ЗаДУМчиВЫЙ пЕвЕЦ
Когда прочитываешь что-нибудь о детско-юношеских годах Пушкина (практически любое из популяризаторского набора), сознаёшь, что чуть не все эти крепко насусаленные леденцы-помадки есть не образцы «эстетического выражения самой действительности», т.е. самого Пушкина, и даже не национальный миф «Пушкин», но нечто вроде отображения мифа о нём, а чаще - отображения отображений. То есть совсем ненастоящее, не лицо, а маньеристский портрет из овощей и фруктов - вот, кажется мне, образ, подходящий для определения сути подобных писаний.
К чему я? А к тому, в частности, что мальчика Пушкина, помимо грамоты и азов кое-каких наук, учили главному - именно тому, кто он, Пушкин Александр Сергеевич, учили что он, прежде всего, - дворянин, что долг его, как и всех дворян - служить Государю, который, в свою очередь, тоже дворянин, но первый из всего дворянского сословия; что сословие не всё однородно, однако общее для всех в нём - честь; что честь неразменна, что она или есть или нет, что сослагательностей понятие чести не терпит… А за сим учили обращению и с равными себе, и с людьми прочих сословий - дворовыми, прислугой, крестьянами, мещанами в улице, купцами, священниками и подъячими в храме… Учили сыновскому долгу послушания как подданства и ступени к будущему отцовству.
(Когда кто-нибудь из теперешних диванных психаложников берёт себе за труд подсчитывать число вызовов и дуэлей Пушкина, а с тем объяснять их значительное количество «вздорностью характера», «африканской пылкостью» национальной иконы, или вовсе - взяв число вызовов и наложив на него число примирений, хмыкает нечто вроде того, что «Пушкин-то позёр и трус, и поделом ему», то он, этот диванщик, вовсе, как представляется мне, не понимает, да и не способен, наверное, понять, что такое честь для такого дворянина, каким был Пушкин, - это первое; и второе - что единственными, пожалуй, опорами в жизни Пушкина - от лицейских лет и до Чорной речки - оставались Честь и Литература, и более, кажется, ничего.)
***
Выходя напрямую к делу - мальчика учили его месту и повадкам в обществе, социализировали, говоря теперешним языком; при этом сами основы общества, несмотря на известные и ранее неслыханные потрясения (прежде всего во Франции того времени), представлялись незыблемыми, «вечными» как «Богом данными».
И вот - Лицей, из детства - в подростки, из подростков - в юность: воспитанники учились долгие шесть лет. Учились и взрослели, вставали на ноги и на крыло. Любопытно свидетельство Алексея Илличевского, сына Томского губернатора, «любезного остряка» и карикатуриста в Лицейские годы, впоследствии - стихотворца и (долг службы) статского советника, чиновника, но не первых статей: «...до самого вступления в Лицей я не видел ни одного писателя - но в Лицее видел я Дмитриева, Державина, Жуковского, Батюшкова, Василия Пушкина и Хвостова».
И вот тут-то, на взрослении, при входе в «настоящую», да ещё столь духовно богатую, информационно насыщенную жизнь подростка Пушкина подстерёг страшный призрак, и призрак этот, подобно Каменному гостю, своевольно и легко обрушил надёжные как прежде, наверное, казалось, своды сознания: честь - обходима, долг долгу рознь, и государей, случается, убивают, и не внешние враги, не взбунтовавшиеся безумно-беспощадно дикие толпы, но верноподданные, но ближние, преторианцы и советники и мнимые друзья. И (что самое-то страшное) - дети, сыновья, наследники выходят в убийцы. И крепче того: иных государей «необходимо» и «справедливо» убивают…
Именно в Лицее Пушкин начал жить сочинительством: в 1814-м журнал «Вестник Европы» публикует «К другу стихотворцу»; в том же году пишутся впоследствии знаменитые «Воспоминания в Царском Селе», и в 1815 следует публикация их в журнале «Российский музеум»; «взрослые дяди» принимают Пушкина-лицеиста в литературное общество «Арзамас», принимают на равной ноге, и новичок-мальчишка дерзит самому Аракчееву (послание «Лицинию»). Сочиняются сомнительные: «Бова» (тень Радищева), «Тень Фонвизина»… наконец - дерзкое «Безверие»…
Светлый ещё вчера мальчик Пушкин (все мальчики светлы, все дети - недавние ангелы) очутывается одиноко балансирующим на кончике иглы над разверстой бездной:
Лишенный всех опор отпадший веры сын
Уж видит с ужасом, что в свете он один,
И мощная рука к нему с дарами мира
Не простирается из-за пределов мира…
Где вы, мудрые друзья, где - старшие братья и отцы, или вы той же «веры» - «веры» без опор? Это и есть то, что позднее Достоевский обозначит как «надлом», придав сему вселенское, всечеловеческое значение; и пускай подросток Пушкин ещё по-мальчишьи позёрит, скептицизм его не достиг тех областей, где мятежничает закоренелый циник, но и всё же:
… Во храм ли Вышнего с толпой он молча входит,
Там умножает лишь тоску души своей.
При пышном торжестве старинных алтарей,
При гласе пастыря, при сладком хоров пенье,
Тревожится его безверия мученье.
Он Бога тайного нигде, нигде не зрит,
С померкшею душой святыне предстоит,
Холодный ко всему и чуждый к умиленью
С досадой тихому внимает он моленью.
«Счастливцы! - мыслит он, - почто не можно мне
Страстей бунтующих в смиренной тишине,
Забыв о разуме и немощном, и строгом,
С одной лишь верою повергнуться пред Богом!»
Напрасный сердца крик! нет, нет! не суждено
Ему блаженство знать! Безверие одно,
По жизненной стезе во мраке вождь унылый,
Влечет несчастного до хладных врат могилы.
Ни слова верного, ни дружеской руки… Это зачаток трагедии, это - первый штрих к портрету трагического героя, которому от роду всего-то пятнадцать, шестнадцать лет. Целый мир обрушился, а с ним над краем бездны оказался человек. Имя человека - Пушкин. Итог? По выходе из Лицея, в 1817 году, когда Пушкину стукнуло 18-ть, он сочиняет оду, и даёт ей название - «Вольность». Это уже не стенания потерянной души, это - бунт, тот самый, «которым жить нельзя». Спустя три года, в 1820-м ода стала известной «в верхах»; «заслуженный» автор отправлен (больше для острастки, чем в меру содеянного) в ссылку.
Дам целиком. Вчитайтесь.
Ода «Вольность».
Беги, сокройся от очей,
Цитеры слабая царица!
Где ты, где ты, гроза царей,
Свободы гордая певица?
Приди, сорви с меня венок,
Разбей изнеженную лиру...
Хочу воспеть Свободу миру,
На тронах поразить порок.
Открой мне благородный след
Того возвышенного галла,
Кому сама средь славных бед
Ты гимны смелые внушала.
Питомцы ветреной Судьбы,
Тираны мира! трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Увы! куда ни брошу взор -
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная Власть
В сгущенной мгле предрассуждений
Воссела - Рабства грозный Гений
И Славы роковая страсть.
Лишь там над царскою главой
Народов не легло страданье,
Где крепко с Вольностью святой
Законов мощных сочетанье;
Где всем простерт их твердый щит,
Где сжатый верными руками
Граждан над равными главами
Их меч без выбора скользит
И преступленье свысока
Сражает праведным размахом;
Где не подкупна их рука
Ни алчной скупостью, ни страхом.
Владыки! вам венец и трон
Дает Закон - а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу, иль царям
Законом властвовать возможно!
Тебя в свидетели зову,
О мученик ошибок славных,
За предков в шуме бурь недавных
Сложивший царскую главу.
Восходит к смерти Людовик
В виду безмолвного потомства,
Главой развенчанной приник
К кровавой плахе Вероломства.
Молчит Закон - народ молчит,
Падет преступная секира...
И се - злодейская порфира
На галлах скованных лежит.
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты богу на земле.
Когда на мрачную Неву
Звезда полуночи сверкает
И беззаботную главу
Спокойный сон отягощает,
Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец -
И слышит Клии страшный глас
За сими страшными стенами,
Калигулы последний час
Он видит живо пред очами,
Он видит - в лентах и звездах,
Вином и злобой упоенны,
Идут убийцы потаенны,
На лицах дерзость, в сердце страх.
Молчит неверный часовой,
Опущен молча мост подъемный,
Врата отверсты в тьме ночной
Рукой предательства наемной...
О стыд! о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары!..
Падут бесславные удары...
Погиб увенчанный злодей.
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
***
«Глядит задумчивый певец…» Повторю - задумчивый Пушкин всё ещё наивный мальчишка, не более того; его «свобода», «закон», «печать проклятия», «народы», «вольность и покой» - карнавальная мишура, феатр; его угрозы («днесь учитесь, о цари!») - размахиванье дурилкиным картонным мечом. Живые и чиновные и важные и гордые «убийцы потаенны» не персонажи Светониевой истории о жизни и смерти Гая Калигулы или Нерона, они - не турецкие «янычары», но действующие генералы и настоящие подполковники Императорской гвардии, современники и соседи, они - рядом, их можно ненароком коснуться, с ними (если снизойдут) можно говорить; позор бесчестия их миновал, клеймо изменников не легло на их светлые чела, их и не думали казнить и ссылать в каторгу за вопиющее преступление. Да что - самой-то ведь Империей, «Третьим Римом» правит отцеубийца…
Повторю - здесь, в «Вольности», Пушкин всё ещё и всего лишь мальчишка-«безбожник»: «власть и трон даёт закон - а не природа»; однако «юный натуралист» в Пушкине уже уступает место «законнику»-руссоисту (Жан-Жак Руссо, 1712-1778 гг.); «помазанье Божье» монарха отвергается и «натурально» отменяется 18-летним Пушкиным.
Что это как не измена?
«Славная измена» - лицо эпохи, обыденность, нечто вроде вывески над конторой гробовщика, назойливо мелькающей (дежавю) в окошке кареты, перевозящей тебя с бала на бал, с дружеской пирушки под зелёную лампу «Арзамаса». Тема измены становится, на мой взгляд, одной из основных тем не только творчества, а и самой жизни Пушкина...
Да и то: куда глядел Бог в то время, когда наносились «бесславные удары»? И ведь, несмотря на «бесславье», не впервые в новой (по времени Пушкина) истории наносились, стали чем-то вроде «традиции». И Пушкин во всю свою дальнейшую жизнь станет искать «поводы» и «способы» высказать «наболевшее», неизбываемое, преследующее точно чорная тень. Через три года после «Полтавы» (1828-й, с первоначальным названием - «Мазепа», изменник) и год спустя после «Повестей Белкина» и «Бориса Годунова» (драматическая повесть издана в1830-ом; написана в 1825-м, в ссылке в Михайловском) в тетрадях Пушкина появляется заметка «Богородицыны дочки»:
«Царевича Алексея Петровича положено было отравить ядом. Денщик Петра Первого Ведель* заказал оный аптекарю Беру. В назначенный день он прибежал за ним, но аптекарь, узнав, для чего требуется яд, разбил склянку об пол. Денщик взял на себя убиение царевича и вонзил ему тесак в сердце. (Всё это мало правдоподобно). Как бы то ни было, употребленный в сем деле денщик был отправлен в дальную деревню, в Смоленскую губернию. Там женился он на бедной дворянке из роду, кажется, Энгельгардовых. Семейство сие долго томилось в бедности и неизвестности. В последствии времени Ведель умер, оставя вдову и трех дочерей. Об них напомнили императрице Елисавете. Она не знала, под каким предлогом вытребовать ко двору молодых Ведель. Князь Одоевский выдумал сказку о богородице, будто бы явившейся к умирающей матери и приказавшей ей надеяться на ее милость. Девицы призваны были ко двору и приняты на ноге фрейлин. Они вышли замуж уже при Екатерине: одна за Панина, другая за Чернышева (Анна Родионовна, умершая в прошлом 1830 году), третья не помню за кем» [Выделение моё - О.Л.].
Царский денщик «взял на себя убиение царевича», уличонного в измене. Смягчает ли это обстоятельство (измена царевича) очевидную вину денщика, его собственную измену как участие в убийстве законного наследника, пусть и по приказу и в виду доказанной вины, но ведь убийство - тайное?!..
Греческую и римскую («древнюю») историю Пушкину преподали в Лицее. Из неё Пушкин знал, что из убийц Калигулы («двойника» Павла Первого в оде «Вольность») император Клавдий казнил главарей (Кассия Херею и Юлия Лупа), а также «несколько трибунов и центурионов из участников заговора», «как пример на будущее время» (Светоний). Избежать наказания удалось только Корнелию Сабину, но и только.
А в записи Пушкина - что? Убийца отправлен «в дальнюю деревню», на дожитие как на спокой. Бедность? Но бедность не порок и не плаха. Убийца прожил своё и мирно почил. Тем временем Императрица Елизавета Петровна, взявшая трон своим «славным» переворотом, ищет предлога облагодетельствовать хотя бы дочерей убийцы, тем самым отблагодарить верного почившему батюшке слугу-мертвеца, а там и пристраивает денщиковых немок в русские фамилии, и ведь не в последние, не за уездно-поместных сидельцев (вроде нашего Белкина) отдаёт! И следующая «переворотчица», славнейшая Екатерина Алексеевна, едва упрочившись на престоле, благодетельствует внучке Петрова денщика (см. примечание); с чего бы? И Павел-«Калигула» к тому же семени тянется! Да право - что за наваждение?..
Пушкин фиксирует детали, они нужны ему, они имеют свою цену. И продолжение. Самое неожиданное. Неожиданное, потому - впрямую касается следующего переворота, очередного цареубийства, уже - убийства «Калигулы»:
Л.Л. Беннигсен, генерал, один из заговорщиков на Павла Первого, предводитель убийц,** много лет спустя после переворота 1801 года, своему племяннику фон Веделю*** говорил следующее: «Он [Павел Первый - О.Л.] для этой цели [речь о планах побега из Гатчины к уральским казакам. - О.Л.] производил рекогносцировку путей сообщения. Он намеревался выдать себя за Петра III, а себя объявить умершим». - Цит. по: Н. Эйдельман. Из потаённой истории России XVIII-XIX веков. М., 1993. С.211.
Фон Ведели и Беннигсен… «Династия» цареубийц? Однофамильцы? Был ведь и другой фон Ведель, пруссак на службе у Наполеона, в войну 12-го года попавший в плен к казакам и выдавший себя за родню «русских» фон Веделей, на чём выиграл некоторые поблажки… А и знал ли Пушкин о такого рода преемстве?
Мнение исследователя и ещё одна деталь - тоже «цареубийственная»:
«По сведениям Пушкина (этим сведениям должно верить, так как поэт имел ряд высокопоставленных, очень осведомлённых собеседников), “не только в простом народе, но и в высшем сословии существовало мнение, что будто государь (Пётр III) жив и находится в заключении. Сам Великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить сему слуху. По восшествии на престол первый вопрос Государя графу Гудовичу был: «Жив ли мой отец?»”». - Там же. С. 206-207.
***
Страшное раздвоение, такое, что и Достоевскому, что называется, не снилось, не снилось, может быть, и позднейшим психиатрам Павловских «сред» (Академик Павлов, не путать с Императором!): объявить себя воскресшим мертвецом, в чью смерть до конца не веришь, из сыновей выскочить в свои же собственные отцы, а себя убить заживо… и при этом - измена, измена узурпировавшей трон (факт ведь) матери, а с матерью - Империи, измена Цесаревича с казаками! Невероятно…
В этом безумном-безумном-безумном мире русской души остаться цельным было, наверное, невозможно. И ни вкрапления сумрачного германского гения с налётом «штурма и натиска», ни французские мышление и разговорный язык (в Лицее Пушкина прозвали «Французом»), ни африканская «дикость» не объясняют вполне «пресловутой» загадки русской души; уверен - не объясняют. «Славная измена» - и родовое клеймо русской элиты той поры, и, одномоментно - крест. Крест, на который потомкам знатных и «рядовых» родов, сыновьям «благородных родителей», иванам петровичам белкиным, ста лет не пройдёт - придётся взойти…
И ещё момент: Пушкина, кажется, интересует преемственность, почти «династическая», в «переворотчиках», изменниках и цареубийцах; он как бы примеряет маску изменника на себя, примеряет, ищет оправданий, но и, будучи человеком чести, не щадит в итоге. Появление Пушкиных в «Борисе Годунове», думается мне, из этого интереса и произошло.
Пушкин:
Племянник мой, Гаврила Пушкин, мне
Из Кракова гонца прислал сегодня.
Странную племянник пишет новость.
Сын Грозного... постой… Державный отрок,
По манию Бориса убиенный...
Димитрий жив.
Пушкин
… вряд царю Борису
Сдержать венец на умной голове.
И поделом ему! он правит нами,
Как царь Иван (не к ночи будь помянут).
Что пользы в том, что явных казней нет,
Что на колу кровавом, всенародно,
Мы не поем канонов Иисусу,
Что нас не жгут на площади, а царь
Своим жезлом не подгребает углей?
Уверены ль мы в бедной жизни нашей?
Нас каждый день опала ожидает,
Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы,
А там - в глуши голодна смерть иль петля.
Знатнейшие меж нами роды - где?..
Белкин «Истории села Горюхина»: «Все роды поэзии (ибо о смиренной прозе я еще и не помышлял) были мною разобраны, оценены, и я непременно решился на эпическую поэму, почерпнутую из отечественной истории. Недолго искал я себе героя. Я выбрал Рюрика - и принялся за работу. <…> Несмотря на то поэма моя подвигалась медленно, и я бросил ее на третьем стихе. Я думал, что эпический род не мой род, и начал трагедию Рюрик. Трагедия не пошла. Я попробовал обратить ее в балладу - но и баллада как-то мне не давалась. Наконец вдохновение озарило меня, я начал и благополучно окончил надпись к портрету Рюрика».
Разумеется, Белкин - даже не вымышленный Рюрикович, не из знатнейших родов, однако он отчего-то задаётся тем же, кажется, вопросом, что боярин Пушкин в «Годунове»:
- Знатнейшие меж нами роды - где?..
Напомню, что «Иван Петрович осенью 1828 года занемог простудною лихорадкою, обратившеюся в горячку, и умер, несмотря на неусыпные старания уездного нашего лекаря, человека весьма искусного, особенно в лечении закоренелых болезней, как то мозолей и тому подобного. Он скончался на моих руках на 30-м году от рождения и похоронен в церкви села Горюхина близ покойных его родителей».
К 1827 году дело с участниками декабрьского путча (попытки переворота) и прочими «тайнообщественниками» было завершено. Пятеро из признанных зачинщиками были казнены, других - и первых в злодействии, и последних - кого отправили в кандалах в Сибирь, кого… помиловали. И среди них - первых и последних - были те, о ком вопрошает боярин Пушкин: Знатнейшие меж нами роды - где?..
Известно, что значительную часть мятежников составили выходцы из знатных родов, принадлежали к аристократии - и древне-коренной, и новой; к примеру, отец обоих Муравьёвых был воспитателем царя Александра; отец Коновницына исполнял должность военного министра, граф Бобринский был внуком Екатерины II и кузеном Николая Павловича (sic!). Но все они, как и И.Анненков, к примеру (тот самый, что стал известен своей любовью с Жанеттой Полиной Гебль, в замужестве - Прасковьей Анненковой), - «новики» в сравнении, скажем, с «диктатором» одного дня, князем С.Трубецким****, или экстренно избранным ему на замену князем Е.Оболенским 1-м,***** фактически руководившим «боевыми действиями» на Сенатской площади, и лично, штыковым ударом ранившим М.Милорадовича. Один из них, Трубецкой - Гедиминович, потомок участника Куликовской битвы, другой, Оболенский - Рюрикович; князья Серебряные, князья Репнины, князья Долгоруковы - всё из этого рода, из Оболенских.
И вот я думаю - а разве люди декабря 1825-го не «решились на эпическую поэму», «выбрав себе Рюрика», «начали трагедию», с эпосом не совладав, а там, поскольку ни трагедия, ни даже «баллада» им в свою очередь не дались, «благополучно» в некотором смысле «окончили надписью к портрету Рюрика»? Не об этом ли - задумчивый певец несбывшейся Горюхинской истории?
И уж коли так дело встаёт, то вот ещё один «рюриковский»-бунтовщицкий след в Иване Петровиче Белкине, и след этот что родимое пятно на едва различимом лике покойного. Известно, что один из повешенных по делу декабря 1825-го (дважды повешенный), Кондратий Рылеев - тот самый, автор концепции «всепроникающих идей» (см. предыдущую пулевую заметку), был хорошо известен Пушкину, известен лично (в 1819-м они встретились на дуэли по поводу «высечения» Пушкина, но оба стреляли в воздух), и как стихотворец. В марте 1825-го Пушкин, на одном письме вывел о Рылееве: «Очень знаю, что я его учитель в стихотворном языке, но он идет своей дорогой. Он в душе поэт. Я опасаюсь его не на шутку и жалею очень, что его не застрелил, когда к тому имел случай - да черт его знал!..»
А вот как начинается «программное», изданное в 1825 году, произведение Кондратия Рылеева - «Думы» (с посвящением Его высокопревосходительству адмиралу Н.С. Мордвинову, коего мятежники полагали призвать, в паре со Сперанским, к «володению» Русским государством):
«Рурик, основатель Российского государства, умирая (в 879 г.), оставил малолетнего сына, Игоря, под опекою своего родственника, Олега…»
Пушкин успел отписать Рылееву свою критику «подписи под портретом Рюрика»: «… слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест (loci topici)… описание места действия, речь героя и - нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен».
«… Ничего, кроме имён». Ни славы, ни чести. Ни сыновства, ни отцовства. Страшный приговор.
Пушкин повторит его в Иване Петровиче Белкине «Истории села Горюхина». Задумчивость некогда вольнодумно-безбожного Певца вошла в пору истинной зрелости, прошлое - лицейское и вкруг-декабрьское, изжито; вопрошание осталось, однако смысловое наполнение его оказывается иным:
- Знатнейшие меж нами роды - где?..
Прервусь, да и то: пора возвращаться к началу - через Лицей, скрозь Сперанского и иже с ним, возвращаться к исканию черт подлинного лица в многослойной маске Ивана Петровича Белкина. Возвращаться, не без горькой усмешки повторяя про себя строфу Рылеевского «Гражданина»:
Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан
И подражать тебе, изнеженное племя
Переродившихся славян?..
* Ведель - барон Иродион Кондратьевич фон Ведель (ум. 1754), генерал-майор. Был женат не на Энгельгардт, а на Анастасии Богдановне Пассек и имел двух дочерей: Анну Иродионовну (1745-1830), бывшую замужем за графом Захаром Григорьевичем Чернышевым, и Марию Иродионовну - за графом Петром Ивановичем Паниным.
А вот что известно о «выдумке Одоевского»: «С 1766 года супругой фельдмаршала З.Г. Чернышева была Анна Родионовна, урожденная баронесса фон Ведель (1744-1830). В браке они прожили 18 лет. Графиня А.Р. Чернышева была старшей дочерью генерал-майора барона Родиона (Иродиона) Кондратьевича фон Веделя (ум. в 1754 году) и Анастасии Богдановны, урожденной Пассек (ум. в 1757 году). Существует давняя легенда, которая словно предопределила глубокую религиозность Анны Родионовны Чернышевой и череду ее богоугодных дел. Предание связано с чудесами Ахтырской иконы Божией матери, явленной в 1739 году в городе Ахтырке Харьковской губернии. Икона прославилась исцелениями, привлекая к себе толпы богомольцев. Тяжело заболев, за помощью к чудотворному образу приехала и вдова генерала Веделя Анастасия Богдановна. Здесь, в Ахтырке, баронессе явилась Богородица, которая предрекла больной скорую кончину, пообещав свою защиту ее двум дочерям. “А о детях своих не заботься, - будто бы сказала Дева Мария умирающей, - я стану их покровительницей”. Вскоре мать Анны и Марии действительно умерла “в благости и умиротворении”. Эта история стала известна при дворе, и набожная императрица Елизавета взяла осиротевших девочек к себе на воспитание. Позже А.С. Пушкин записал это семейное предание, назвав заметку “Богородицыны дочки”.
Анна в юности была красива. Воспитатель царевича С. Порошин писал, что в середине 1760-х годов юный Павел был очарован ею. В 1766 году Екатерина II устроила ее свадьбу с З.Г. Чернышевым, который был старше невесты ровно наполовину - на 22 года. Брак был счастливым, но бездетным. В 1773 году графиня была пожалована званием статс-дамы двора...»
**Одна из версий цареубийства, а с ней - как бы ещё один собственник убийственного шарфа: «Один из заговорщиков поспешил известить об этом [отречении] Беннигсена, остававшегося в смежной комнате и с подсвечником в руке рассматривавшего картины, развешанные по стенам. Услышав об отречении Павла, Беннигсен снял с себя шарф и отдал сообщнику, сказав: „Мы не дети, чтоб не понимать бедственных последствий, какие будет иметь наше ночное посещение Павла, бедственных для России и для нас. Разве мы можем быть уверены, что Павел не последует примеру Анны Иоанновны?“. Этим смертный приговор был решён. После перечисления всего зла, нанесённого России, граф Зубов ударил Павла золотой табакеркой в висок, а шарфом Беннигсена из серебряной нити его задушили». - М. Фонвизин.
***Фон Ведель Эрнст, майор, племянник Л. Беннигсена.
**** Справка: «Трубецкие - Гедиминовичи, потомки участника Куликовой битвы. Сергей Трубецкой, несбывшийся “диктатор” декабря 1825-го.
Арестован С. П. Трубецкой был в ночь с 14 на 15 декабря в квартире свояка, австрийского посла Лебцельтерна, и сразу отвезён в Зимний дворец. Император вышел к нему и сказал, указывая на лоб Трубецкого: “Что было в этой голове, когда вы, с вашим именем, с вашей фамилией, вошли в такое дело? Гвардии полковник! Князь Трубецкой! Как вам не стыдно быть вместе с такою дрянью! Ваша участь будет ужасная!”
28-го марта 1826 года в каземат к Трубецкому вошёл генерал-адъютант Бенкендорф и требовал от имени государя, чтобы он открыл, какие у него были сношения со Сперанским; при этом Бенкендорф обещал, что всё сказанное останется в секрете, что Сперанский ни в каком случае не пострадает, и что государь хочет только знать, в какой степени он может ему доверять. Трубецкой отвечал, что встречал Сперанского в светском обществе, но никаких особенных отношений к нему не имеет. Тогда Бенкендорф сказал Трубецкому, будто бы он рассказывал о своем разговоре со Сперанским и будто бы даже советовался с ним о будущей конституции в России. Трубецкой решительно отрицал это.
По требованию Бенкендорфа Трубецкой записал какой-то разговор о Сперанском и Магницком, который у него был с Г. Батеньковым и К. Рылеевым. Очевидно, к этому случаю имеет отношение одно место в необнародованном в своё время приложении к донесению следственной комиссии, где говорится, что руководители «Северного общества» предполагали сделать членами временного правительства адмирала Мордвинова и тайного советника Сперанского: “первый … изъявлял мнения, противные предположениям министерств, а второго они (по словам кн. Трубецкого) считали не врагом новостей”. Верховный суд приговорил Трубецкого к смертной казни отсечением головы. По резолюции государя 10 (22) июля 1826 года смертная казнь была заменена для Трубецкого вечной каторжной работой».
***** Известно следующее: «Князь Евгений Петрович Оболенский 1-й (6 [17] октября 1796, Новомиргород - 26 февраля [10 марта] 1865, Калуга) - русский офицер из рода Оболенских, один из самых активных участников восстания декабристов. Начало рода положил рюрикович в 13-м поколении. Князья Серебряные, князья Репнины, князья Долгоруковы - всё из этого рода, из Оболенских. Оболенский был избран начальником штаба накануне восстания, а 14 декабря 1825 года командующим восставшими войсками вместо неявившегося С. П. Трубецкого. В ходе восстания штыком ранил М. А. Милорадовича. Оболенский был осуждён по I разряду с лишением княжеского титула и 10 июля 1826 года приговорён к вечным каторжным работам; 21 июля 1826 года отправлен закованным в Сибирь. Ещё до прибытия его в Иркутск, срок каторги был сокращён до 20 лет. 8 ноября 1832 года срок каторги был сокращён до 15 лет, а 14 декабря 1835 года до 13 лет».
Историк фиксирует: «Род князей Оболенских представляет одну из самых замечательных отраслей потомства Рюрика. В XV и XVI столетиях ни один род не выставил, сравнительно с ним, столько знаменитых деятелей, как на административном, так и, в особенности, на военном поприщах. Представители его… способствовали великому князю Василию Васильевичу Тёмному победить крамолу Шемяки, и тем спасти для России такую крупную царственную личность, как Иоанн III Васильевич, который, как и его сын… Василий Иоаннович, не мало обязаны были трудами и подвигами князей Оболенских в окончательном объединении и устроении Московского государства. Точно так же в княжение Иоанна IV Грозного мы видим массу замечательных военных деятелей из рода князей Оболенских, до тех пор, пока бич этого Государя не коснулся самых лучших его членов и не заслуженными гонениями и казнями не уничтожил большинство их. - После этого, во всё продолжение XVII и XVIII столетий, род, как бы уставший от чрезмерной деятельности, не выделяет из своей среды почти ни одной выдающейся личности, и только в XIX веке и в настоящее время, как бы отдохнувший, снова является на поприще государственной деятельности».
К чему я? А к тому, в частности, что мальчика Пушкина, помимо грамоты и азов кое-каких наук, учили главному - именно тому, кто он, Пушкин Александр Сергеевич, учили что он, прежде всего, - дворянин, что долг его, как и всех дворян - служить Государю, который, в свою очередь, тоже дворянин, но первый из всего дворянского сословия; что сословие не всё однородно, однако общее для всех в нём - честь; что честь неразменна, что она или есть или нет, что сослагательностей понятие чести не терпит… А за сим учили обращению и с равными себе, и с людьми прочих сословий - дворовыми, прислугой, крестьянами, мещанами в улице, купцами, священниками и подъячими в храме… Учили сыновскому долгу послушания как подданства и ступени к будущему отцовству.
(Когда кто-нибудь из теперешних диванных психаложников берёт себе за труд подсчитывать число вызовов и дуэлей Пушкина, а с тем объяснять их значительное количество «вздорностью характера», «африканской пылкостью» национальной иконы, или вовсе - взяв число вызовов и наложив на него число примирений, хмыкает нечто вроде того, что «Пушкин-то позёр и трус, и поделом ему», то он, этот диванщик, вовсе, как представляется мне, не понимает, да и не способен, наверное, понять, что такое честь для такого дворянина, каким был Пушкин, - это первое; и второе - что единственными, пожалуй, опорами в жизни Пушкина - от лицейских лет и до Чорной речки - оставались Честь и Литература, и более, кажется, ничего.)
***
Выходя напрямую к делу - мальчика учили его месту и повадкам в обществе, социализировали, говоря теперешним языком; при этом сами основы общества, несмотря на известные и ранее неслыханные потрясения (прежде всего во Франции того времени), представлялись незыблемыми, «вечными» как «Богом данными».
И вот - Лицей, из детства - в подростки, из подростков - в юность: воспитанники учились долгие шесть лет. Учились и взрослели, вставали на ноги и на крыло. Любопытно свидетельство Алексея Илличевского, сына Томского губернатора, «любезного остряка» и карикатуриста в Лицейские годы, впоследствии - стихотворца и (долг службы) статского советника, чиновника, но не первых статей: «...до самого вступления в Лицей я не видел ни одного писателя - но в Лицее видел я Дмитриева, Державина, Жуковского, Батюшкова, Василия Пушкина и Хвостова».
И вот тут-то, на взрослении, при входе в «настоящую», да ещё столь духовно богатую, информационно насыщенную жизнь подростка Пушкина подстерёг страшный призрак, и призрак этот, подобно Каменному гостю, своевольно и легко обрушил надёжные как прежде, наверное, казалось, своды сознания: честь - обходима, долг долгу рознь, и государей, случается, убивают, и не внешние враги, не взбунтовавшиеся безумно-беспощадно дикие толпы, но верноподданные, но ближние, преторианцы и советники и мнимые друзья. И (что самое-то страшное) - дети, сыновья, наследники выходят в убийцы. И крепче того: иных государей «необходимо» и «справедливо» убивают…
Именно в Лицее Пушкин начал жить сочинительством: в 1814-м журнал «Вестник Европы» публикует «К другу стихотворцу»; в том же году пишутся впоследствии знаменитые «Воспоминания в Царском Селе», и в 1815 следует публикация их в журнале «Российский музеум»; «взрослые дяди» принимают Пушкина-лицеиста в литературное общество «Арзамас», принимают на равной ноге, и новичок-мальчишка дерзит самому Аракчееву (послание «Лицинию»). Сочиняются сомнительные: «Бова» (тень Радищева), «Тень Фонвизина»… наконец - дерзкое «Безверие»…
Светлый ещё вчера мальчик Пушкин (все мальчики светлы, все дети - недавние ангелы) очутывается одиноко балансирующим на кончике иглы над разверстой бездной:
Лишенный всех опор отпадший веры сын
Уж видит с ужасом, что в свете он один,
И мощная рука к нему с дарами мира
Не простирается из-за пределов мира…
Где вы, мудрые друзья, где - старшие братья и отцы, или вы той же «веры» - «веры» без опор? Это и есть то, что позднее Достоевский обозначит как «надлом», придав сему вселенское, всечеловеческое значение; и пускай подросток Пушкин ещё по-мальчишьи позёрит, скептицизм его не достиг тех областей, где мятежничает закоренелый циник, но и всё же:
… Во храм ли Вышнего с толпой он молча входит,
Там умножает лишь тоску души своей.
При пышном торжестве старинных алтарей,
При гласе пастыря, при сладком хоров пенье,
Тревожится его безверия мученье.
Он Бога тайного нигде, нигде не зрит,
С померкшею душой святыне предстоит,
Холодный ко всему и чуждый к умиленью
С досадой тихому внимает он моленью.
«Счастливцы! - мыслит он, - почто не можно мне
Страстей бунтующих в смиренной тишине,
Забыв о разуме и немощном, и строгом,
С одной лишь верою повергнуться пред Богом!»
Напрасный сердца крик! нет, нет! не суждено
Ему блаженство знать! Безверие одно,
По жизненной стезе во мраке вождь унылый,
Влечет несчастного до хладных врат могилы.
Ни слова верного, ни дружеской руки… Это зачаток трагедии, это - первый штрих к портрету трагического героя, которому от роду всего-то пятнадцать, шестнадцать лет. Целый мир обрушился, а с ним над краем бездны оказался человек. Имя человека - Пушкин. Итог? По выходе из Лицея, в 1817 году, когда Пушкину стукнуло 18-ть, он сочиняет оду, и даёт ей название - «Вольность». Это уже не стенания потерянной души, это - бунт, тот самый, «которым жить нельзя». Спустя три года, в 1820-м ода стала известной «в верхах»; «заслуженный» автор отправлен (больше для острастки, чем в меру содеянного) в ссылку.
Дам целиком. Вчитайтесь.
Ода «Вольность».
Беги, сокройся от очей,
Цитеры слабая царица!
Где ты, где ты, гроза царей,
Свободы гордая певица?
Приди, сорви с меня венок,
Разбей изнеженную лиру...
Хочу воспеть Свободу миру,
На тронах поразить порок.
Открой мне благородный след
Того возвышенного галла,
Кому сама средь славных бед
Ты гимны смелые внушала.
Питомцы ветреной Судьбы,
Тираны мира! трепещите!
А вы, мужайтесь и внемлите,
Восстаньте, падшие рабы!
Увы! куда ни брошу взор -
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная Власть
В сгущенной мгле предрассуждений
Воссела - Рабства грозный Гений
И Славы роковая страсть.
Лишь там над царскою главой
Народов не легло страданье,
Где крепко с Вольностью святой
Законов мощных сочетанье;
Где всем простерт их твердый щит,
Где сжатый верными руками
Граждан над равными главами
Их меч без выбора скользит
И преступленье свысока
Сражает праведным размахом;
Где не подкупна их рука
Ни алчной скупостью, ни страхом.
Владыки! вам венец и трон
Дает Закон - а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
Где дремлет он неосторожно,
Где иль народу, иль царям
Законом властвовать возможно!
Тебя в свидетели зову,
О мученик ошибок славных,
За предков в шуме бурь недавных
Сложивший царскую главу.
Восходит к смерти Людовик
В виду безмолвного потомства,
Главой развенчанной приник
К кровавой плахе Вероломства.
Молчит Закон - народ молчит,
Падет преступная секира...
И се - злодейская порфира
На галлах скованных лежит.
Самовластительный Злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу.
Читают на твоем челе
Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты богу на земле.
Когда на мрачную Неву
Звезда полуночи сверкает
И беззаботную главу
Спокойный сон отягощает,
Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец -
И слышит Клии страшный глас
За сими страшными стенами,
Калигулы последний час
Он видит живо пред очами,
Он видит - в лентах и звездах,
Вином и злобой упоенны,
Идут убийцы потаенны,
На лицах дерзость, в сердце страх.
Молчит неверный часовой,
Опущен молча мост подъемный,
Врата отверсты в тьме ночной
Рукой предательства наемной...
О стыд! о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары!..
Падут бесславные удары...
Погиб увенчанный злодей.
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную Закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
***
«Глядит задумчивый певец…» Повторю - задумчивый Пушкин всё ещё наивный мальчишка, не более того; его «свобода», «закон», «печать проклятия», «народы», «вольность и покой» - карнавальная мишура, феатр; его угрозы («днесь учитесь, о цари!») - размахиванье дурилкиным картонным мечом. Живые и чиновные и важные и гордые «убийцы потаенны» не персонажи Светониевой истории о жизни и смерти Гая Калигулы или Нерона, они - не турецкие «янычары», но действующие генералы и настоящие подполковники Императорской гвардии, современники и соседи, они - рядом, их можно ненароком коснуться, с ними (если снизойдут) можно говорить; позор бесчестия их миновал, клеймо изменников не легло на их светлые чела, их и не думали казнить и ссылать в каторгу за вопиющее преступление. Да что - самой-то ведь Империей, «Третьим Римом» правит отцеубийца…
Повторю - здесь, в «Вольности», Пушкин всё ещё и всего лишь мальчишка-«безбожник»: «власть и трон даёт закон - а не природа»; однако «юный натуралист» в Пушкине уже уступает место «законнику»-руссоисту (Жан-Жак Руссо, 1712-1778 гг.); «помазанье Божье» монарха отвергается и «натурально» отменяется 18-летним Пушкиным.
Что это как не измена?
«Славная измена» - лицо эпохи, обыденность, нечто вроде вывески над конторой гробовщика, назойливо мелькающей (дежавю) в окошке кареты, перевозящей тебя с бала на бал, с дружеской пирушки под зелёную лампу «Арзамаса». Тема измены становится, на мой взгляд, одной из основных тем не только творчества, а и самой жизни Пушкина...
Да и то: куда глядел Бог в то время, когда наносились «бесславные удары»? И ведь, несмотря на «бесславье», не впервые в новой (по времени Пушкина) истории наносились, стали чем-то вроде «традиции». И Пушкин во всю свою дальнейшую жизнь станет искать «поводы» и «способы» высказать «наболевшее», неизбываемое, преследующее точно чорная тень. Через три года после «Полтавы» (1828-й, с первоначальным названием - «Мазепа», изменник) и год спустя после «Повестей Белкина» и «Бориса Годунова» (драматическая повесть издана в1830-ом; написана в 1825-м, в ссылке в Михайловском) в тетрадях Пушкина появляется заметка «Богородицыны дочки»:
«Царевича Алексея Петровича положено было отравить ядом. Денщик Петра Первого Ведель* заказал оный аптекарю Беру. В назначенный день он прибежал за ним, но аптекарь, узнав, для чего требуется яд, разбил склянку об пол. Денщик взял на себя убиение царевича и вонзил ему тесак в сердце. (Всё это мало правдоподобно). Как бы то ни было, употребленный в сем деле денщик был отправлен в дальную деревню, в Смоленскую губернию. Там женился он на бедной дворянке из роду, кажется, Энгельгардовых. Семейство сие долго томилось в бедности и неизвестности. В последствии времени Ведель умер, оставя вдову и трех дочерей. Об них напомнили императрице Елисавете. Она не знала, под каким предлогом вытребовать ко двору молодых Ведель. Князь Одоевский выдумал сказку о богородице, будто бы явившейся к умирающей матери и приказавшей ей надеяться на ее милость. Девицы призваны были ко двору и приняты на ноге фрейлин. Они вышли замуж уже при Екатерине: одна за Панина, другая за Чернышева (Анна Родионовна, умершая в прошлом 1830 году), третья не помню за кем» [Выделение моё - О.Л.].
Царский денщик «взял на себя убиение царевича», уличонного в измене. Смягчает ли это обстоятельство (измена царевича) очевидную вину денщика, его собственную измену как участие в убийстве законного наследника, пусть и по приказу и в виду доказанной вины, но ведь убийство - тайное?!..
Греческую и римскую («древнюю») историю Пушкину преподали в Лицее. Из неё Пушкин знал, что из убийц Калигулы («двойника» Павла Первого в оде «Вольность») император Клавдий казнил главарей (Кассия Херею и Юлия Лупа), а также «несколько трибунов и центурионов из участников заговора», «как пример на будущее время» (Светоний). Избежать наказания удалось только Корнелию Сабину, но и только.
А в записи Пушкина - что? Убийца отправлен «в дальнюю деревню», на дожитие как на спокой. Бедность? Но бедность не порок и не плаха. Убийца прожил своё и мирно почил. Тем временем Императрица Елизавета Петровна, взявшая трон своим «славным» переворотом, ищет предлога облагодетельствовать хотя бы дочерей убийцы, тем самым отблагодарить верного почившему батюшке слугу-мертвеца, а там и пристраивает денщиковых немок в русские фамилии, и ведь не в последние, не за уездно-поместных сидельцев (вроде нашего Белкина) отдаёт! И следующая «переворотчица», славнейшая Екатерина Алексеевна, едва упрочившись на престоле, благодетельствует внучке Петрова денщика (см. примечание); с чего бы? И Павел-«Калигула» к тому же семени тянется! Да право - что за наваждение?..
Пушкин фиксирует детали, они нужны ему, они имеют свою цену. И продолжение. Самое неожиданное. Неожиданное, потому - впрямую касается следующего переворота, очередного цареубийства, уже - убийства «Калигулы»:
Л.Л. Беннигсен, генерал, один из заговорщиков на Павла Первого, предводитель убийц,** много лет спустя после переворота 1801 года, своему племяннику фон Веделю*** говорил следующее: «Он [Павел Первый - О.Л.] для этой цели [речь о планах побега из Гатчины к уральским казакам. - О.Л.] производил рекогносцировку путей сообщения. Он намеревался выдать себя за Петра III, а себя объявить умершим». - Цит. по: Н. Эйдельман. Из потаённой истории России XVIII-XIX веков. М., 1993. С.211.
Фон Ведели и Беннигсен… «Династия» цареубийц? Однофамильцы? Был ведь и другой фон Ведель, пруссак на службе у Наполеона, в войну 12-го года попавший в плен к казакам и выдавший себя за родню «русских» фон Веделей, на чём выиграл некоторые поблажки… А и знал ли Пушкин о такого рода преемстве?
Мнение исследователя и ещё одна деталь - тоже «цареубийственная»:
«По сведениям Пушкина (этим сведениям должно верить, так как поэт имел ряд высокопоставленных, очень осведомлённых собеседников), “не только в простом народе, но и в высшем сословии существовало мнение, что будто государь (Пётр III) жив и находится в заключении. Сам Великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить сему слуху. По восшествии на престол первый вопрос Государя графу Гудовичу был: «Жив ли мой отец?»”». - Там же. С. 206-207.
***
Страшное раздвоение, такое, что и Достоевскому, что называется, не снилось, не снилось, может быть, и позднейшим психиатрам Павловских «сред» (Академик Павлов, не путать с Императором!): объявить себя воскресшим мертвецом, в чью смерть до конца не веришь, из сыновей выскочить в свои же собственные отцы, а себя убить заживо… и при этом - измена, измена узурпировавшей трон (факт ведь) матери, а с матерью - Империи, измена Цесаревича с казаками! Невероятно…
В этом безумном-безумном-безумном мире русской души остаться цельным было, наверное, невозможно. И ни вкрапления сумрачного германского гения с налётом «штурма и натиска», ни французские мышление и разговорный язык (в Лицее Пушкина прозвали «Французом»), ни африканская «дикость» не объясняют вполне «пресловутой» загадки русской души; уверен - не объясняют. «Славная измена» - и родовое клеймо русской элиты той поры, и, одномоментно - крест. Крест, на который потомкам знатных и «рядовых» родов, сыновьям «благородных родителей», иванам петровичам белкиным, ста лет не пройдёт - придётся взойти…
И ещё момент: Пушкина, кажется, интересует преемственность, почти «династическая», в «переворотчиках», изменниках и цареубийцах; он как бы примеряет маску изменника на себя, примеряет, ищет оправданий, но и, будучи человеком чести, не щадит в итоге. Появление Пушкиных в «Борисе Годунове», думается мне, из этого интереса и произошло.
Пушкин:
Племянник мой, Гаврила Пушкин, мне
Из Кракова гонца прислал сегодня.
Странную племянник пишет новость.
Сын Грозного... постой… Державный отрок,
По манию Бориса убиенный...
Димитрий жив.
Пушкин
… вряд царю Борису
Сдержать венец на умной голове.
И поделом ему! он правит нами,
Как царь Иван (не к ночи будь помянут).
Что пользы в том, что явных казней нет,
Что на колу кровавом, всенародно,
Мы не поем канонов Иисусу,
Что нас не жгут на площади, а царь
Своим жезлом не подгребает углей?
Уверены ль мы в бедной жизни нашей?
Нас каждый день опала ожидает,
Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы,
А там - в глуши голодна смерть иль петля.
Знатнейшие меж нами роды - где?..
Белкин «Истории села Горюхина»: «Все роды поэзии (ибо о смиренной прозе я еще и не помышлял) были мною разобраны, оценены, и я непременно решился на эпическую поэму, почерпнутую из отечественной истории. Недолго искал я себе героя. Я выбрал Рюрика - и принялся за работу. <…> Несмотря на то поэма моя подвигалась медленно, и я бросил ее на третьем стихе. Я думал, что эпический род не мой род, и начал трагедию Рюрик. Трагедия не пошла. Я попробовал обратить ее в балладу - но и баллада как-то мне не давалась. Наконец вдохновение озарило меня, я начал и благополучно окончил надпись к портрету Рюрика».
Разумеется, Белкин - даже не вымышленный Рюрикович, не из знатнейших родов, однако он отчего-то задаётся тем же, кажется, вопросом, что боярин Пушкин в «Годунове»:
- Знатнейшие меж нами роды - где?..
Напомню, что «Иван Петрович осенью 1828 года занемог простудною лихорадкою, обратившеюся в горячку, и умер, несмотря на неусыпные старания уездного нашего лекаря, человека весьма искусного, особенно в лечении закоренелых болезней, как то мозолей и тому подобного. Он скончался на моих руках на 30-м году от рождения и похоронен в церкви села Горюхина близ покойных его родителей».
К 1827 году дело с участниками декабрьского путча (попытки переворота) и прочими «тайнообщественниками» было завершено. Пятеро из признанных зачинщиками были казнены, других - и первых в злодействии, и последних - кого отправили в кандалах в Сибирь, кого… помиловали. И среди них - первых и последних - были те, о ком вопрошает боярин Пушкин: Знатнейшие меж нами роды - где?..
Известно, что значительную часть мятежников составили выходцы из знатных родов, принадлежали к аристократии - и древне-коренной, и новой; к примеру, отец обоих Муравьёвых был воспитателем царя Александра; отец Коновницына исполнял должность военного министра, граф Бобринский был внуком Екатерины II и кузеном Николая Павловича (sic!). Но все они, как и И.Анненков, к примеру (тот самый, что стал известен своей любовью с Жанеттой Полиной Гебль, в замужестве - Прасковьей Анненковой), - «новики» в сравнении, скажем, с «диктатором» одного дня, князем С.Трубецким****, или экстренно избранным ему на замену князем Е.Оболенским 1-м,***** фактически руководившим «боевыми действиями» на Сенатской площади, и лично, штыковым ударом ранившим М.Милорадовича. Один из них, Трубецкой - Гедиминович, потомок участника Куликовской битвы, другой, Оболенский - Рюрикович; князья Серебряные, князья Репнины, князья Долгоруковы - всё из этого рода, из Оболенских.
И вот я думаю - а разве люди декабря 1825-го не «решились на эпическую поэму», «выбрав себе Рюрика», «начали трагедию», с эпосом не совладав, а там, поскольку ни трагедия, ни даже «баллада» им в свою очередь не дались, «благополучно» в некотором смысле «окончили надписью к портрету Рюрика»? Не об этом ли - задумчивый певец несбывшейся Горюхинской истории?
И уж коли так дело встаёт, то вот ещё один «рюриковский»-бунтовщицкий след в Иване Петровиче Белкине, и след этот что родимое пятно на едва различимом лике покойного. Известно, что один из повешенных по делу декабря 1825-го (дважды повешенный), Кондратий Рылеев - тот самый, автор концепции «всепроникающих идей» (см. предыдущую пулевую заметку), был хорошо известен Пушкину, известен лично (в 1819-м они встретились на дуэли по поводу «высечения» Пушкина, но оба стреляли в воздух), и как стихотворец. В марте 1825-го Пушкин, на одном письме вывел о Рылееве: «Очень знаю, что я его учитель в стихотворном языке, но он идет своей дорогой. Он в душе поэт. Я опасаюсь его не на шутку и жалею очень, что его не застрелил, когда к тому имел случай - да черт его знал!..»
А вот как начинается «программное», изданное в 1825 году, произведение Кондратия Рылеева - «Думы» (с посвящением Его высокопревосходительству адмиралу Н.С. Мордвинову, коего мятежники полагали призвать, в паре со Сперанским, к «володению» Русским государством):
«Рурик, основатель Российского государства, умирая (в 879 г.), оставил малолетнего сына, Игоря, под опекою своего родственника, Олега…»
Пушкин успел отписать Рылееву свою критику «подписи под портретом Рюрика»: «… слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест (loci topici)… описание места действия, речь героя и - нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен».
«… Ничего, кроме имён». Ни славы, ни чести. Ни сыновства, ни отцовства. Страшный приговор.
Пушкин повторит его в Иване Петровиче Белкине «Истории села Горюхина». Задумчивость некогда вольнодумно-безбожного Певца вошла в пору истинной зрелости, прошлое - лицейское и вкруг-декабрьское, изжито; вопрошание осталось, однако смысловое наполнение его оказывается иным:
- Знатнейшие меж нами роды - где?..
Прервусь, да и то: пора возвращаться к началу - через Лицей, скрозь Сперанского и иже с ним, возвращаться к исканию черт подлинного лица в многослойной маске Ивана Петровича Белкина. Возвращаться, не без горькой усмешки повторяя про себя строфу Рылеевского «Гражданина»:
Я ль буду в роковое время
Позорить гражданина сан
И подражать тебе, изнеженное племя
Переродившихся славян?..
* Ведель - барон Иродион Кондратьевич фон Ведель (ум. 1754), генерал-майор. Был женат не на Энгельгардт, а на Анастасии Богдановне Пассек и имел двух дочерей: Анну Иродионовну (1745-1830), бывшую замужем за графом Захаром Григорьевичем Чернышевым, и Марию Иродионовну - за графом Петром Ивановичем Паниным.
А вот что известно о «выдумке Одоевского»: «С 1766 года супругой фельдмаршала З.Г. Чернышева была Анна Родионовна, урожденная баронесса фон Ведель (1744-1830). В браке они прожили 18 лет. Графиня А.Р. Чернышева была старшей дочерью генерал-майора барона Родиона (Иродиона) Кондратьевича фон Веделя (ум. в 1754 году) и Анастасии Богдановны, урожденной Пассек (ум. в 1757 году). Существует давняя легенда, которая словно предопределила глубокую религиозность Анны Родионовны Чернышевой и череду ее богоугодных дел. Предание связано с чудесами Ахтырской иконы Божией матери, явленной в 1739 году в городе Ахтырке Харьковской губернии. Икона прославилась исцелениями, привлекая к себе толпы богомольцев. Тяжело заболев, за помощью к чудотворному образу приехала и вдова генерала Веделя Анастасия Богдановна. Здесь, в Ахтырке, баронессе явилась Богородица, которая предрекла больной скорую кончину, пообещав свою защиту ее двум дочерям. “А о детях своих не заботься, - будто бы сказала Дева Мария умирающей, - я стану их покровительницей”. Вскоре мать Анны и Марии действительно умерла “в благости и умиротворении”. Эта история стала известна при дворе, и набожная императрица Елизавета взяла осиротевших девочек к себе на воспитание. Позже А.С. Пушкин записал это семейное предание, назвав заметку “Богородицыны дочки”.
Анна в юности была красива. Воспитатель царевича С. Порошин писал, что в середине 1760-х годов юный Павел был очарован ею. В 1766 году Екатерина II устроила ее свадьбу с З.Г. Чернышевым, который был старше невесты ровно наполовину - на 22 года. Брак был счастливым, но бездетным. В 1773 году графиня была пожалована званием статс-дамы двора...»
**Одна из версий цареубийства, а с ней - как бы ещё один собственник убийственного шарфа: «Один из заговорщиков поспешил известить об этом [отречении] Беннигсена, остававшегося в смежной комнате и с подсвечником в руке рассматривавшего картины, развешанные по стенам. Услышав об отречении Павла, Беннигсен снял с себя шарф и отдал сообщнику, сказав: „Мы не дети, чтоб не понимать бедственных последствий, какие будет иметь наше ночное посещение Павла, бедственных для России и для нас. Разве мы можем быть уверены, что Павел не последует примеру Анны Иоанновны?“. Этим смертный приговор был решён. После перечисления всего зла, нанесённого России, граф Зубов ударил Павла золотой табакеркой в висок, а шарфом Беннигсена из серебряной нити его задушили». - М. Фонвизин.
***Фон Ведель Эрнст, майор, племянник Л. Беннигсена.
**** Справка: «Трубецкие - Гедиминовичи, потомки участника Куликовой битвы. Сергей Трубецкой, несбывшийся “диктатор” декабря 1825-го.
Арестован С. П. Трубецкой был в ночь с 14 на 15 декабря в квартире свояка, австрийского посла Лебцельтерна, и сразу отвезён в Зимний дворец. Император вышел к нему и сказал, указывая на лоб Трубецкого: “Что было в этой голове, когда вы, с вашим именем, с вашей фамилией, вошли в такое дело? Гвардии полковник! Князь Трубецкой! Как вам не стыдно быть вместе с такою дрянью! Ваша участь будет ужасная!”
28-го марта 1826 года в каземат к Трубецкому вошёл генерал-адъютант Бенкендорф и требовал от имени государя, чтобы он открыл, какие у него были сношения со Сперанским; при этом Бенкендорф обещал, что всё сказанное останется в секрете, что Сперанский ни в каком случае не пострадает, и что государь хочет только знать, в какой степени он может ему доверять. Трубецкой отвечал, что встречал Сперанского в светском обществе, но никаких особенных отношений к нему не имеет. Тогда Бенкендорф сказал Трубецкому, будто бы он рассказывал о своем разговоре со Сперанским и будто бы даже советовался с ним о будущей конституции в России. Трубецкой решительно отрицал это.
По требованию Бенкендорфа Трубецкой записал какой-то разговор о Сперанском и Магницком, который у него был с Г. Батеньковым и К. Рылеевым. Очевидно, к этому случаю имеет отношение одно место в необнародованном в своё время приложении к донесению следственной комиссии, где говорится, что руководители «Северного общества» предполагали сделать членами временного правительства адмирала Мордвинова и тайного советника Сперанского: “первый … изъявлял мнения, противные предположениям министерств, а второго они (по словам кн. Трубецкого) считали не врагом новостей”. Верховный суд приговорил Трубецкого к смертной казни отсечением головы. По резолюции государя 10 (22) июля 1826 года смертная казнь была заменена для Трубецкого вечной каторжной работой».
***** Известно следующее: «Князь Евгений Петрович Оболенский 1-й (6 [17] октября 1796, Новомиргород - 26 февраля [10 марта] 1865, Калуга) - русский офицер из рода Оболенских, один из самых активных участников восстания декабристов. Начало рода положил рюрикович в 13-м поколении. Князья Серебряные, князья Репнины, князья Долгоруковы - всё из этого рода, из Оболенских. Оболенский был избран начальником штаба накануне восстания, а 14 декабря 1825 года командующим восставшими войсками вместо неявившегося С. П. Трубецкого. В ходе восстания штыком ранил М. А. Милорадовича. Оболенский был осуждён по I разряду с лишением княжеского титула и 10 июля 1826 года приговорён к вечным каторжным работам; 21 июля 1826 года отправлен закованным в Сибирь. Ещё до прибытия его в Иркутск, срок каторги был сокращён до 20 лет. 8 ноября 1832 года срок каторги был сокращён до 15 лет, а 14 декабря 1835 года до 13 лет».
Историк фиксирует: «Род князей Оболенских представляет одну из самых замечательных отраслей потомства Рюрика. В XV и XVI столетиях ни один род не выставил, сравнительно с ним, столько знаменитых деятелей, как на административном, так и, в особенности, на военном поприщах. Представители его… способствовали великому князю Василию Васильевичу Тёмному победить крамолу Шемяки, и тем спасти для России такую крупную царственную личность, как Иоанн III Васильевич, который, как и его сын… Василий Иоаннович, не мало обязаны были трудами и подвигами князей Оболенских в окончательном объединении и устроении Московского государства. Точно так же в княжение Иоанна IV Грозного мы видим массу замечательных военных деятелей из рода князей Оболенских, до тех пор, пока бич этого Государя не коснулся самых лучших его членов и не заслуженными гонениями и казнями не уничтожил большинство их. - После этого, во всё продолжение XVII и XVIII столетий, род, как бы уставший от чрезмерной деятельности, не выделяет из своей среды почти ни одной выдающейся личности, и только в XIX веке и в настоящее время, как бы отдохнувший, снова является на поприще государственной деятельности».