем вариант в переводе Пастернака):
Мощь человека, разум презирай,
Который более тебе не дорог!
Дай ослепленью лжи зайти за край,
И ты в моих руках без отговорок!
Найти силу в способности жить, сознавая и признавая "иллюзорность перспективы" мировосприятия и "ложность" ценностей - императивы воли к власти, раскрывающие нигилистический смысл фразы: "то, что нас не убивает, делает нас сильней" (см. подробнее). Именно этим путём Фауст обретает силу, совершая сделку с Мефистофелем. Но, очевидно, не отдавая себе вполне отчета о цене, которую придется заплатить (Часть 2, действие 1, сцена Тёмная галерея):
Не в пустоту меня, наоборот,
Чтоб я окреп, теперь ты посылаешь,
А сам чужими загребать желаешь
Руками жар. Но все-таки вперед!
На всё готов я, всё я испытаю:
В твоем «ничто» я всё найти мечтаю.
(перевод Холодковского).
И далее:
С ключом в руке, отважно, с силой новой,
Я ринусь вглубь, на подвиги готовый!
Мефистофель вручает Фаусту ключ для того, чтобы толи "спуститься", толи "взойти" (ниже приведем фрагмент сцены), - в общем, отправиться - к Матерям.
Кстати, не заостряя специально внимания на бросающемся в глаза смысле отправления по этому адресу (к слову об идентичностно-кодовой ангажированности восприятия текста), отметим не менее значимый и, в этом смысле, тоже показательный момент. Вот эта двусмысленность самого направления пути. Двусмысленность, которая появляется в пантеистическом монизме, и которая воспроизводит архаический принцип: что внизу, то и вверху (quod est inferius est sicut id quod est superius). И каковая двусмысленность призвана разрешиться таким превращенным образом, чтобы избавление природы от проклятия, которое, носит христианский (а на самом деле общемонотеистический) характер, было равносильно проклятию крошечного твореньица на маленькой земле. То есть проклятию человека (см., подробнее, цикл "Судьба гуманизма в XXI столетии").
Так вот, пантеизм, несущий это превращение и внедряющийся в научную картину мира Нового времени в качестве её метафизически предельного основания. И именно метафизически предельным образом, в этой картине мира оказывается совершенно не суть - горний мир идей или глубинный мир архетипов. "Природа-Мать" и больше ничего... точнее, это самое "ничего" как раз и составляет самое предельное в так представленном мироздании.
И вот, Мефистофель напутствует Фауста, отправляющегося в это "материнское лоно", таким его описанием (ещё случай, где более выразительным представляется перевод Пастернака; вариант же Холодковского см. по приведенной вначале ссылке на цикл "Судьба гуманизма в XXI столетии"):
Тогда спустись! Или: "Направься ввысь", -
Я б мог сказать. Из мира форм рожденных
В мир их прообразов перенесись.
В следы существований прекращенных,
Давным-давно прервавшихся всмотрись.
В этом мире
Пред жертвенником Матери стоят,
Расхаживают, сходятся, сидят.
Так вечный смысл стремится в вечной смене
От воплощенья к перевоплощенью.
Они лишь видят сущностей чертеж ...
Мир эссенциальных праформ, являющихся, одновременно, прообразами вещей и следами существований прекращенных. Такой мир представляет собой сакральное место, на которое замкнуто вечное возвращение (метафизическим орудием которого является воля к власти). Это, собственно, самое́ то же са́мое этого возвращения, его альфа и омега. А именно - Элизиум, являющийся родовым эгрегором Великого Рима, соответственно, краеугольным элементом идентичностно-кодовой матрицы Запада (см., подробнее, в цикле "Судьба гуманизма в XXI столетии").
Теперь, переходя, собственно, к исполнению замысленного в мефистофелевском плане, обратимся к заключительным сценам "Фауста".
Во 2-й части, действии 5-м, в сцене Полночь мы находим главного героя всё так же приверженным пантеистическому гуманизму, но испытывающим внутренние терзания, - именно, ввиду вышеозначенной двусмысленности этой мировоззренческой позиции.
О, если бы мне магию прогнать,
Забыть все заклинанья, чар не знать,
Лицом к лицу с природой стать! Тогда
Быть человеком стоило б труда!
И я им был, пока, во тьме бродя,
Себя и мир не проклял дерзко я!
Теперь весь воздух чарами кишит,
И этих чар никто не избежит.
(перевод Холодковского).
У дома Фауста появляются четыре седых женщины, называющиеся Нехваткой (Mangel), Виной (Schuld), Нуждой (Not) и Заботой (Sorge). (Здесь - по переводу Пастернака; у Холодковского, первые две именуются Пороком и Грехом, соответственно; см. сцену в тексте оригинала).
Очевидно, старухи суть воплощения Матерей, на что указывает универсальный характер олицетворяемых ими сил, почти всевластно правящих ходом вещей, и во всяком случае, непобедимо довлеющих над миром и человеком.
В момент появления этих необычных старух, Фауст предстаёт ничем не обделенным, не испытывающим ни в чём нужды, а значит, не подлежащим вменению ему чего-либо в вину, - разумеется, по меркам Западного мира в эпоху рождения духа капитализма из протестантской этики. Ввиду этой своей "неуместности", Нехватка, Вина и Нужда удаляются, попутно отметив присутствие на горизонте брата по имени Смерть.
Забота же остаётся. Очень значимы слова завязки диалога Фауста и Заботы. Ввиду этой значимости, воспроизведем немецкий оригинал и оба варианта переводов.ГётеПастернакХолодсковскийFaust (Erschüttert.)
- Ist jemand hier?(Настороженно.)
- Здесь кто-то есть?
(Взволнованно.)
- Здесь кто-то есть?Sorge - Die Frage fordert Ja!- Есть кто-то, спору нет.- Ответ естествен: есть.Faust - Und du, wer bist denn du?- Но кто же это?- Но кто же ты?Sorge - Bin einmal da.- Некто, вот ответ.- Я пред тобою, здесь.Faust - Entferne dich!- Уйди!- Прочь! Удались!Sorge - Ich bin am rechten Ort.- Я там, где надо, нахожусь.- Я кстати здесь - зачем?Faust (erst ergrimmt, dann besänftigt,
für sich.)
- Nimm dich in acht und sprich kein Zauberwort.(сперва негодуя, потом успокоившись,
про себя)
- К заклятьям не прибегну и сдержусь.
(сперва гневно, потом, успокоившись, про себя)
- Не заклинай! Сдержись! Останься нем!
Далее Забота начинает представляться Фаусту, говоря о своём всемогущем и всеохватывающем властвовании над человеком. Но, прежде чем перейти к дальнейшему диалогу Фауста и Заботы, зафиксируем значимое в приведенной завязке этого диалога.
Фауст, будучи одолеваем навязчивым магизмом, гонит свою незваную гостью - как призрак, наваждение и т.п. Однако, как же представилась Забота в своих первых словах?
Интересен вариант Пастернака - "Некто", - отсылающий к das Man, как экзистенциально несобственной (uneigentliche) сфере человеческого существования (см. во 2-м блоке цикла _Отстоять Хайдеггера_). Сфере, настолько безличной и анонимной, что совершенно не идентифицируемой как индивидуальный или коллективный кто-то. Но, именно в силу этого, некто оказывается сферой, захватывающей всё целое бытия человека в мире, его возможности самоосуществления и понимания себя и мира в этом своём бытии-в (In-Sein).
Однако, безличное не равно сверх-личному, подразумеваемому Заботой как посланницей мира Матерей. Равно, как и экзистенциальный некто не тождествен заботе, понимаемой всё в том же экзистенциальном смысле. Во-первых, в этом смысле, заботой отмечена экзистенциальная конкретика бытия человека, которая, будучи отмеченной так, всегда образует это бытие в качестве индивидуального или коллективного кого. Во-вторых, при всей суетливости и публичной активности, которая наблюдается в способах некто-бытия людей, за видимым всесторонне ориентированным интересом (любопытством - Neugier) скрывается столь же всесторонняя безучастность.
Впрочем, надо зафиксировать эту двусмысленность (Zweideutigkeit). Именно ввиду отмеченного всестороннего характера, эта двусмысленность способна распространяться и на самое Заботу. Распространяться именно ввиду того, что Забота является началом, всецело владеющим бытием человека в мире.
И всё-таки, как точнее передать то, что сообщила о себе Забота в своих первых словах? Вариант перевода Холодковского - Я пред тобою, здесь - ещё менее, чем пастернаковский, релевантен тому, что значится в оригинале. Хотя этот вариант позволяет быстрее сориентироваться по части подразумеваемого смысла Гётевой фразы.
А именно, Bin einmal da подразумевает не столько пространственное "нахождение здесь", сколько, по сути, временно́е присутствие: einmal - "некогда", "однажды", "один раз" (плюс - da - "здесь", "тут", "вот").
Таким образом, Забота говорит, что она есть (Bin) та, кому надо появиться один раз. То есть, в том и состоит могущество Заботы, что ей достаточно лишь раза, чтобы вот так, разом нагрянув, с ходу и всецело овладеть человеческим бытием.
Вопреки этим хроно-топическим нюансам, ответ звучит так, что гостья, совершенно неведомая хозяину дома, предуведомляет его, мол, она первый и последний раз в этих местах, и в связи с этим, настаивает на встрече. Фауст, очевидно, истолковывая ответ как "наваждение", "плод магического суеверия", навязчиво вторгающийся в его жизненный мир, гонит от себя эту "иллюзорную" собеседницу (ср. весь воздух чарами кишит).
Однако, Забота, прежде сказав о временно́м аспекте своего визита, далее говорит об у-местности своего появления, о его адресной точности. Здесь переводы вполне релевантны.
Фауст, в свою очередь, понимая неуместность своих действий, - а именно то, что, отваживая непрошенную гостью, он своими действиями воспроизводит "заклинания" в отношение "призрака", - понимая это, Фауст настраивается на то, чтобы иначе, "проще", отнестись к этому явлению и к тому, что от него исходит.
Забота продолжает представляться Фаусту, раскрывая свою суть:
Пусть меня не слышит ухо -
Громок зов мой в недрах духа;
В разных образах встаёт
Мой суровый, властный гнёт ...
(перевод Холодковского).
И заканчивает вопросом, в котором, наконец, называет своё имя: Ты никогда не знал заботы?
Фауст бросает взор на прожитую жизнь со всеми присутствовавшими в ней устремлениями, достижениями и поворотами.
Чрез мир промчался быстро, несдержимо,
Все наслажденья на лету ловя.
Чем недоволен был, пускал я мимо,
Что ускользало, то я не держал.
Желал достичь - и вечно достигал,
И вновь желал. И так я пробежал
Всю жизнь - сперва неукротимо, шумно;
Теперь живу обдуманно, разумно.
Достаточно познал я этот свет,
А в мир другой для нас дороги нет.
Слепец, кто гордо носится с мечтами,
Кто ищет равных нам за облаками!
Стань твёрдо здесь - и вкруг следи за всем:
Для дельного и этот мир не нем.
Что пользы в вечность воспарять мечтою!
Что знаем мы, то можно взять рукою ...
(перевод Холодковского).
Отметим то ключевое, что присутствует в том, как Фауст относится к горнему и дольнему в человеческом бытии: отрицание значимости первого и сосредоточение на втором, как на озаботившем окружающем мире, образуемом связью подручных средств (Zuhandenheit - см. фрагмент 3.2.3 цикла _Отстоять Хайдеггера_).
Тем самым Фауст, по сути, свидетельствует, что он как раз предан Заботе вполне.
Забота же ему на это отвечает:
Раз кого я посетила,
В мире всё тому не мило;
Тьмой душа его объята:
Ни восхода, ни заката!
Пусть его все чувства мощны -
В сердце мрак царит полнощный ...
(перевод Холодковского).
Тем самым Забота свидетельствует о двусмысленном характере своего овладения человеческим бытием. Каковая двусмысленность привносится самим человеком. Привносится, в связи с тем, что человек, будучи обременен Заботой, тем не менее, _сам_ распоряжается тем, _как_ распространить это бремя на целое своего бытия в мире, распределить его в горизонтальном и вертикальном измерениях этого бытия. Здесь как раз надо вернуться к обозначенной вначале нашего разбора завязке повествования. А именно, к тем строкам, где Мефистофель озвучил свой план относительно главного героя (Часть 1-я, 4-я сцена, она же - 2-я в Рабочей комнате). План, в соответствие с которым, презрев мощь и разум человека, Фауст должен дать ослепленью лжи зайти за край, и тем самым сделать свою душу полностью подвластной тёмным силам (в лице Мефистофеля). И вот, дальше, следующие строки:
Нрав дан ему отчаянный и страстный.
Во всем он любит бешенство, размах.
От радостей земли он ежечасно
Срывается куда-то впопыхах.
Я жизнь изведать дам ему в избытке,
И в грязь втопчу, и тиной оплету.
Он у меня пройдет всю жуть, все пытки,
Всю грязь ничтожества, всю пустоту!
Он будет пить и вдоволь не напьется.
Он будет есть, и он не станет сыт,
И если бы он не был черту сбыт,
Он все равно пропал и не спасется.
(перевод Пастернака).
И вот, когда этот путь Фаустом пройден, суть этого пути сообщается ему устами Заботы (вновь 2-я часть, действие 5-е, сцена Полночь):
... Пусть богатство он имеет -
Им на деле не владеет;
В счастье, в горе он страдает,
В изобилье - голодает;
Ждет ли радость, скорбь ли точит -
Всё охотно он отсрочит;
Все в грядущем полагая,
Он лишь ждёт, не достигая.
(перевод Холодковского).
И дальше, - не обращая внимания на вновь охватившее Фауста возмущение, - Забота продолжает своё свидетельствование, переходящее в приговор:
В путь идти ль? Стремиться ль смело?
Нет решимости для дела!
Он пошёл, но на дороге
Замедляет шаг в тревоге;
Тщетно бьётся он, как в сети,
Видит всё в превратном свете,
Сам себя отягощая
И другим лишь жить мешая.
Так, ни жив, ни мертв, тревожно,
Задыхаясь безнадёжно,
Он терзается без меры,
Без отчаянья и веры.
Беспрестанным раздраженьем,
Этой вялостью унылой,
Этим тягостным круженьем
И потребностью постылой,
Полусном, душе усталой
Отводящим отдых малый, -
Вечно к месту он прикован
И для ада уготован.
(перевод Холодковского).
Ответ Фауста обнажает суть новоевропейца, полагающего своё бытие как волю к власти, а потому не признающего над собой никакой власти, полагая её гнётом над своим естеством:
Навязчивые страхи! Ваша власть -
Проклятье человеческого рода.
Вы превратили в пытку и напасть
Привычный круг людского обихода.
Дай силу демонам, и их не сбыть.
Не выношу их нравственного гнета.
Но больше всех бессмыслиц, может быть,
Я презираю власть твою, Забота!
(перевод Пастернака).
Родовая сущность человека отождествленная с сугубо естественным измерением его бытия и измеряемая привычным кругом людского обихода. То есть - окружающим миром, в котором правит публично-безличный некто. Оттого этот мир пронизан духом бюргерства, породившим, согласно Гёте, цвет Просвещения. Духом, давшим также укорениться в своей почве само-отрицанию в виде аристократической воли к власти (см., подробнее, в цикле "Судьба гуманизма в XXI столетии").
Ещё раз - последние строки слов Фауста о презрении к власти Заботы. Теперь - в переводе Холодковского, и далее, в этом же варианте перевода - заключительные строки сцены Полночь.
Фауст
... Но, грозно-низкая Забота, твоего
Могущества я не признаю вечно!
Забота
Так испытай его теперь, в тот миг,
Когда тебя с проклятьем я покину!
Всю жизнь вы, люди, слепы: ты, старик,
Ослепнув, встреть свою кончину!
(Дует на него.).
Фауст
(ослепленный)
Вокруг меня весь мир покрылся тьмою,
Но там, внутри, тем ярче свет горит;
Спешу свершить задуманное мною:
Одно владыки слово всё творит!
Вставайте, слуги! Все трудолюбиво
Мой смелый план исполнить пусть спешат!
Машин побольше, заступов, лопат!
Что я наметил, пусть свершится живо!
Порядок строгий, неустанный труд
Себе награду славную найдут;
Великое свершится - лишь бы смело
Рук тысячью одна душа владела!
Когда Мефистофель предуведомил о пустоте, царящей в мире Матерей:
Не встретишь там запоров пред тобою,
Но весь объят ты будешь пустотою.
Ты знаешь ли значенье пустоты?
(часть 2-я, действие 1-е, сцена Тёмная галерея, - перевод Холодковского),
- тогда Фауст ответил в том смысле, что вполне знаком с пустотой, разумея под ней "пустяк", бесплодное занятие, бессмысленное времяпрепровождение и т.п. Теперь же, когда постигнута опустошающая суть того пути, по которому Фауста провёл Мефистофель, эта суть явлена ему ослепляющим дуновением Заботы.
А точнее, это не столько сама Забота, сколько та матриархально-хтоническая сила, в которую человек Западного мира превратил собственную заботу человеческого рода.
Метафизическая слепота - при достаточно активном, деятельном, технически оснащенном и всеохватывающем орудовании подручными средствами в окружающем мире. Вспоминающийся здесь ещё один концепт новоевропейской классики - невидимая рука рынка, - этот полит.экономический концепт, в экзистенциально-метафизическом смысле, указывает не столько на нечто, в принципе, невидимое, сколько на принадлежность этой руки духовно слепым. Равно, как только духовно слепому эта рука может представляться не распознаваемой как нечто видимое в фактах своего орудования.
Таким образом, то, что позволяет уразуметь прочтение "Фауста" Гёте в ключе экзистенциально-аналитического наброска, состоит в следующем.
Суть осуществленной Западом метафизической ставки на Ничто заключается в максимальном охвате заботой горизонтального измерения бытия человека в мире, при отчуждении от вертикального измерения этого бытия.
Пустота, в которую отправил Фауста Мефистофель, свидетельствует факт отсутствия заботы о Высших Смыслах, обретающихся в вертикальном измерении. Слепота в отношение этих Смыслов проявляется и в обессмысливании горизонтального измерения. И насколько всеохватывающе простирается экспансивное проецирование человеком себя в пределах этого измерения, настолько губительным образом это сказывается для человека и мира.
В своём же экзистенциально-метафизическом существе Забота есть начало, образующее человеческое бытие и владеющее им на протяжении всего его исторического свершения. А в том собственном отношении к человеку, _собственное_ которого составляет сопринадлежность родово-сущностного и идентичностно-кодового начал в больших коллективных общностях (народах), в таком отношении Забота должна выступать началом, образующим и владеющим людьми для того, чтобы на историческом пути, проживаемом ими как собственная Судьба, было исполнено всё то, в чём заключено Предназначение бытия человеком (см. ранее - опыт Dasein-аналитического осмысления Заботы в этом ключе).
В этой связи, вопрос, которым хотелось бы завершить этот материал. Вопрос, затрагивающий экзистенциально-действительно архиполемическое - в противоположность "сражению" с жупелами "древних чудовищ".
В известной советской песне пелось:
Забота у нас простая,
Забота наша такая:
Жила бы страна родная,
И нету других забот!
А ещё, один великий советский поэт отправлял к любым чертям с матерями катиться любую бумажку, - кроме той, которая свидетельствует о бытии гражданином той страны. Страны, которая, в пределах отдельно взятой себя, но в виде Союза нерушимого республик свободных, сплоченного на веки, явила миру возможность построения общества освобожденного труда и сверхдержавного государства-семьи народов.
Однако, что же тогда не так с нашей - "простой" - Заботой?!... если всё, призванное отправиться к матерям, осталось и умножилось... а зов Родины-Матери не слышен за болтливым шумом легиона всего этого оставшегося и умножившегося ...
Но верить, что такого рода ферменты можно распознать в мышлении, которое одной лишь оригинальностью своей диагностики позволяет обнаружить еще неведомое зло (зло появляется из таких глубин, какие один лишь Кант мог до сих пор мыслить), - не свидетельствует ли такая бессмыслица о странной глухоте и, еще хуже, не обнажает ли она стремление к цензуре, желание запрещать?
Франсуа Федье. Хайдеггер: Анатомия скандала
Предлагаемый текст представляет собой одно из приложений к моему циклу _Отстоять Хайдеггера_ (см. коллекция ссылок к Приложениям). В принципе, с определенной правкой и наличием в тексте поясняющих ссылок, он может восприниматься и отдельно.
В данном тексте предпринимается разворот от экскурса в политическое измерение творческой биографии философа к возможности осмыслить этот опыт из поэтического измерения немецкой классической традиции.
В процессе разбора скандальной темы Хайдеггер и политика (см. 2-е приложение по ссылке в эпиграфе), была предпринята попытка определить точную меру ответственности философа в его гражданско-политических позициях и действиях в ситуации прихода нацистов к власти в Германии 1933 года. Помимо прочего, было засвидетельствовано, что если и говорить о какой-то вине Хайдеггера, действовавшего на свой страх и риск на протяжении всего периода существования нацистского режима, то эта вина состоит в полном отсутствии у философа поэтического воображения. Ибо только сила такого воображения позволяла предусмотреть всю ту тяжесть зла и ту изобретательность в злодеяниях, которые нёс в себе гитлеризм.
Тут надо уточнить, дело не в том, что у Хайдеггера, вообще, отсутствовало поэтическое воображение, которое, в действительности, философу было глубоко не чуждо. Скорее, дело в том, что он, именно в тот момент, не изыскал возможности соединить способность к такому воображению с восприятием социально-политической реальности.
Однако, если глубоко не чуждое Хайдеггеру поэтическое воображение обнаруживало свою проблематичность при соприкосновении с социально-политической реальностью, не является ли именно так усмотренный проблемный момент в опыте немецкого философа серьезным поводом к тому, чтобы "находить у него риск возрождения древних чудовищ"?
Зафиксировав этот вопрос в качестве ключевой компоненты в образующемся проблемно-тематическом узле, отметим ряд других таких узловых компонент и постепенно приблизимся к поэтической теме нашего экскурса.
Приведенные в эпиграфе слова очень точно схватывают суть тех фундаментальных недоразумений, которые сопутствуют восприятию мысли Хайдеггера. Сам этот речевой оборот - о том, что противники философа где-либо "себя обнаруживают", - адресует к экзистенциалу расположения (Befindlichkeit), как способу бытия, посредством которого человек находит себя (befinden sich). Находит всегда в определенной настроености (Stimmung) и широком спектре её возможностей (Stimmungsmöglichkeit), в которых открывается или скрывается фактическое "как оно есть" конкретного пребывания человека в своей брошенности (Geworfenheit). Это пребывание, будучи само- и миро-настроенным, составляет самый непосредственнейший топос вот бытия человеком (Da-sein). Находясь в этом топосе, и при этом, открываясь собственным возможностям быть и понимать своё бытие или уклоняясь от таких возможностей, человек фактически всегда пребывает в состоянии борьбы противонастроений (Gegenstimmungen).
О расположенно-настроенной способности быть, подробнее, см. этот фрагмент цикла _Любить, чтобы понять_. И там же, вскользь, по ходу, - в связи с брошенностью и фривольными трактовками этого экзистенциала, - было замечено, что и сами интерпретации, в том числе, интерпретации философских концепций, работая с фактами высказываний, эти интерпретации укоренены в экзистенциальной фактичности. И, осуществляясь из неё, интерпретации несут на себе борьбу противонастроений, которая, возможно, будучи неприметной для самого интерпретатора, тем паче оказывает большое влияние на концептуальные решения в ходе интерпретации. Решения, в которых, притязая на "борьбу с чудовищами", притязающий, возможно, подвержен чрезвычайно коварной перспективе - быть от-брошенным, оказавшись по ту сторону действительной борьбы. Ибо:
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем.
И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.
(см. в тему фрагмент цикла-сборника _О прибытии/убытии ..._).
Однако, намерение "решительно сражаться" тоже адресует к Dasein-аналитике Хайдеггера. А именно - к заступающей решимости (Vorlaufende Entschlossenheit), как предельно собственнейшей возможности заботы (Sorge), которой определяется целое человеческого бытия и его временно́го осуществления.
В ключе предпринимаемой здесь проблематизации, исходя из этой целостности и такой её возможности, можно зафиксировать следующий проблемный момент.
В феномене воли проглядывает основоположная целость заботы (Бытие и время. §41).
Учитывая отмеченный выше проблемный момент борьбы противонастроений, воля может претворять эту целость различным образом:
- задействуя разные энергии, - например, витальные импульсы либидо;
- устремляясь к различным миро-проектным сверх-идеалам, - например, к власти.
Либо - задействуя энергию любви в качестве условия возможности
- миро-проектного устремления к победе над смертью;
- внятия тому, кто говорит что-то новое (о чём - вначале эпиграфа).
Эта тема, в таком проблематизирующем ключе, затрагивалась в том же цикле _Любить, чтобы понять_, - конкретно, в этом фрагменте. Вот, оттуда, самое ключевое по теме:
Критики замечали, что, при всём экзистенциально реалистичном и всеобъемлющем взгляде на человеческое бытие, в Dasein-аналитическом описании, именно там, где речь об основополагающих феноменах этого бытия, отсутствует такой феномен, как любовь.
На это, не пускаясь в пространные рассуждения (особенно, имея в виду рассуждения, осуществленные выше), можно, конечно, было бы заметить, что дело не в наименованиях, и что там, где в экзистенциальной аналитике говорится о заботе в её предельном модусе решимости, очевидно, следовало бы видеть всё то участливое, способное к соприсутствию и жертвенности, что присуще любви (в чём, собственно, суть отстаиваемой в данном материале позиции).
Однако вопрос тогда может быть развернут в таком ключе: не является ли "решимость" Хайдеггера, по сути, аналогом ницшеанского Amor Fati? Т.е. не призывает ли этот "тревожно-смертный зов" к тому же, что велит императив воли к власти:
сказать "Да" вечному возвращению того же самого?
В процессе дальнейшего разбора было выяснено, что
Dasein-аналитическое описание-толкование, нацеливаясь на максимальный охват всей многогранной структуры человеческого бытия, предлагает всего лишь экзистенциально-формальную канву для работы с фактами этого бытия.
Тогда содержательное наполнение интерпретационной работы зависит от идентичностно-кодовой ангажированности интерпретатора (см. в тему материалы цикла-сборника _никак vs. по сути_, особенно, о кривой козе и особенной стати). То есть - от укорененности интерпретатора в экзистенциальных фактичности и проектности коллективного вот-бытия той культурно-цивилизационной общности, к которой он _действительно_ принадлежит.
Есть, стало быть, _зазор_ между экзистенциально-формальным содержанием представляемым в Dasein-аналитических концептах, и содержанием экзистенциально-действительным, которое присутствует в миро-проектных и фактических формах нашего конкретного вот-бытия. Эти концепты могут только определенным образом настроить на восприятие этой действительности и на рефлексивное обращение к своим языковым средствам её отражения. В любом случае, экзистенциально-формальное содержание не должно отождествляться с содержанием экзистенциально-действительным.
Именно в этом фундаментальном интерпретационно-конфликтологическом зазоре можно усмотреть самый нерв многих недоразумений. Как недоразумений, связанных с концептуально-методологическими средствами, в которых оформляется философский проект Хайдеггера, так и множества других, столь же значимых, интерпретационных конфликтов, наполняющих, в целом, современную действительность и происходящую в ней коммуникацию.
(См. по ссылке в эпиграфе методологическую часть материала - Федье о том, что в фигуре Хайдеггера и ситуации развернувшегося вокруг него скандала усматривается серьёзный повод для фундаментальной проблематизации основ общественной жизни новейшего периода истории и концептуальных оснований политической теории, в которой представлена эта жизнь).
Что же касается именно философского проекта и концептуально-методологического подхода Хайдеггера, здесь надо иметь в виду ещё следующее. И Dasein-аналитические формы/содержания, и те формы/содержания, которые разрабатывались философом после его поворота к непонятийному мышлению (об этом см. главку 3.2.3. цикла _Отстоять Хайдеггера_), в них, тем или иным образом, в тех или иных проблемно-тематических ракурсах, прямо или косвенно, но всегда речь идёт об историческом бытии родовой сущности человека и том уникальном, что связано с духовной сутью этого бытия (см. в том же цикле фрагмент главки 3.2.2.).
Приблизившись вплотную к поэтической теме, обозначим ещё некоторые предварительные наводки.
В работе "Судьба гуманизма в XXI столетии" С.Е.Кургинян, двигаясь по путеводной нити выяснения глубокого смысла сталинской фразы: "Это штука посильней, чем «Фауст» Гёте (любовь побеждает смерть)", разбирает ключевой в этом выяснении вопрос:
"почему и как именно Фауст, являющийся если не вторым «я», то ключевым героем Гёте, делает ставку на ничто".
Автор, в процессе анализа наиболее ключевых фраз по этой теме, отмечая те серьезные нюансы, которые связаны с особым поэтическим смыслом этих фраз и особенностями немецкого языка эпохи Гёте, замечает следующее:
поскольку я меньше всего хочу оказаться в башне из слоновой кости, то я не ввяжусь в дискуссию о нюансах старонемецкого языка. И попрошу читателя поверить мне на слово, что в данном случае перевод Холодковского адекватнее перевода Пастернака. Что Холодковский - опять же в данном случае - переводит «Фауста» более емко и выпукло. Хотя в целом перевод Пастернака и глубже, и образнее. И очень часто необходимо пользоваться именно этим переводом.
С. Кургинян. Судьба гуманизма в XXI столетии // Суть времени. № 61 от 22 января 2014 г.
Работая над представленным ниже материалом, я на собственном опыте смог убедиться в справедливости этих замечаний. Поэтому, в рассмотрении интересующих мест "Фауста" задействованы оба названных варианта перевода этого произведения.
(См. источники
- переводы:
Б. Пастернак;
Н. Холодковский (отсутствует ряд сцен в 1-м действии 2-й части, в том числе, ключевая сцена с темой Ничто и Матерей);
- текст оригинала).
Задача работы с этим произведением заключается в том, чтобы проследить определенную линию. Не просто одну из сюжетных линий, но линию, которая, составляя экзистенциально-метафизическую магистраль повествования, пронизывает сложное переплетение всех перипетий сюжета.
Именно так: не притязая на полномасштабное прослеживание этой магистрали, тем не менее, высветить нечто стержневое в ней.
Эта линия связана с вниманием к тому, как исполняется план Мефистофеля относительно Фауста.
Прослеживая эту линию, мы затронем тот центральный элемент обрисованного выше проблемно-тематического узла в понимании философии Хайдеггера, который зафиксирован в экзистенциале заботы и способах её претворения в жизненно-историческом опыте.
Предпринимая такое рассмотрение, попытаемся сочетать медленное чтение, которого востребует эпохальное поэтическое произведение, с той стремительностью, которая присуща проектно-аналитическому наброску.
Итак, план Мефистофеля. Об этом своём плане он говорит во время второй встречи с Фаустом. Говорит, адресуясь к главному герою, но оставшись наедине с собой, - в тот момент, когда, Фауст ушёл готовиться к их совместному путешествию.
Вот, в этом месте (Часть 1. 4-я сцена Рабочая комната (2), - здесь предпочтем вариант в переводе Пастернака):
Мощь человека, разум презирай,
Который более тебе не дорог!
Дай ослепленью лжи зайти за край,
И ты в моих руках без отговорок!
Найти силу в способности жить, сознавая и признавая "иллюзорность перспективы" мировосприятия и "ложность" ценностей - императивы воли к власти, раскрывающие нигилистический смысл фразы: "то, что нас не убивает, делает нас сильней" (см. подробнее). Именно этим путём Фауст обретает силу, совершая сделку с Мефистофелем. Но, очевидно, не отдавая себе вполне отчета о цене, которую придется заплатить (Часть 2, действие 1, сцена Тёмная галерея):
Не в пустоту меня, наоборот,
Чтоб я окреп, теперь ты посылаешь,
А сам чужими загребать желаешь
Руками жар. Но все-таки вперед!
На всё готов я, всё я испытаю:
В твоем «ничто» я всё найти мечтаю.
(перевод Холодковского).
И далее:
С ключом в руке, отважно, с силой новой,
Я ринусь вглубь, на подвиги готовый!
Мефистофель вручает Фаусту ключ для того, чтобы толи "спуститься", толи "взойти" (ниже приведем фрагмент сцены), - в общем, отправиться - к Матерям.
Кстати, не заостряя специально внимания на бросающемся в глаза смысле отправления по этому адресу (к слову об идентичностно-кодовой ангажированности восприятия текста), отметим не менее значимый и, в этом смысле, тоже показательный момент. Вот эта двусмысленность самого направления пути. Двусмысленность, которая появляется в пантеистическом монизме, и которая воспроизводит архаический принцип: что внизу, то и вверху (quod est inferius est sicut id quod est superius). И каковая двусмысленность призвана разрешиться таким превращенным образом, чтобы избавление природы от проклятия, которое, носит христианский (а на самом деле общемонотеистический) характер, было равносильно проклятию крошечного твореньица на маленькой земле. То есть проклятию человека (см., подробнее, цикл "Судьба гуманизма в XXI столетии").
Так вот, пантеизм, несущий это превращение и внедряющийся в научную картину мира Нового времени в качестве её метафизически предельного основания. И именно метафизически предельным образом, в этой картине мира оказывается совершенно не суть - горний мир идей или глубинный мир архетипов. "Природа-Мать" и больше ничего... точнее, это самое "ничего" как раз и составляет самое предельное в так представленном мироздании.
И вот, Мефистофель напутствует Фауста, отправляющегося в это "материнское лоно", таким его описанием (ещё случай, где более выразительным представляется перевод Пастернака; вариант же Холодковского см. по приведенной вначале ссылке на цикл "Судьба гуманизма в XXI столетии"):
Тогда спустись! Или: "Направься ввысь", -
Я б мог сказать. Из мира форм рожденных
В мир их прообразов перенесись.
В следы существований прекращенных,
Давным-давно прервавшихся всмотрись.
В этом мире
Пред жертвенником Матери стоят,
Расхаживают, сходятся, сидят.
Так вечный смысл стремится в вечной смене
От воплощенья к перевоплощенью.
Они лишь видят сущностей чертеж ...
Мир эссенциальных праформ, являющихся, одновременно, прообразами вещей и следами существований прекращенных. Такой мир представляет собой сакральное место, на которое замкнуто вечное возвращение (метафизическим орудием которого является воля к власти). Это, собственно, самое́ то же са́мое этого возвращения, его альфа и омега. А именно - Элизиум, являющийся родовым эгрегором Великого Рима, соответственно, краеугольным элементом идентичностно-кодовой матрицы Запада (см., подробнее, в цикле "Судьба гуманизма в XXI столетии").
Теперь, переходя, собственно, к исполнению замысленного в мефистофелевском плане, обратимся к заключительным сценам "Фауста".
Во 2-й части, действии 5-м, в сцене Полночь мы находим главного героя всё так же приверженным пантеистическому гуманизму, но испытывающим внутренние терзания, - именно, ввиду вышеозначенной двусмысленности этой мировоззренческой позиции.
О, если бы мне магию прогнать,
Забыть все заклинанья, чар не знать,
Лицом к лицу с природой стать! Тогда
Быть человеком стоило б труда!
И я им был, пока, во тьме бродя,
Себя и мир не проклял дерзко я!
Теперь весь воздух чарами кишит,
И этих чар никто не избежит.
(перевод Холодковского).
У дома Фауста появляются четыре седых женщины, называющиеся Нехваткой (Mangel), Виной (Schuld), Нуждой (Not) и Заботой (Sorge). (Здесь - по переводу Пастернака; у Холодковского, первые две именуются Пороком и Грехом, соответственно; см. сцену в тексте оригинала).
Очевидно, старухи суть воплощения Матерей, на что указывает универсальный характер олицетворяемых ими сил, почти всевластно правящих ходом вещей, и во всяком случае, непобедимо довлеющих над миром и человеком.
В момент появления этих необычных старух, Фауст предстаёт ничем не обделенным, не испытывающим ни в чём нужды, а значит, не подлежащим вменению ему чего-либо в вину, - разумеется, по меркам Западного мира в эпоху рождения духа капитализма из протестантской этики. Ввиду этой своей "неуместности", Нехватка, Вина и Нужда удаляются, попутно отметив присутствие на горизонте брата по имени Смерть.
Забота же остаётся. Очень значимы слова завязки диалога Фауста и Заботы. Ввиду этой значимости, воспроизведем немецкий оригинал и оба варианта переводов.ГётеПастернакХолодсковскийFaust (Erschüttert.)
- Ist jemand hier?(Настороженно.)
- Здесь кто-то есть?
(Взволнованно.)
- Здесь кто-то есть?Sorge - Die Frage fordert Ja!- Есть кто-то, спору нет.- Ответ естествен: есть.Faust - Und du, wer bist denn du?- Но кто же это?- Но кто же ты?Sorge - Bin einmal da.- Некто, вот ответ.- Я пред тобою, здесь.Faust - Entferne dich!- Уйди!- Прочь! Удались!Sorge - Ich bin am rechten Ort.- Я там, где надо, нахожусь.- Я кстати здесь - зачем?Faust (erst ergrimmt, dann besänftigt,
für sich.)
- Nimm dich in acht und sprich kein Zauberwort.(сперва негодуя, потом успокоившись,
про себя)
- К заклятьям не прибегну и сдержусь.
(сперва гневно, потом, успокоившись, про себя)
- Не заклинай! Сдержись! Останься нем!
Далее Забота начинает представляться Фаусту, говоря о своём всемогущем и всеохватывающем властвовании над человеком. Но, прежде чем перейти к дальнейшему диалогу Фауста и Заботы, зафиксируем значимое в приведенной завязке этого диалога.
Фауст, будучи одолеваем навязчивым магизмом, гонит свою незваную гостью - как призрак, наваждение и т.п. Однако, как же представилась Забота в своих первых словах?
Интересен вариант Пастернака - "Некто", - отсылающий к das Man, как экзистенциально несобственной (uneigentliche) сфере человеческого существования (см. во 2-м блоке цикла _Отстоять Хайдеггера_). Сфере, настолько безличной и анонимной, что совершенно не идентифицируемой как индивидуальный или коллективный кто-то. Но, именно в силу этого, некто оказывается сферой, захватывающей всё целое бытия человека в мире, его возможности самоосуществления и понимания себя и мира в этом своём бытии-в (In-Sein).
Однако, безличное не равно сверх-личному, подразумеваемому Заботой как посланницей мира Матерей. Равно, как и экзистенциальный некто не тождествен заботе, понимаемой всё в том же экзистенциальном смысле. Во-первых, в этом смысле, заботой отмечена экзистенциальная конкретика бытия человека, которая, будучи отмеченной так, всегда образует это бытие в качестве индивидуального или коллективного кого. Во-вторых, при всей суетливости и публичной активности, которая наблюдается в способах некто-бытия людей, за видимым всесторонне ориентированным интересом (любопытством - Neugier) скрывается столь же всесторонняя безучастность.
Впрочем, надо зафиксировать эту двусмысленность (Zweideutigkeit). Именно ввиду отмеченного всестороннего характера, эта двусмысленность способна распространяться и на самое Заботу. Распространяться именно ввиду того, что Забота является началом, всецело владеющим бытием человека в мире.
И всё-таки, как точнее передать то, что сообщила о себе Забота в своих первых словах? Вариант перевода Холодковского - Я пред тобою, здесь - ещё менее, чем пастернаковский, релевантен тому, что значится в оригинале. Хотя этот вариант позволяет быстрее сориентироваться по части подразумеваемого смысла Гётевой фразы.
А именно, Bin einmal da подразумевает не столько пространственное "нахождение здесь", сколько, по сути, временно́е присутствие: einmal - "некогда", "однажды", "один раз" (плюс - da - "здесь", "тут", "вот").
Таким образом, Забота говорит, что она есть (Bin) та, кому надо появиться один раз. То есть, в том и состоит могущество Заботы, что ей достаточно лишь раза, чтобы вот так, разом нагрянув, с ходу и всецело овладеть человеческим бытием.
Вопреки этим хроно-топическим нюансам, ответ звучит так, что гостья, совершенно неведомая хозяину дома, предуведомляет его, мол, она первый и последний раз в этих местах, и в связи с этим, настаивает на встрече. Фауст, очевидно, истолковывая ответ как "наваждение", "плод магического суеверия", навязчиво вторгающийся в его жизненный мир, гонит от себя эту "иллюзорную" собеседницу (ср. весь воздух чарами кишит).
Однако, Забота, прежде сказав о временно́м аспекте своего визита, далее говорит об у-местности своего появления, о его адресной точности. Здесь переводы вполне релевантны.
Фауст, в свою очередь, понимая неуместность своих действий, - а именно то, что, отваживая непрошенную гостью, он своими действиями воспроизводит "заклинания" в отношение "призрака", - понимая это, Фауст настраивается на то, чтобы иначе, "проще", отнестись к этому явлению и к тому, что от него исходит.
Забота продолжает представляться Фаусту, раскрывая свою суть:
Пусть меня не слышит ухо -
Громок зов мой в недрах духа;
В разных образах встаёт
Мой суровый, властный гнёт ...
(перевод Холодковского).
И заканчивает вопросом, в котором, наконец, называет своё имя: Ты никогда не знал заботы?
Фауст бросает взор на прожитую жизнь со всеми присутствовавшими в ней устремлениями, достижениями и поворотами.
Чрез мир промчался быстро, несдержимо,
Все наслажденья на лету ловя.
Чем недоволен был, пускал я мимо,
Что ускользало, то я не держал.
Желал достичь - и вечно достигал,
И вновь желал. И так я пробежал
Всю жизнь - сперва неукротимо, шумно;
Теперь живу обдуманно, разумно.
Достаточно познал я этот свет,
А в мир другой для нас дороги нет.
Слепец, кто гордо носится с мечтами,
Кто ищет равных нам за облаками!
Стань твёрдо здесь - и вкруг следи за всем:
Для дельного и этот мир не нем.
Что пользы в вечность воспарять мечтою!
Что знаем мы, то можно взять рукою ...
(перевод Холодковского).
Отметим то ключевое, что присутствует в том, как Фауст относится к горнему и дольнему в человеческом бытии: отрицание значимости первого и сосредоточение на втором, как на озаботившем окружающем мире, образуемом связью подручных средств (Zuhandenheit - см. фрагмент 3.2.3 цикла _Отстоять Хайдеггера_).
Тем самым Фауст, по сути, свидетельствует, что он как раз предан Заботе вполне.
Забота же ему на это отвечает:
Раз кого я посетила,
В мире всё тому не мило;
Тьмой душа его объята:
Ни восхода, ни заката!
Пусть его все чувства мощны -
В сердце мрак царит полнощный ...
(перевод Холодковского).
Тем самым Забота свидетельствует о двусмысленном характере своего овладения человеческим бытием. Каковая двусмысленность привносится самим человеком. Привносится, в связи с тем, что человек, будучи обременен Заботой, тем не менее, _сам_ распоряжается тем, _как_ распространить это бремя на целое своего бытия в мире, распределить его в горизонтальном и вертикальном измерениях этого бытия. Здесь как раз надо вернуться к обозначенной вначале нашего разбора завязке повествования. А именно, к тем строкам, где Мефистофель озвучил свой план относительно главного героя (Часть 1-я, 4-я сцена, она же - 2-я в Рабочей комнате). План, в соответствие с которым, презрев мощь и разум человека, Фауст должен дать ослепленью лжи зайти за край, и тем самым сделать свою душу полностью подвластной тёмным силам (в лице Мефистофеля). И вот, дальше, следующие строки:
Нрав дан ему отчаянный и страстный.
Во всем он любит бешенство, размах.
От радостей земли он ежечасно
Срывается куда-то впопыхах.
Я жизнь изведать дам ему в избытке,
И в грязь втопчу, и тиной оплету.
Он у меня пройдет всю жуть, все пытки,
Всю грязь ничтожества, всю пустоту!
Он будет пить и вдоволь не напьется.
Он будет есть, и он не станет сыт,
И если бы он не был черту сбыт,
Он все равно пропал и не спасется.
(перевод Пастернака).
И вот, когда этот путь Фаустом пройден, суть этого пути сообщается ему устами Заботы (вновь 2-я часть, действие 5-е, сцена Полночь):
... Пусть богатство он имеет -
Им на деле не владеет;
В счастье, в горе он страдает,
В изобилье - голодает;
Ждет ли радость, скорбь ли точит -
Всё охотно он отсрочит;
Все в грядущем полагая,
Он лишь ждёт, не достигая.
(перевод Холодковского).
И дальше, - не обращая внимания на вновь охватившее Фауста возмущение, - Забота продолжает своё свидетельствование, переходящее в приговор:
В путь идти ль? Стремиться ль смело?
Нет решимости для дела!
Он пошёл, но на дороге
Замедляет шаг в тревоге;
Тщетно бьётся он, как в сети,
Видит всё в превратном свете,
Сам себя отягощая
И другим лишь жить мешая.
Так, ни жив, ни мертв, тревожно,
Задыхаясь безнадёжно,
Он терзается без меры,
Без отчаянья и веры.
Беспрестанным раздраженьем,
Этой вялостью унылой,
Этим тягостным круженьем
И потребностью постылой,
Полусном, душе усталой
Отводящим отдых малый, -
Вечно к месту он прикован
И для ада уготован.
(перевод Холодковского).
Ответ Фауста обнажает суть новоевропейца, полагающего своё бытие как волю к власти, а потому не признающего над собой никакой власти, полагая её гнётом над своим естеством:
Навязчивые страхи! Ваша власть -
Проклятье человеческого рода.
Вы превратили в пытку и напасть
Привычный круг людского обихода.
Дай силу демонам, и их не сбыть.
Не выношу их нравственного гнета.
Но больше всех бессмыслиц, может быть,
Я презираю власть твою, Забота!
(перевод Пастернака).
Родовая сущность человека отождествленная с сугубо естественным измерением его бытия и измеряемая привычным кругом людского обихода. То есть - окружающим миром, в котором правит публично-безличный некто. Оттого этот мир пронизан духом бюргерства, породившим, согласно Гёте, цвет Просвещения. Духом, давшим также укорениться в своей почве само-отрицанию в виде аристократической воли к власти (см., подробнее, в цикле "Судьба гуманизма в XXI столетии").
Ещё раз - последние строки слов Фауста о презрении к власти Заботы. Теперь - в переводе Холодковского, и далее, в этом же варианте перевода - заключительные строки сцены Полночь.
Фауст
... Но, грозно-низкая Забота, твоего
Могущества я не признаю вечно!
Забота
Так испытай его теперь, в тот миг,
Когда тебя с проклятьем я покину!
Всю жизнь вы, люди, слепы: ты, старик,
Ослепнув, встреть свою кончину!
(Дует на него.).
Фауст
(ослепленный)
Вокруг меня весь мир покрылся тьмою,
Но там, внутри, тем ярче свет горит;
Спешу свершить задуманное мною:
Одно владыки слово всё творит!
Вставайте, слуги! Все трудолюбиво
Мой смелый план исполнить пусть спешат!
Машин побольше, заступов, лопат!
Что я наметил, пусть свершится живо!
Порядок строгий, неустанный труд
Себе награду славную найдут;
Великое свершится - лишь бы смело
Рук тысячью одна душа владела!
Когда Мефистофель предуведомил о пустоте, царящей в мире Матерей:
Не встретишь там запоров пред тобою,
Но весь объят ты будешь пустотою.
Ты знаешь ли значенье пустоты?
(часть 2-я, действие 1-е, сцена Тёмная галерея, - перевод Холодковского),
- тогда Фауст ответил в том смысле, что вполне знаком с пустотой, разумея под ней "пустяк", бесплодное занятие, бессмысленное времяпрепровождение и т.п. Теперь же, когда постигнута опустошающая суть того пути, по которому Фауста провёл Мефистофель, эта суть явлена ему ослепляющим дуновением Заботы.
А точнее, это не столько сама Забота, сколько та матриархально-хтоническая сила, в которую человек Западного мира превратил собственную заботу человеческого рода.
Метафизическая слепота - при достаточно активном, деятельном, технически оснащенном и всеохватывающем орудовании подручными средствами в окружающем мире. Вспоминающийся здесь ещё один концепт новоевропейской классики - невидимая рука рынка, - этот полит.экономический концепт, в экзистенциально-метафизическом смысле, указывает не столько на нечто, в принципе, невидимое, сколько на принадлежность этой руки духовно слепым. Равно, как только духовно слепому эта рука может представляться не распознаваемой как нечто видимое в фактах своего орудования.
Таким образом, то, что позволяет уразуметь прочтение "Фауста" Гёте в ключе экзистенциально-аналитического наброска, состоит в следующем.
Суть осуществленной Западом метафизической ставки на Ничто заключается в максимальном охвате заботой горизонтального измерения бытия человека в мире, при отчуждении от вертикального измерения этого бытия.
Пустота, в которую отправил Фауста Мефистофель, свидетельствует факт отсутствия заботы о Высших Смыслах, обретающихся в вертикальном измерении. Слепота в отношение этих Смыслов проявляется и в обессмысливании горизонтального измерения. И насколько всеохватывающе простирается экспансивное проецирование человеком себя в пределах этого измерения, настолько губительным образом это сказывается для человека и мира.
В своём же экзистенциально-метафизическом существе Забота есть начало, образующее человеческое бытие и владеющее им на протяжении всего его исторического свершения. А в том собственном отношении к человеку, _собственное_ которого составляет сопринадлежность родово-сущностного и идентичностно-кодового начал в больших коллективных общностях (народах), в таком отношении Забота должна выступать началом, образующим и владеющим людьми для того, чтобы на историческом пути, проживаемом ими как собственная Судьба, было исполнено всё то, в чём заключено Предназначение бытия человеком (см. ранее - опыт Dasein-аналитического осмысления Заботы в этом ключе).
В этой связи, вопрос, которым хотелось бы завершить этот материал. Вопрос, затрагивающий экзистенциально-действительно архиполемическое - в противоположность "сражению" с жупелами "древних чудовищ".
В известной советской песне пелось:
Забота у нас простая,
Забота наша такая:
Жила бы страна родная,
И нету других забот!
А ещё, один великий советский поэт отправлял к любым чертям с матерями катиться любую бумажку, - кроме той, которая свидетельствует о бытии гражданином той страны. Страны, которая, в пределах отдельно взятой себя, но в виде Союза нерушимого республик свободных, сплоченного на веки, явила миру возможность построения общества освобожденного труда и сверхдержавного государства-семьи народов.
Однако, что же тогда не так с нашей - "простой" - Заботой?!... если всё, призванное отправиться к матерям, осталось и умножилось... а зов Родины-Матери не слышен за болтливым шумом легиона всего этого оставшегося и умножившегося ...