Из ТЕАТРаЛьНЫх эФФекТОВ
В Болдине, в «затворе» Пушкин узнаёт о мятеже, поднятом поляками. 9 декабря 1830 года он пишет: «Известие о восстании в Польше меня совсем перевернуло. Значит, будут уничтожены наши старые враги и ничего из того, что сделал Александр, не удержится, так как всё это не было основано на подлинных интересах России, всё исходило из соображений личного тщеславия, театральных эффектов и т.п…»
«Всё из ничего» - сокрушительнейшая характеристика «театрального» царствования. А ведь были и театры военных действий, были Смоленск, Бородино, Малоярославец, Березина, Лейпциг и Париж…
«Подлинные интересы России» - это разве не теперь, на втором десятке XXI века сказано, а без малого две сотни лет назад?
Спустя несколько месяцев Пушкин напишет знаменитое «Клеветникам России», и нельзя сказать, чтобы в изысканной публике (равно как в ближнем круге) приняли эти стихи без споров и возражений.
Но вот более чем примечательный момент:
«Из Москвы Чаадаев писал ему [Пушкину - О.Л.] по-французски: “Вот наконец Вы национальный поэт. Вы наконец нашли своё призвание. Особенно изумительны стихи к врагам России. В них мыслей больше, чем было сказано и создано у нас в целый век” (18 сентября 1831 г.).
Слова тем более любопытные, что в это время Чаадаев уже написал “Философические письма”, где обрекал Россию на политическое небытие…» [Выделение моё - О.Л.].1
***
Для русского раздвоиться в себе - натуральное дело, и усилий прилагать не требуется, довольно напряжения на «внешнем контуре»; и не в том дело, наверное, чтобы по линейке выстроиться: утром - подвиг, в обед - преступление, к ужину - покаянная молитва, в ночь и до рассвета самодопрос с пристрастием; решительно нет. Здесь, в русском, всё происходит «одновременно» - и торжественный проход в Царские врата, и корчи на дыбе в пытошной Тайного приказа. Головы рубят не топором - пытливым всматриванием в самого себя, и это страшнее, это та ещё мука, и она может быть очень даже долгою.
Историю русских, ставши и оставаясь историком, даже гениальным, написать невозможно, потому она, история, потребует от «своего» автора большего как несовместимого с жизнью - видения, «до полной гибели, всерьёз». Эта история возможна только лишь смешением жанров - утопии и антиутопии, хроники и фантазии, кошмара и мечты. В этой истории сама история, в привычном понимании её - атавизм отошедшей в «небытие» линейности, мгновенное содрогание нервных окончаний в сне-памяти, остаточная судорога «бернаровских хвостиков», давно остывший труп Настасьи Филипповны Барашковой, в окружении свечей и лейденских банок (с проводками к трупу царевны-лягушки, для оживления). Труп, над которым склонились безутешные, то безумно хохочущие, то рыдающие, действовавшие и всё ещё действующие (и намеренные действовать) лица - купчина-миллионщик Парфён Рогожин и князь не от мира сего Мышкин (тоже ведь - «миллионщик», а то!), и оба - нищие, нищее некуда: не стяжай, на то камины нам даны!..
И поля горшечника.
***
«Историк не астроном. Провидение не алгебра». История русских требует мысли и формулы запредельных для пределов нашего трёхмерья и двусветья. Европейцу этого ни при каких данностях не осилить. Европеец Декарт попросится к сумасшедшим (там, дескать, если идти от обратного, собраны нормальные люди), но найдёт одного Чаадаева - чертящим на песке формулу из «человека», «рамок свободы» и «черт оседлости», «счастья» и «закона». И европеец Декарт неминуемо и в тот ж самый миг догадается (а «русские европейцы» ему шепнут-подскажут), что неподдельные и как бы настоящие русские в очередной раз всех обманули и кинули, и «мыслю, следовательно существую» не про них, потому причинно-следственная связь для этих «чортовых» русских давно уже, из самого начала, несущественна: её нет на самом деле. И Кантовское «трансцендентальное» - мираж, и пыль пыли сего миража - его же пера «апперцепции».
А всё прочее, то есть всё то, что видел европеец Декарт из-за своей границы, из рационального далёка, из опасливого неприближения - причудливый калейдоскоп пёстрых театральных эффектов, обманка ненагоняемого горизонта, улыбка Бога - и плоть и призрачность октябрьских аллей.
Sic.
1 А.Тыркова-Вильямс. Жизнь Пушкина. Т.2. М., 2004. С. 328.
«Всё из ничего» - сокрушительнейшая характеристика «театрального» царствования. А ведь были и театры военных действий, были Смоленск, Бородино, Малоярославец, Березина, Лейпциг и Париж…
«Подлинные интересы России» - это разве не теперь, на втором десятке XXI века сказано, а без малого две сотни лет назад?
Спустя несколько месяцев Пушкин напишет знаменитое «Клеветникам России», и нельзя сказать, чтобы в изысканной публике (равно как в ближнем круге) приняли эти стихи без споров и возражений.
Но вот более чем примечательный момент:
«Из Москвы Чаадаев писал ему [Пушкину - О.Л.] по-французски: “Вот наконец Вы национальный поэт. Вы наконец нашли своё призвание. Особенно изумительны стихи к врагам России. В них мыслей больше, чем было сказано и создано у нас в целый век” (18 сентября 1831 г.).
Слова тем более любопытные, что в это время Чаадаев уже написал “Философические письма”, где обрекал Россию на политическое небытие…» [Выделение моё - О.Л.].1
***
Для русского раздвоиться в себе - натуральное дело, и усилий прилагать не требуется, довольно напряжения на «внешнем контуре»; и не в том дело, наверное, чтобы по линейке выстроиться: утром - подвиг, в обед - преступление, к ужину - покаянная молитва, в ночь и до рассвета самодопрос с пристрастием; решительно нет. Здесь, в русском, всё происходит «одновременно» - и торжественный проход в Царские врата, и корчи на дыбе в пытошной Тайного приказа. Головы рубят не топором - пытливым всматриванием в самого себя, и это страшнее, это та ещё мука, и она может быть очень даже долгою.
Историю русских, ставши и оставаясь историком, даже гениальным, написать невозможно, потому она, история, потребует от «своего» автора большего как несовместимого с жизнью - видения, «до полной гибели, всерьёз». Эта история возможна только лишь смешением жанров - утопии и антиутопии, хроники и фантазии, кошмара и мечты. В этой истории сама история, в привычном понимании её - атавизм отошедшей в «небытие» линейности, мгновенное содрогание нервных окончаний в сне-памяти, остаточная судорога «бернаровских хвостиков», давно остывший труп Настасьи Филипповны Барашковой, в окружении свечей и лейденских банок (с проводками к трупу царевны-лягушки, для оживления). Труп, над которым склонились безутешные, то безумно хохочущие, то рыдающие, действовавшие и всё ещё действующие (и намеренные действовать) лица - купчина-миллионщик Парфён Рогожин и князь не от мира сего Мышкин (тоже ведь - «миллионщик», а то!), и оба - нищие, нищее некуда: не стяжай, на то камины нам даны!..
И поля горшечника.
***
«Историк не астроном. Провидение не алгебра». История русских требует мысли и формулы запредельных для пределов нашего трёхмерья и двусветья. Европейцу этого ни при каких данностях не осилить. Европеец Декарт попросится к сумасшедшим (там, дескать, если идти от обратного, собраны нормальные люди), но найдёт одного Чаадаева - чертящим на песке формулу из «человека», «рамок свободы» и «черт оседлости», «счастья» и «закона». И европеец Декарт неминуемо и в тот ж самый миг догадается (а «русские европейцы» ему шепнут-подскажут), что неподдельные и как бы настоящие русские в очередной раз всех обманули и кинули, и «мыслю, следовательно существую» не про них, потому причинно-следственная связь для этих «чортовых» русских давно уже, из самого начала, несущественна: её нет на самом деле. И Кантовское «трансцендентальное» - мираж, и пыль пыли сего миража - его же пера «апперцепции».
А всё прочее, то есть всё то, что видел европеец Декарт из-за своей границы, из рационального далёка, из опасливого неприближения - причудливый калейдоскоп пёстрых театральных эффектов, обманка ненагоняемого горизонта, улыбка Бога - и плоть и призрачность октябрьских аллей.
Sic.
1 А.Тыркова-Вильямс. Жизнь Пушкина. Т.2. М., 2004. С. 328.