Введение в психологию власти. Подчинение
Широко известно марксистское определение государства как аппарата классового принуждения. Варианты: орган классового господства, особая сила для подавления, орудие эксплуатации угнетённого класса, машина для угнетения, организация насилия и т.д. Такие определения несомненно правильны, но односторонни. В них есть только одна сторона - принуждающая. Другую сторону эти определения исключают. Вернее, по умолчанию предполагается, что другая сторона сопротивляется принуждению, но такое понимание слишком плакатное: мы знаем, что далеко не всегда сопротивляется. Широкую известность этому одностороннему пониманию придал Ленин, и это было продиктовано потребностью момента. В 1917 меньшевики и эсеры, пытаясь остановить развитие революции, предлагали государство как орган классового примирения - и Ленин этому противостоял.
При этом он вовсе не скрывал и не пытался опровергать более широкого и полного взгляда Энгельса:
Государство есть продукт общества на известной ступени развития; государство есть признание, что это общество запуталось в неразрешимое противоречие с самим собой, раскололось на непримиримые противоположности, избавиться от которых оно бессильно. А чтобы эти противоположности, классы с противоречивыми экономическими интересами, не пожрали друг друга и общества в бесплодной борьбе, для этого стала необходимой сила, стоящая, по-видимому, над обществом, сила, которая бы умеряла столкновение, держала его в границах "порядка". И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все более и более отчуждающая себя от него, есть государство. (Курсив мой.)
Эту цитату из "Происхождения семьи, частной собственности и государства" можно прочитать уже на первой странице "Государства и революции", - с неё Ленин начинает и лишь с особой силой напирает на непримиримость классовых противоречий. Поскольку противоречия объективно непримиримы, постольку государство лишь внешне, "по-видимому" может выглядеть стоящим над обществом "органом классового примирения", но в действительности оно не может не занимать какой-то стороны в противоречии, не выражая классовых интересов. А поскольку материальные и интеллектуальные ресурсы противостоящих сторон несопоставимы, постольку государство само собой находится в руках эксплуататоров, помогая им эксплуатировать трудящихся.
Рассуждая таким образом, в ситуации 1917 года Ленин в своей односторонности был абсолютно прав (к тому же, чтобы выпрямить палку, её приходилось перегибать в другую сторону), но ситуации меняются, и настало время, не отвергая ленинского определения, смахнуть пыль с определения государства, как "силы, происшедшей из общества, но ставящей себя над ним, все более и более отчуждающей себя от него", - определения не менее важного. Хорошо бы для начала уточнить ленинское определение, чтобы в нём были обе стороны общественного противоречия.
Правда, в одном месте (в лекции "О государстве") Ленин и сам определил государство несколько иначе: "Машина в руках капиталистов, чтобы держать в подчинении рабочий класс и беднейшее крестьянство" (курсив мой). В подчинении! Вряд ли Ленин заметил существенную разницу между этим и другими своими определениями государства, - перед ним стояли другие задачи и подчинение для него было только ещё одним синонимом для принуждения и подавления, - но в отличие от принуждения и подавления у подчинения обе стороны активные: одна подчиняет, а другая подчиняется. Более того, - акцент смещён в сторону той стороны, которая подчиняется и без подчинения - согласия подчиняться - которой подчинения не возникнет, сколько бы не расточала свои силы противостоящая сторона. Это соответствует марксистскому пониманию роли народных масс в истории. Таким образом, как более точное определение государства, мы предлагаем следующее: государство - аппарат классового подчинения.
Власть никогда не сводится к насилию. И государственная власть тоже. Про штыки, на которых нельзя сидеть, все, конечно, слышали. И если власть в какой-то момент обнаруживает, что она держится только на насилии, это значит, обратный отсчёт её существования уже запущен, и, скорее всего, он не будет долгим. Собственно, насилие, или принуждение, является одним из двух основных средств подчинения, наряду с убеждением, и последнее куда более действенно в долгосрочной перспективе. Насилием можно сломить сопротивление, но при первой же возможности оно возобновляется. Стражник меньше думает о ключах от темницы, чем её узник. И если отсчитывать время поколениями, то любой, кто интересуется историей, знает, что рано или поздно замóк бывает сломан и темница разрушена.
Итак, государство - аппарат (или механизм) подчинения. А так как нас интересует не только государство, но и власть вообще, то сразу же скажем, что и власть тоже - механизм подчинения, но только в более широком смысле. Государство, с тех пор как общество от него эмансипировалось, - т.е. с начала нового времени, - бюрократический механизм подчинения. Власть же как таковая - механизм подчинения как таковой, т.е. психологический механизм подчинения, т.к. само по себе подчинение - психологическое отношение.
В этом смысле подчинение функционально сближается с древнейшей и основной функцией слова, а заодно элементарным явлением человеческой психики, формирующейся на основе использования второй сигнальной системы. Эти функция и явление - суггестия. Но суггестия - неосознанное, фатальное подчинение поведения слову. Сознание на её основе сформировалось позже. Другими словами, суггестивное подчинение - подчинение в переносном смысле, в котором можно говорить, например, о подчинении стихий. Подчинение, про которое говорим мы - сознательное подчинение на основе собственного выбора, пусть даже этот выбор совершается под напором обстоятельств или прямого насилия. И всё же, "наше" подчинение можно назвать развитием суггестии на более высоком уровне, и вот почему: механизм суггестии неразрывно связан с ощущением общности - "мы"; как всякое ощущение, оно может быть разной степени осознанности, и эта степень осознанности применительно к ощущению общности возрастает по мере роста числа разных "мы", к которым индивид принадлежит в одно и то же время и которые неизбежно создают перед ним ситуацию выбора. Так появляется личность и получают стимул развития связанные с ней психические функции: сознание, индивидуальная воля и логическое мышление. Функция выбора - основа личности. Суггестия реализовывала себя в ритуале, а он, исключая выбор, исключал тем самым и развитие личности и всех связанных с ней психических функций. Ритуал - первая форма социальности, в которую отливалась суггестия в момент своего появления. Вся социальная жизнь первобытного человека состояла из ритуалов; всё, что не было ритуалом, оставалось животным, рефлекторным. Но ритуалы расширяли свою сферу - и вместе с ними росло число общностей, в которые оказывался завязан индивид.
В целом весь этот процесс помещается в рамках явления (а точнее - широкой группы связанных между собой выше перечисленных явлений), которое противостоит суггестии и соответственно называется контрсуггестией. Наиболее примитивные формы контрсуггестии возникали вместе с суггестией. Например, человечество формировалось в виде отдельных групп: внутри эти группы были связаны суггестией, а между собой - контрсуггестией. Социальная организация диктовалась экономическим поведением: с одной стороны, суггестия предписывала индивиду присваивать больше природных продуктов, чем было необходимо ему самому, а с другой - заставляла стремиться к максимальному безвозмездному отчуждению продуктов. Дар и угощение отмечались этнографами как основная форма движения продуктов в архаичных обществах ещё и в ХХ веке. На пути неизбежного при таком ведении хозяйства разорения стояла лишь раздробленность человечества на огромное число враждующих родов и племён. Таким образом люди, вызывавшие ощущение "мы" (и, стало быть, для данного человека единственные действительные люди), были ограничены сравнительно небольшим кругом, и стремление одарить и угостить в основном распространялось только на них.
Развитие контрсуггестии необходимо меняло и саму суггестию. Как уже было сказано, изначально древняя суггестия отливалась в форму ритуала; для первобытного человека это было физиологической необходимостью, т.к. участие в ритуале, создавая ощущение общности, избавляло его от невроза. Ещё раз подчеркнём неосознанность этого ощущения "мы", как и невротического ощущения "они", от которого человек избавлялся. Здесь мы можем сослаться на исследование Робина Данбора, которое подтверждает, что приматы, включая человека, испытывают сильнейший стресс в скоплении незнакомцев. Его свидетельство тем более ценно для нас, что он, по всей видимости, не слышал о теории интердикции Поршнева, согласно которой именно этот сильнейший стресс заставил неоантропов, особенно ему подверженных, отшнуроваться от палеоантропов, которые научились использовать этот стресс в своих интересах. Таким образом дивергенция неоантропов и палеоантропов, имея чисто физиологический механизм, вызвала появление социальной жизни.
В отличие от доисторических неоантропов, которые самоорганизовывались в ритуальные общности, находя в них спасение от парализующего нормальную работу рефлексов невроза, т.е. по сугубо биологическим причинам, поведение современного человека небиологично и, даже напротив, социально и в значительной мере сознательно. Однако что это означает на практике?
Прежде всего, что он сам выбирает для себя "общности" - как образцы для поведения. Вот только функционально такое его поведение по образцу ничем неотличимо от ритуала и создаёт у него точно такое же неосознаваемое им ощущение "мы": он - лично - поступает так, как поступают хорошие (правильные, настоящие) люди. И можно было бы сказать, что тут нисколько не важно, чем он руководствуется при выборе образца, но это не совсем так: поведение по одному образцу ведёт - именно этого человека именно в этой ситуации - к ощущению общности, а по другому образцу - нет, и тогда - невроз. Этот вопрос, однако, как не имеющий прямого отношения к теме, мы оставим вне нашего рассмотрения, надеясь когда-нибудь к нему вернуться.
Другое влияние контрсуггестии на суггестию проявляется в общем притуплении ощущений "мы" и "они". Поскольку в разных ситуациях, в которые попадают люди, границы "мы" и "они" различны, грани между ними стираются. Изначально "они" было реакцией на интердикцию и первым вообще человеческим ощущением; было прямой противоположностью общности и, следовательно, не предполагало никакого общения. Чтобы как-то его представить, его можно сблизить с тем, что мы называем животным ужасом. Отменяя адекватную работу рефлексов и включая неадекватный рефлекс, у неоантропов со слабой или ослабленной нервной системой (наименее лабильной) интердикция могла вылиться в кататонический ступор, прочих провоцируя на убийство (через отмену рефлекса падальщика, легче всего реализуемую в отношении представителей своего вида) или бегство.
Последнее было уже контр-интердиктивной реакцией, т.к., в целом протекая в рамках интердиктивного "запрета", например, на реализацию пищевого рефлекса в момент утилизации неоантропом его добычи, она в то же время уводила его из под действия интердикции - "запрещала запрещать". В дальнейшем развитие по линии контр-интердикции дало новую форму реакции - убийство источника интердикции. Такая реакция сегодня встречается у психопатов, которые не испытывают ощущения общности, а только интердиктивное давление социальной среды; усвоенные ими навыки современной жизни, встраиваются в совсем другой механизм, и даже их речевой навык, какими бы искусными ораторами они себя не показывали, у них по сути является не речью (знаковым общением), а лишь механическим говорением, усвоенным на базе условных рефлексов; об их интеллектуальных способностях и говорить нечего - последние могут быть выдающимися даже у вычислительных машин, так что сугубо человеческим признаком считаться не могут. Но большинство современных людей, слава богу, не психопаты, и даже к врагам испытывают, пусть отрицательные, но эмоции, и пусть из их уст звучат обвинения и ругань - это тоже общение.
Наши ощущения "мы" и "они" сознательны, - это совсем не те ощущения, которые имели место в начале истории. Сознание имеет контрсуггестивную природу, и ни суггестивного "мы", ни контр-интердиктивного "они", мы ощутить не способны (разве что в лабораторных условиях эксперимента). То "мы", которое противостоит нашему контрсуггестивному "я", суггестивно по своей основной функции, но структурно вырастает на базе контрсуггестии и таким образом формирует новый пласт явлений социальной психологии - контр-контрсуггестию.
В равной степени то же относится и к "они". Уже на ранних стадиях контрсуггестии чужаков не всегда убивают: периоды войны перемежаются периодами мира, во время которых с ними вступают в общение, для чего создаются специальные языки (Миклухо-Маклай думал, что учит язык племени, в которое он попал, но на самом деле это был язык для общения с чужими, на котором разные племена Берега Маклая и сопредельных территорий общались между собой). Постепенно разница между "мы" и "они" стиралась, и сегодня для "я" нет такого "мы", которому оно не могло бы себя противопоставить, тем самым представляя его себе как "они". И "мы", и "они" сегодня в равной степени продукты контр-контрсуггестии, к которой относятся социальные институты и вообще вся сфера идеологии, вплоть до науки (впрочем, о науке нужно говорить особо). Используемые ею методы делятся на методы убеждения и методы принуждения. Те и другие сводятся к подчинению.
Противоборство контрсуггестии и суггестии (облачённой в сложную форму контр-контрсуггестии) составляет общее психологическое содержание всей мировой истории. На разных её этапах верх брала то одна, то другая противоборствующая сторона. Пересмотр всемирной истории под этим углом должен был составить третью книгу задуманной Поршневым "Критики человеческой истории".
Умному, образованному человеку в противостоянии суггестии и контрсуггестии как бы само собой полагается симпатизировать контрсуггестии, но, как мы уже знаем, полностью "очищенная" от суггестии "личность" - это психопат (присмотритесь к Антону Чигуру из "Старикам тут не место" - по мнению бельгийского профессора психиатрии Сэмюэля Лейстеда и его коллеги Пола Линковски это наиболее реалистичный портрет психопата в кинематографе). Действительное снятие этого противоречия, по мысли Поршнева, осуществляется в научном мышлении, которое "нерасторжимо сочетается с идеей человечества" и при этом последовательно выявляет и отбрасывает любые элементы низших форм социально-психического воздействия - суггестии и контрсуггестии. А из всех получивших развитие в антагонистических обществах средств контр-контрсуггестии - насилия, веры, доказательства - научное мышление оставляет только последнее. Но удивительным образом оно же возвращает нас к изначальному "мы - люди", только наполненному теперь действительным содержанием: люди как всё человечество, а не ближайшая его случайная часть. "Доказательство адресуется не кому-либо, а вообще человеку".
Итак, психологическое отношение подчинения - "нашего", сознательного подчинения - это проведение суггестивной функции на современном уровне развития психики. Это в разы более сложный механизм, чем чистая суггестия, но работающий по тому же принципу "мы": подчинение имеет место, если имеется общность. Следовательно функция власти может быть сведена к нахождению и удержанию общности (создать общность на пустом месте почти невозможно, во всяком случае на более-менее длительный срок). В свою очередь, проблема любой власти - в актуальности той общности, на которую она опирается, поскольку общности тоже не стоят на месте и не равны самим себе на разных исторических этапах.
При этом он вовсе не скрывал и не пытался опровергать более широкого и полного взгляда Энгельса:
Государство есть продукт общества на известной ступени развития; государство есть признание, что это общество запуталось в неразрешимое противоречие с самим собой, раскололось на непримиримые противоположности, избавиться от которых оно бессильно. А чтобы эти противоположности, классы с противоречивыми экономическими интересами, не пожрали друг друга и общества в бесплодной борьбе, для этого стала необходимой сила, стоящая, по-видимому, над обществом, сила, которая бы умеряла столкновение, держала его в границах "порядка". И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, все более и более отчуждающая себя от него, есть государство. (Курсив мой.)
Эту цитату из "Происхождения семьи, частной собственности и государства" можно прочитать уже на первой странице "Государства и революции", - с неё Ленин начинает и лишь с особой силой напирает на непримиримость классовых противоречий. Поскольку противоречия объективно непримиримы, постольку государство лишь внешне, "по-видимому" может выглядеть стоящим над обществом "органом классового примирения", но в действительности оно не может не занимать какой-то стороны в противоречии, не выражая классовых интересов. А поскольку материальные и интеллектуальные ресурсы противостоящих сторон несопоставимы, постольку государство само собой находится в руках эксплуататоров, помогая им эксплуатировать трудящихся.
Рассуждая таким образом, в ситуации 1917 года Ленин в своей односторонности был абсолютно прав (к тому же, чтобы выпрямить палку, её приходилось перегибать в другую сторону), но ситуации меняются, и настало время, не отвергая ленинского определения, смахнуть пыль с определения государства, как "силы, происшедшей из общества, но ставящей себя над ним, все более и более отчуждающей себя от него", - определения не менее важного. Хорошо бы для начала уточнить ленинское определение, чтобы в нём были обе стороны общественного противоречия.
Правда, в одном месте (в лекции "О государстве") Ленин и сам определил государство несколько иначе: "Машина в руках капиталистов, чтобы держать в подчинении рабочий класс и беднейшее крестьянство" (курсив мой). В подчинении! Вряд ли Ленин заметил существенную разницу между этим и другими своими определениями государства, - перед ним стояли другие задачи и подчинение для него было только ещё одним синонимом для принуждения и подавления, - но в отличие от принуждения и подавления у подчинения обе стороны активные: одна подчиняет, а другая подчиняется. Более того, - акцент смещён в сторону той стороны, которая подчиняется и без подчинения - согласия подчиняться - которой подчинения не возникнет, сколько бы не расточала свои силы противостоящая сторона. Это соответствует марксистскому пониманию роли народных масс в истории. Таким образом, как более точное определение государства, мы предлагаем следующее: государство - аппарат классового подчинения.
Власть никогда не сводится к насилию. И государственная власть тоже. Про штыки, на которых нельзя сидеть, все, конечно, слышали. И если власть в какой-то момент обнаруживает, что она держится только на насилии, это значит, обратный отсчёт её существования уже запущен, и, скорее всего, он не будет долгим. Собственно, насилие, или принуждение, является одним из двух основных средств подчинения, наряду с убеждением, и последнее куда более действенно в долгосрочной перспективе. Насилием можно сломить сопротивление, но при первой же возможности оно возобновляется. Стражник меньше думает о ключах от темницы, чем её узник. И если отсчитывать время поколениями, то любой, кто интересуется историей, знает, что рано или поздно замóк бывает сломан и темница разрушена.
Итак, государство - аппарат (или механизм) подчинения. А так как нас интересует не только государство, но и власть вообще, то сразу же скажем, что и власть тоже - механизм подчинения, но только в более широком смысле. Государство, с тех пор как общество от него эмансипировалось, - т.е. с начала нового времени, - бюрократический механизм подчинения. Власть же как таковая - механизм подчинения как таковой, т.е. психологический механизм подчинения, т.к. само по себе подчинение - психологическое отношение.
В этом смысле подчинение функционально сближается с древнейшей и основной функцией слова, а заодно элементарным явлением человеческой психики, формирующейся на основе использования второй сигнальной системы. Эти функция и явление - суггестия. Но суггестия - неосознанное, фатальное подчинение поведения слову. Сознание на её основе сформировалось позже. Другими словами, суггестивное подчинение - подчинение в переносном смысле, в котором можно говорить, например, о подчинении стихий. Подчинение, про которое говорим мы - сознательное подчинение на основе собственного выбора, пусть даже этот выбор совершается под напором обстоятельств или прямого насилия. И всё же, "наше" подчинение можно назвать развитием суггестии на более высоком уровне, и вот почему: механизм суггестии неразрывно связан с ощущением общности - "мы"; как всякое ощущение, оно может быть разной степени осознанности, и эта степень осознанности применительно к ощущению общности возрастает по мере роста числа разных "мы", к которым индивид принадлежит в одно и то же время и которые неизбежно создают перед ним ситуацию выбора. Так появляется личность и получают стимул развития связанные с ней психические функции: сознание, индивидуальная воля и логическое мышление. Функция выбора - основа личности. Суггестия реализовывала себя в ритуале, а он, исключая выбор, исключал тем самым и развитие личности и всех связанных с ней психических функций. Ритуал - первая форма социальности, в которую отливалась суггестия в момент своего появления. Вся социальная жизнь первобытного человека состояла из ритуалов; всё, что не было ритуалом, оставалось животным, рефлекторным. Но ритуалы расширяли свою сферу - и вместе с ними росло число общностей, в которые оказывался завязан индивид.
В целом весь этот процесс помещается в рамках явления (а точнее - широкой группы связанных между собой выше перечисленных явлений), которое противостоит суггестии и соответственно называется контрсуггестией. Наиболее примитивные формы контрсуггестии возникали вместе с суггестией. Например, человечество формировалось в виде отдельных групп: внутри эти группы были связаны суггестией, а между собой - контрсуггестией. Социальная организация диктовалась экономическим поведением: с одной стороны, суггестия предписывала индивиду присваивать больше природных продуктов, чем было необходимо ему самому, а с другой - заставляла стремиться к максимальному безвозмездному отчуждению продуктов. Дар и угощение отмечались этнографами как основная форма движения продуктов в архаичных обществах ещё и в ХХ веке. На пути неизбежного при таком ведении хозяйства разорения стояла лишь раздробленность человечества на огромное число враждующих родов и племён. Таким образом люди, вызывавшие ощущение "мы" (и, стало быть, для данного человека единственные действительные люди), были ограничены сравнительно небольшим кругом, и стремление одарить и угостить в основном распространялось только на них.
Развитие контрсуггестии необходимо меняло и саму суггестию. Как уже было сказано, изначально древняя суггестия отливалась в форму ритуала; для первобытного человека это было физиологической необходимостью, т.к. участие в ритуале, создавая ощущение общности, избавляло его от невроза. Ещё раз подчеркнём неосознанность этого ощущения "мы", как и невротического ощущения "они", от которого человек избавлялся. Здесь мы можем сослаться на исследование Робина Данбора, которое подтверждает, что приматы, включая человека, испытывают сильнейший стресс в скоплении незнакомцев. Его свидетельство тем более ценно для нас, что он, по всей видимости, не слышал о теории интердикции Поршнева, согласно которой именно этот сильнейший стресс заставил неоантропов, особенно ему подверженных, отшнуроваться от палеоантропов, которые научились использовать этот стресс в своих интересах. Таким образом дивергенция неоантропов и палеоантропов, имея чисто физиологический механизм, вызвала появление социальной жизни.
В отличие от доисторических неоантропов, которые самоорганизовывались в ритуальные общности, находя в них спасение от парализующего нормальную работу рефлексов невроза, т.е. по сугубо биологическим причинам, поведение современного человека небиологично и, даже напротив, социально и в значительной мере сознательно. Однако что это означает на практике?
Прежде всего, что он сам выбирает для себя "общности" - как образцы для поведения. Вот только функционально такое его поведение по образцу ничем неотличимо от ритуала и создаёт у него точно такое же неосознаваемое им ощущение "мы": он - лично - поступает так, как поступают хорошие (правильные, настоящие) люди. И можно было бы сказать, что тут нисколько не важно, чем он руководствуется при выборе образца, но это не совсем так: поведение по одному образцу ведёт - именно этого человека именно в этой ситуации - к ощущению общности, а по другому образцу - нет, и тогда - невроз. Этот вопрос, однако, как не имеющий прямого отношения к теме, мы оставим вне нашего рассмотрения, надеясь когда-нибудь к нему вернуться.
Другое влияние контрсуггестии на суггестию проявляется в общем притуплении ощущений "мы" и "они". Поскольку в разных ситуациях, в которые попадают люди, границы "мы" и "они" различны, грани между ними стираются. Изначально "они" было реакцией на интердикцию и первым вообще человеческим ощущением; было прямой противоположностью общности и, следовательно, не предполагало никакого общения. Чтобы как-то его представить, его можно сблизить с тем, что мы называем животным ужасом. Отменяя адекватную работу рефлексов и включая неадекватный рефлекс, у неоантропов со слабой или ослабленной нервной системой (наименее лабильной) интердикция могла вылиться в кататонический ступор, прочих провоцируя на убийство (через отмену рефлекса падальщика, легче всего реализуемую в отношении представителей своего вида) или бегство.
Последнее было уже контр-интердиктивной реакцией, т.к., в целом протекая в рамках интердиктивного "запрета", например, на реализацию пищевого рефлекса в момент утилизации неоантропом его добычи, она в то же время уводила его из под действия интердикции - "запрещала запрещать". В дальнейшем развитие по линии контр-интердикции дало новую форму реакции - убийство источника интердикции. Такая реакция сегодня встречается у психопатов, которые не испытывают ощущения общности, а только интердиктивное давление социальной среды; усвоенные ими навыки современной жизни, встраиваются в совсем другой механизм, и даже их речевой навык, какими бы искусными ораторами они себя не показывали, у них по сути является не речью (знаковым общением), а лишь механическим говорением, усвоенным на базе условных рефлексов; об их интеллектуальных способностях и говорить нечего - последние могут быть выдающимися даже у вычислительных машин, так что сугубо человеческим признаком считаться не могут. Но большинство современных людей, слава богу, не психопаты, и даже к врагам испытывают, пусть отрицательные, но эмоции, и пусть из их уст звучат обвинения и ругань - это тоже общение.
Наши ощущения "мы" и "они" сознательны, - это совсем не те ощущения, которые имели место в начале истории. Сознание имеет контрсуггестивную природу, и ни суггестивного "мы", ни контр-интердиктивного "они", мы ощутить не способны (разве что в лабораторных условиях эксперимента). То "мы", которое противостоит нашему контрсуггестивному "я", суггестивно по своей основной функции, но структурно вырастает на базе контрсуггестии и таким образом формирует новый пласт явлений социальной психологии - контр-контрсуггестию.
В равной степени то же относится и к "они". Уже на ранних стадиях контрсуггестии чужаков не всегда убивают: периоды войны перемежаются периодами мира, во время которых с ними вступают в общение, для чего создаются специальные языки (Миклухо-Маклай думал, что учит язык племени, в которое он попал, но на самом деле это был язык для общения с чужими, на котором разные племена Берега Маклая и сопредельных территорий общались между собой). Постепенно разница между "мы" и "они" стиралась, и сегодня для "я" нет такого "мы", которому оно не могло бы себя противопоставить, тем самым представляя его себе как "они". И "мы", и "они" сегодня в равной степени продукты контр-контрсуггестии, к которой относятся социальные институты и вообще вся сфера идеологии, вплоть до науки (впрочем, о науке нужно говорить особо). Используемые ею методы делятся на методы убеждения и методы принуждения. Те и другие сводятся к подчинению.
Противоборство контрсуггестии и суггестии (облачённой в сложную форму контр-контрсуггестии) составляет общее психологическое содержание всей мировой истории. На разных её этапах верх брала то одна, то другая противоборствующая сторона. Пересмотр всемирной истории под этим углом должен был составить третью книгу задуманной Поршневым "Критики человеческой истории".
Умному, образованному человеку в противостоянии суггестии и контрсуггестии как бы само собой полагается симпатизировать контрсуггестии, но, как мы уже знаем, полностью "очищенная" от суггестии "личность" - это психопат (присмотритесь к Антону Чигуру из "Старикам тут не место" - по мнению бельгийского профессора психиатрии Сэмюэля Лейстеда и его коллеги Пола Линковски это наиболее реалистичный портрет психопата в кинематографе). Действительное снятие этого противоречия, по мысли Поршнева, осуществляется в научном мышлении, которое "нерасторжимо сочетается с идеей человечества" и при этом последовательно выявляет и отбрасывает любые элементы низших форм социально-психического воздействия - суггестии и контрсуггестии. А из всех получивших развитие в антагонистических обществах средств контр-контрсуггестии - насилия, веры, доказательства - научное мышление оставляет только последнее. Но удивительным образом оно же возвращает нас к изначальному "мы - люди", только наполненному теперь действительным содержанием: люди как всё человечество, а не ближайшая его случайная часть. "Доказательство адресуется не кому-либо, а вообще человеку".
Итак, психологическое отношение подчинения - "нашего", сознательного подчинения - это проведение суггестивной функции на современном уровне развития психики. Это в разы более сложный механизм, чем чистая суггестия, но работающий по тому же принципу "мы": подчинение имеет место, если имеется общность. Следовательно функция власти может быть сведена к нахождению и удержанию общности (создать общность на пустом месте почти невозможно, во всяком случае на более-менее длительный срок). В свою очередь, проблема любой власти - в актуальности той общности, на которую она опирается, поскольку общности тоже не стоят на месте и не равны самим себе на разных исторических этапах.