«БРАТЬЯ КАРАМАЗОВЫ» ПЕРСЕВАЛЯ
«Братья Карамазовы»
Федор Достоевский.
Постановка - Люк Персеваль
Талия-Театр, Гамбург.
Последняя премьера Люка Персеваля в гамбургском Талия-Театре по роману Федора Достоевского «Братья Карамазовы» бурными аплодисментами была встречена зрителем XXIII фестиваля "Балтийский дом".
Вместо предисловия
1. Умудрившимся выставить Достоевского «священным животным», напомню, что при большой любви русского театра к автору, единая традиция инсценировки Достоевского не сложилась, в отличие от явной режиссерской тенденции находить особое решение «романного пространства», в котором ставят и Ф.М., и Гроссмана, и Булгакова, и Шолохова, и всех остальных.
2. Предлагаю сойтись на том, что Персеваль - это фламандский Акутагава, который решился (почему бы и нет?!) с великолепными немецкими актерами рассказать притчу о луковке. Правда, в отличие от японца, не выдал ее за буддийскую сказку, поступив честно. На том и по рукам?!
3. Персевалю удалось пройти по пути авторского замысла и рассказать историю семьи Карамазовых, как «роман богохульства и опровержения его»... Однако, учитывая остро переживаемое слияние популистского «богословия» и политики, зритель норовит укрыть от чужих глаз свой сакральный опыт, прохладно воспринимая формальные отписки рецензентов о спектакле в прессе, живо реагируя на ироничные комментарии в фейсбуке, особенно на странице главного анатома классики - К.Б., чья грядущая премьера того же произведения в МХТ еще потрясет охочий до своих пророков люд.
* * *
«Я понять тебя хочу,
Темный твой язык учу».
А.С.Пушкин
«Учатся у тех, кого любят».
Иоганн Вольфганг фон Гёте
Когда в самом начале спектакля Люка Персеваля Федор Карамазов упал на колено перед старцем Зосимой, вздрогнул скептично настроенный зал «Балтийского дома». Как же российский зритель не любит пафос. Гномы гордыни дружно подкинули угля в топку чужого цинизма. Столичные порционные сливки, вареники с картошкой и кубики рафинада радостно находили друг друга взглядом в темноте зала. Так улыбались друг другу цензоры советских отделов культуры. Так смотрели «Царя Федора Иоановича» Станиславского в только открывшемся МХТ в 1898 году купцы и меценаты, не привыкшие к странной «старине» на театре, с удивлением ощущающие на себе исходящие со сцены токи «другой», незнакомой жизни человеческого духа.
В отличие от России, в Европе с легкой руки Пауля Наторпа и Зигмунда Фрейда традиции инсценировки Достоевского как раз устойчивы. Они представляют русского классика, как автора-невротика с до-фрейдовскими, интуитивными рефлексиями мотивов человеческих поступков. [См. Пауля Наторпа «Значение Фёдора Достоевского для современного кризиса культуры» (1923) и Зигмунд Фрейд «Достоевский и отцеубийство» (1928).] Все немецкие критики много лет в один голос рассказывают о своих потрясениях невероятной театральностью романов Достоевского, описывая героев произведений по шкале психиатрических заболеваний. Персеваль также не намеревался совершать шаги в сторону от традиции. Однако ему пришлось. Т.к. именно это и подразумевает европейская традиция. Как удивительно точно охарактеризовал ее Хорст-Юрген Герик, «спор с Достоевским всегда заканчивается исповедью интерпретатора, признанием того, что интерпретатор считает справедливым, или, другими словами, - признанием Добра, Истины и Красоты... Достоевский - катализатор, он остаётся без изменения, после того как произвёл своё действие». См. P.S.
Из 1200 страниц современного (пятого, 1993 г.) перевода на немецкий язык Светланы Гайер драматург Сюзанна Майстер и Персеваль создали 90-страничную пьесу, где оставленные линии спрессованы до схематичного пунктира. В центре прагматично сохранена детективная основа, т.к. даже среди рецензентов находились те, кто увидел в романе триллер, «только без поиска преступника, но более захватывающий, и выступающий против пустоты и смерти Бога». Несмотря на безжалостные сокращения, хотелось бы признать, что главное схвачено.
В отягощенном киноиндустрией современном мозге гремучая смесь - отец, любящий жизнь полной чашей, неожиданно оказавшиеся рядом четверо сыновей, которых долгие годы удавалось держать на расстоянии, добавим женщин и деньги, выйдет, правильно думаете, детектив. Эту сюжетную линии Персеваль оставляет зрительской привычке, а сам сосредотачивается на излюбленной теме своего творчества - исследовании канонов христианства, пустивших в европейской табуированной душе длинные тонкие корни. В пламени костра дикой, страстной, жаром палящей, горячечной саги о «карамазовщине» Персеваль, медленно, словно на вертеле прокручивая человеческие характеры, готовит «горячее».
Из нескольких десятков персонажей осталось с десяток, три актера при этом исполняют сразу по несколько ролей. Время действия - ночь. Героев будто всех разбудили разом, и не дают спать. Вместо декораций - символичная сценография. Волнистый пол из глубины сцены синусоидой исписанных славянскими буквами досок двигается в сторону зрительного зала. Человек, идущий к рампе, то растет, то становится ниже ростом. Состояние - вечного колебания, неустойчивости, нестабильности передается и происходящему на сцене действию.
Как противопоставление, константа - стоящий не совсем по центру массивный чугунный колокол, бездейственный, молчаливый, мертвый трибун, которому заткнули рот. А вокруг свисающие сверху почти до самого пола металлические трубы - колокольные языки, весь спектакль гулом напоминающие о приближении судного дня. Может показаться, что место действие - дно пещеры или колодца, куда падает жизнь героев вместе с колоколом, переставшим звонить. Незаметно меняющийся свет превращает трубы то в отблески северного сияния, то в кривую звуковых колебаний, то в березовый лес. Младший из сыновей то аккуратно прикасается к ним, то с усердием сталкивает между собой, извлекая тревожный гул. При полном отсутствии фонограммы резонанс спустившегося с неба странного музыкального оркестра вносит в происходящее тему звучащего прошлого. Такие металлические балки использовали для оповещения и сбора артели копателей, лесорубов, косарей, зэков. Маятники сталкиваются точно так же, как пересекаются пути персонажей.
В таком гудящем вибрациями мире может жить только оглохший от постоянного набата человек. Персеваль несколько раз подчеркивает, что повествование будет идти от лица младшего Карамазова - Алексея. Именно в его руках трубы зазвучат. Именно он одним порывом разрушит линию рампы, напрямую обратившись к зрителю, высветит потайные уголки коллективного подсознания, пустив в зал свет. Именно благодаря ему из текста исчезнут «известные» слова и разговоры про женщин, которые Алексей с детства не принимал. Словом, то, что уже не раз звучало в спектаклях Персеваля, способного воссоздать «нецензурную» культуру провинциальной жизни Скотопригоньевска, но отказавшего от грубых красок в виду того, что они чужие миру верующего человека, послушника монастыря Алексея, вещающего заученный урок.
Перед нами нездоровый мир. Характерной чертой каждого героя Персеваль определяет болезнь. Федор мучается одышкой, подагрой и мигренями. Зосима - варикозом и больными ногами. Митя - паническими атаками. Иван - растущим безумием. Алексей - глухотой. Смердяков и Катерина - эпилепсией. Грушенька - нимфоманией. И только самая маленькая из героев - четырнадцатилетняя Лиза имитирует физический недуг, раскатывая по сцене в инвалидном кресле. 2 часа первого акта - погружение в опьяняющий мир спектакля, где герои упиваются любовью и мечтами. Второй акт - отрезвление, разоблачение, и суд. В каждой сцене - слушанье дела или исповедь. Детективная ось опутана выяснениями семейных отношений, клубок которых начнет распутываться сам после убийства отца. Подозрение падает на сыновей. Почти четыре часа понадобилось, чтобы у каждого из подозреваемых возник индивидуальный круг ответственности, комплекс вины и освобождение от него.
Старец Зосима (Питер Мертенс)
- похож сразу на нескольких русских писателей XIX века. Главное в исполнении роли - природная органика, пронизывающая члены боль, мудрость прощения и монашеское одеяние.
Дмитрий (Бернд Граферт)
- типаж «кто слишком много говорит, у того слова расходятся с делом». Нервно носится по сцене в солдатской шинели. Бурлескный, взрывной, импульсивный, устремленный, постоянно нуждается в деньгах. Самый старый, самый дикий из братьев, получивший от отца ген облысения и буйный характер, рассуждающий о вреде, тупиках и фортуне, пытающийся тщетно успокоить себя женщинами, алкоголем и азартными играми. К финалу, единственный из братьев, кого мирская судебная система заставляет за всех отвечать.
Алеша (Александр Симон)
- молчаливый, самостоятельный, отшельник, живет в монастыре. А.Симон играет человека, потерявшего слух: широко распахнуты глаза, замкнут, обладает не дюжинной силой. Большую часть времени стоит в центре сцены, будто во сне, дремлет, печально смотря в даль. «Людей не осуждает, но очень горько грустит». Молча выносит многословные речи Дмитрия и Ивана, страстные терзания Кати и Груши. Обратной стороной характера лишь на мгновение приоткрывается его повышенная чувственность. Узнав о смерти наставника Зосимы, герой обращается в зал, выпуская всю боль и страдание наружу, позволяя закрывать лицо руками, стыдясь своих слез, чувств и самого себя. Ощущает «похожесть» с четырнадцатилетней Лизой. Однако, чуть не убивает ее, повалив и начав душить, остро реагируя на проявления презрения в ней. В романе Алексея любили все. У Персеваля Алешу любовью испытывают, мучают. Отчего он постоянно оказывается истерзанным стоком чужих откровений, каждому выказывая сострадание и сочувствие.
Иван (Йенс Харцер)
- задумчивый, дотошный скептик, погружающийся в злой мир анализа. В отличие от текста романа, где закрытого Ивана называют то масоном, то молчаливым сфинксом, в спектакле герой болтлив. В тиши его интеллекта зреют рациональные бури. Хотя и два скучных момента спектакля оказались в его руках. «Русский Гамлет» к финалу становится слишком безумен, чтобы «отомстить за всю боль, что когда-либо страдали на земле». Внешне - знак вопроса. Сгорбившись, руки и ноги вытянуты. Начиная нервничать, мерно пружинисто ходит по сцене. Как религиозный провокатор, бросает обвинения Богу из-за страдания детей. Хотя сам при этом ищет причину продолжить жить. Вспоминая о справедливости, будто всем телом кладет невидимого противника на лопатки. Стремится ли он к богу, или бежит от него, трудно понять. Очевидны прогрессирующее заболевания и одолевающие слабости. После убийства отца жизнь обретает дополнительное измерение.
Образ Федора (Бюрхарт Клаусснер)
- труден для понимания, т.к. у Персеваля он в трех лицах - отец, прокурор и защитник (о двух последних его ипостасях чуть позже). Как отец - пьяница, бабник, инфантильный мот и мечтательный тиран. Живой, озорной, типичный шутник-каторжник, «глаза вечно наглые, подозрительные и насмешливые», «тонкий нос с римской горбинкой патриция периода упадка». Такому не удавалось никого любить. Недостатки судьбы компенсировал наглостью циничных завоеваний. Сам пятикопеечной свечки не поставил перед образами, зато на поверженном колоколе восседал, как на троне. Был убит «из-за аморального образа жизни, эгоистичного характера, частого проявления гнева и ненависти, особенно с сыновьями». Все четверо могли вынести ему приговор и убить. Все размышляли об убийстве. И только один сделал это.
Его дети - Митя, Ваня и Леша - три инфантильных эскаписта, запутавшихся в мире грез. Митя - кутеж, женщины и долги, Ваня - рациональная софистика, Леша - нравственное гетто монастыря. Их походящие на галлюцинацию ожидания счастливого финала и неожиданного спасения - болезнены и катастрофичны. В их мире наваждений и призраков единственная адекватная реальность - смерть отца, освободившая каждого из них от болезни.
Смердяков (Рафаэль Сташовиак)
- типаж «страшен тем, что ему нечего терять». Внебрачный сын, стоит вне общества, вне его норм. Испытал судьбу раба. Был крепостным, собственностью отца, а после крестьянской реформы стал его поваром и лакеем. Самый оскопленный Персевалем персонаж. Всегда в дубленке. Ему всегда холодно. Низкий порог чувствительности. Широко открыты глаза. Держит руки в карманах. Такой «милый» ребенок, не имеющий представления о добре и зле. Без хвастовства и угроз, без театральности и эпатажа выносит приговор отцу и себе, и сам исполняет его - убив Федора, вешается на гвозде, вбитом в стенку.
Только женщины оказались способны бороться за свои идеалы, пробуждая разрушительные силы «карамазовщины». Всего три героини, но их натуральности и эмоциональности хватило, чтобы вызвать ощущение клокочущей в этих хрупких телах вселенской, все на пути сносящей природной стихии. Сотканные из пластики грациозных птиц-хищниц, широко размахивающих крыльями, оглашающих воздух пронзительными криками и галденьем, в спектакле Персеваля именно женщины - двигатель сюжета.
Катерина Ивановна (Алисия Аумюллер)
- себялюбивая натура, живущая своей мечтой, своей идеей, любящая свою «добродетель», свой подвиг. Как о ней отзывается Иван «она на самом деле не живет». Постоянно напряжена и дезориентирована. Персеваль дважды будто «забывает» ее на сцене лежащей на спине у рампы на протяжении четырех-пяти сцен. Ее любовь к Дмитрию - с «надрывом», к Ивану - романическое чувство. Истинная ее суть проявляется в сцене свидания с Алешей, на котором оказывается и Грушенька. Брюнетка vs. Блонди. Обе добиваются от младшего Карамазова любви, иступленным томлением ласки и нежности, обрушиваемых на тело сдержанного аскета. В финале и Катя, и Груша будут сидеть в глубине сцены, словно грифы, ожидающие конца. Благодаря образу Катерины Ивановны Персевалю удалось поместить драгоценную историю Карамазовых в оправу гордыни, прикрывающую злость слезами, тщеславие - великой целью, а эгоизм - заботой о душе.
Грушенька (Патриция Циолковская)
- тело - Мэрилин Монро, а ум - биржевого маклера. Соблазнительница со склонностью к трагедии. Тотальная философия гедонизма, скрывающая за фасадом блондинки прагматизм и безжалостность. Героиня эротических снов летчиков, моряков и подростков. Когда она, задумываясь, касается своего тела, в зале не слышно дыхания. Пока мужская зрительская часть сглатывала слюну, Грушенька, шутливо ерзая на коленях Алексея, рассказала важную для понимания романа притчу о луковке. Сюжет рассказа врядли кто сможет вспомнить, т.к. на коленях готовящегося стать монахом героя Груша выглядела, как метафизическая бездна, алхимический эксперимент, масонский аттракцион. Ее стараниями «карамазовщина» обрела в спектакле особый шик.
Лиза (Марина Галич)
- подросток в инвалидном кресле, говорящая скороговорками, запутавшаяся в интуитивных порывах, воодушевленная идеалами, ждущая нежности. Любовная сцена Алеши и Лизы - красивейшая лирическая сцена мировой литературы - решена Персевалем «с сюрпризом». Перед нами тряпичные куклы из «чужой» сказки, сшитые из одной ткани, трущиеся друг о друга. Любовь в их жизни не задержится. Появившись на миг, освобождает от болезненности, чтобы затем вновь столкнуть «детей» в пучину ненависти, агрессии и страдания. Атеистическая идеология Ивана болезненными метастазами проникает в юную Лизину душу, искажая её. Лиза стала выражать презрение к жизни, желание соответствовать больному миру, быть искалеченной, морально уничтоженной, увечной. К финалу, сверкая глазами и болезненно хохоча, маленький бесенок с косичками выучивается плакать, отвоевывать своё, и мстить себе, зажав дверью палец.*
* - Лиза Хохлакова вместе с Павлом Смердяковым - ранние Бони и Клайд - могли бы составить команду воспетых современным театром юных чудовищ, пополнив пантеон российской монстрификации молодого поколения последних нескольких десятилетий.
Если за женскими образами Персеваля кроется мотор действия, то несколькими ролями, исполняемыми одним актером, он создает дополнительный эстетический и смысловой объем. Стилистику святочных рассказов Персеваль поручает Бенджамину-Льву Клону, лукаво превращающемуся из одного персонажа в другого, такое зыбкое болото лиц-морд-личин (Мадам Хохлакова-Феня-Залогодержатель-Врач-Поляк). Вершина духовности - Зосима (Питер Мертенс) после смерти театрально возвращается в сюжет, в роли случайной жертвы, пострадавшей от гнева Мити, - слуги Григория, охраняющего главу семейства Карамазовых в последние мгновения его жизни. Умерший Федор (Бурхарт Клаусснер), появляется на сцене вновь в двух лицах - Прокурор и Защитник. Прокурор в деловой черной двойке с галстуком, сомкнув пальцы в «деревянную руку», подобно мужскому персонажу театра Но, и кукле из средневекового немецкого театра марионеток, разыгрывающей бродячий сюжет о докторе, продавшем душу черту. Искусственность, инаковость, принадлежность к другой, гиньольной культуре, с «деревянностью» пластики и летяще-скользящей кукольной походкой. Так картинно решается вопрос обвинения и ответственности за нее. Персевалю не свойственно прямое назидание. Он не позволит осудить этих героев, которых разрешил себе понять, а остальным - полюбить. Персевалю не свойственно осуждение. Ему не интересно вызывать у зрителя подозрение в судебной ошибке случая Смердякова. Нам просто не дают на это время. Нас гипнотизируют актеры, разбирающиеся не только в своих персонажах, но и в природе искушенной души. Идущие не от себя, а от воображения (по М.Чехову), актеры устраивают такой «ироничный сквозняк» - люфт между образом и исполнителем, вызывая сопереживание или смех накануне открытия очередной мерзости в своем герое. Потрясшее меня профессиональное наблюдение из разряда необъяснимого в актерском мастерстве. Так, уже повесившийся Смердяков, проходивший весь спектакль в овчинной дубленке застегнутым на все пуговицы, в сцене «флешбека» вдруг явит растрепанный вид, в халате, шутя, перед уходом высунет язык на прощание, вновь впуская на сцену языки пламени фламандского гиньоля. Потом, точно в момент упоминания Защитником его имени, этот почивший бес/улыбающийся актер вынырнет в луче прожектора из темноты труб и исчезнет уже насовсем.
Федор Карамазов (Бурхарт Клаусснер) возвращается в третий раз, уже «без галстука», в качестве Защитника, расставляющего, словно Хор в классической трагедии, все точки над «i». Его пламенная адвокатская речь, обращенная прямо в зал, завершает спектакль. Так произносят заключительную речь перед присяжными опытные адвокаты. То, как победитель, бравурно чеканя согласные звуки, то переходя на вкрадчивый, почти гипнотический шопот виновного, Защитник объясняет роль каждого из героев, смысл «карамазовщины» («игра «градуса» нескольких мужчин», Тильс Вензель), уроки, извлеченные из ничему их не научившей истории.
Благодаря почти мультипликационной «ряби» второстепенных персонажей второго акта - Зосима-Хохлакова-Смердяков-Труп-Поляк-Федор-Прокурор-Врач-Защитник - возникает дополнительная жанровая ёмкость (сатира-гротеск-гиньоль), а также дополнительный театральный объем, придающий помпезности казенным церемониям смерти и суда.
После Франка Касторфа, предпочитавшего жестко разбираться с русской литературой, проливая море крови в театре жестокости, Персеваль выглядит почтенным классицистом. Он выстраивает линию «карамазовщины» из совращенного демонами сознания и инстинкта самосохранения. На сцене много искушения, сомнений, вины, размышлений и стремления отвлечься/развлечься, игнорируя валящиеся комом проблемы. Но нет прямого зла. Нравственные искания персонажей - между двумя полюсами - стыдом и надеждами. Внешние чувства у героев Персеваля - лишь фасад, за которым скрываются слабые, одинокие, зависимые люди, по выкрику имени или фамилии загадочно появляющиеся из мрака железных лесов, и там же пропадающие. Их сменяющиеся попеременно истерика, боль, возбуждение, тревога, успокаиваются словами утешения и обещаниями любви. Да. Любовь способна победить самые ужасные пороки человеческой души. Обдав зрителя палящим жаром человеческих страстей, искупав в мороке чертовщины и магии минималистских театральных решений, Персеваль опять убедил простотой и силой сценической правды.
Заключительный штрих спектакля - мрак зрительного зала поглощает и сцену, и вот, в кромешной темноте, неведомой рукой на трубах вдруг исполняется крошечный отрывок из колокольного перезвона, традиционного для Пасхи. Захотелось жить, верить и любить.
«Братья Карамазовы»
Текст - Федор Достоевский.
Современный перевод - Светлана Гайер
Адаптация - Сюзанна Майстер и Люк Персеваль
Режиссер - Люк Персеваль
Сценография и звуковые инсталляции - Аннет Курц
Костюмы - Ильза Ванденбуше
Художник по свету - Раулус Фогт
Музыка и звуковые инсталляции - Фердинанд Форш
Музыкальный руководитель - Лотар Мюллер
Действующие лица и исполнители:
Катерина Ивановна - Алисия Аумюллер
Лиза - Марина Галич
Дмитрий Карамазов - Бернд Граверт
Иван Карамазов - Йенс Харцер
Федор Карамазов / Защитник / Прокурор - Бюрхарт Клаусснер
Старец Зосима / Григорий - Питер Мертенс
Алёша Карамазов - Александр Симон
Смердяков - Рафаэль Сташовиак
Грушенька - Патриция Циолковская
Мадам Хохлакова / Феня / Залогодержатель / Врач / Поляк - Бенджамин-Лев Клон в ролях
Продолжительность - 4 часа с антрактом
Премьера - 30 апреля 2013 года
Талия-Театр, Гамбург.
Официальный сайт Талия-Театра
ВИДЕО:
Рекламный трейлер
Work in Progress part 1, the brothers Karamasov
Work in Progress part 2, the brothers Karamasov
Work in Progress part 3, the brothers Karamasov
Фейсбук Персеваля
Виртуальный мир Персеваля:
Фотографии Дэна Дэнкверца
Личная страница Бенджамина-Льва Клона
Личная страница Бернда Граверта [Дмитрий Карамазов]
P.S.
1. Достоевский Ф.М. Притча о луковке
"Жила-была одна баба злющая-презлющая, и померла. И не осталось после нее ни одной добродетели. Схватили ее черти и кинули в огненное озеро. А ангел-хранитель ее стоит да и думает: какую бы мне такую добродетель ее припомнить, чтобы богу сказать. Вспомнил и говорит богу: она, говорит, в огороде луковку выдернула и нищенке подала. И отвечает ему бог: возьми ж ты, говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее вон из озера, то пусть в рай идет, а оборвется луковка, то там и оставаться бабе, где теперь. Побежал ангел к бабе, протянул ей луковку: на, говорит, баба, схватись и тянись, И стал он ее осторожно тянуть, и уж всю было вытянул, да грешники прочие в озере, как увидали, что ее тянут вон, и стали все за нее хвататься, чтоб и их вместе с нею вытянули. А баба-то была злющая-презлющая, и почала она их ногами брыкать: "Меня тянут, а не вас, моя луковка, а не ваша". Только что она это выговорила, луковка-то и порвалась. И упала баба в озеро и горит по сей день. А ангел заплакал и отошел".
2. Особенность пост-модернистского зрительского сознания - это представление о фокусе рассказчика, как ненадежного источника, разрешающего зрителю совмещать несовместимые смысловые ряды, вольно шествующие в его сознании.
3. Люк Персеваль - см. тут.
4. Зигмунд Фрейд. Достоевский и отцеубийство
5. Герик Хорст-Юрген. Влияние и присутствие Достоевского в литературе на немецком языке. Фрагменты обзора от конца XIX века до настоящего времени. (№8 [246] 22.05.2012)