О. Верейский "Встречи с В.В. Лебедевым"
В декабре 1967 года в отделе гравюры и рисунка Музея изобразительных искусств была открыта выставка рисунков Владимира Васильевича Лебедева - «Натурщицы». Это была одна из тех прекрасных выставок, отмеченных большой культурой, отличным вкусом, какие организует Музей на протяжении немногих лет существования нового выставочного зала.
В. Лебедев. Натурщица, 1927. Ламповая копоть
В. Лебедев. Натурщица, 1927. Сепия
"Само название выставки говорит о том, что она представляла только часть творчества недавно скончавшегося мастера. Но для наследия В. В. Лебедева эта часть, безусловно, очень значительна. Подбор рисунков был сделан таким образом, что зритель мог увидеть наиболее характерные работы, созданные на протяжении тридцати пяти лет в разных техниках, в различной степени законченности - от артистических набросков пером до тщательно прорисованных штудий. Многие из этих поразительных рисунков обнаженного тела воспринимаются и сегодня как чудо, как волшебство. По воле художника белая бумага становится светом, цветом, объемом, воздушной средой. Нетронутое белое пространство оживает, создавая почти физическое ощущение тепла человеческого тела, нежности, прозрачности кожи. Художник только направляет наш глаз, заставляя его скользить по листу едва тронутой кистью бумаги, и мы видим все ненарисованные границы объемов, все несуществующие цвета и краски, все многообразие фактур. Он владеет нашим воображением так же властно и свободно, как акварелью, когда, дав ей растекаться по бумаге, точно знает, где остановится капля или какую форму примет пятно на месте соединения двух затеков.
У меня нет привычки коллекционировать пригласительные билеты, но обложку билета этой выставки я положил под стекло на своем рабочем столе. На ней портрет Владимира Васильевича работы его большого друга, превосходного художника - Николая Андреевича Тырсы. Лебедеву здесь нет еще и сорока. На нем канадская куртка с шалевым воротником и лыжная шапка с большим козырьком - такие «лебедевские». Ироническая улыбка застыла в углах рта. Это портрет, по-моему, самый похожий из всех виденных. Вот таким я впервые увидел его у нас в родительской квартире на Васильевском острове. Может быть, это и был год создания портрета или близкий по времени. Кстати, Владимир Васильевич появился у нас впервые вместе с Тырсой.
На книжках Лебедева я рос. Отец дарил мне эти книги, не наставляя, не комментируя. И мой восторг перед «Охотой», рисунками к киплинговскому «Слоненку», перед рисунками из сборника «Елка» был никем не подсказан и не внушен. Он был чистым, искренним и смешивался с удивлением перед невиданной силой выразительности. Тогда это воспринималось и выражалось так: «Как просто, как похоже и как весело!» Казалось, ведь и я мог бы так нарисовать, ведь почти ничего не сделано, несколько разноцветных пятен красиво лежат на книжной странице. Только став взрослым, я понял, что в этом умении самыми простыми средствами достигать максимума выразительности сказался результат бесконечных экспериментов, проб, поисков различных приемов в искусстве, из которых он мог безошибочно отбирать для себя что-то очень нужное. И, конечно же, это умение - итог упорного труда, непрерывного штудирования, огромного опыта и большой культуры.
Помню, с каким благоговением и робостью смотрел я на художника, делающего такие красивые книжки. Впрочем, похожие чувства я испытывал и во все последующие встречи с ним.
Когда я подрос, мне разрешалось присутствовать при встречах коллекционеров. Отец и Владимир Васильевич были самыми увлеченными, самыми неистовыми собирателями. Я помню, как оба они самозабвенно погружались в созерцание новых приобретений.
В ту пору В. В. Лебедев был главным художественным редактором Детиздата. И я часто стал видеть его, когда начал сотрудничать в журналах, редакции которых размещались в том же доме книги на Невском проспекте. Я отлично помню, как выглядел Владимир Васильевич в разной обстановке, в разные времена года, как и во что он был одет.Когда я подрос, мне разрешалось присутствовать при встречах коллекционеров. Отец и Владимир Васильевич были самыми увлеченными, самыми неистовыми собирателями. Я помню, как оба они самозабвенно погружались в созерцание новых приобретений.
В ту пору В. В. Лебедев был главным художественным редактором Детиздата. И я часто стал видеть его, когда начал сотрудничать в журналах, редакции которых размещались в том же доме книги на Невском проспекте. Я отлично помню, как выглядел Владимир Васильевич в разной обстановке, в разные времена года, как и во что он был одет.
Зимой обычно кожаная канадская куртка, лыжная шапка, толстокожие башмаки на грубой подошве. Летом - голубая спортивная рубашка и пикейная матросская шапочка. Осенью и весной - зеленоватая клетчатая куртка с большими карманами. У него была своя спортивная элегантность, но в ней не было ни тени рисовки или того, что в наши дни принято называть «пижонство». Все на нем было красиво, добротно, все было «лебедевское». Я так подробно запомнил детали его одежды потому, что в то время мы, молодое поколение начинающих художников, преклонялись перед ним и переносили это свое преклонение на все, что было связано с ним. Мы подражали ему, как умели, во всем: во всех повадках, в походке, в одежде (что по тем временам было нелегко) и, уж конечно, все старались рисовать, как Лебедев. Но если ходить спортивной походкой, печатая шаг, или раздобыть, пусть не такую, как у Лебедева, но все же лыжную шапку было еще в какой-то степени доступно, то рисовать так было нам, конечно же, не под силу ни тогда, ни позже.
...Вот он идет по Невскому большими шагами. В руках у него неизменный портфель - толстокожий, с прорезями в качестве ручек, очень деловой и удивительно вместительный. В нем можно носить рисунки, объемистые пачки книг, но я видел, как из него извлекались толстые башмаки со шнуровкой до колен или свертки с хрупкими бокалами. И еще я видел этот портфель в руках Владимира Васильевича на рынке, когда в него погружались тщательно отобранные фрукты и овощи. Он был гурман и привередник. Я вспоминаю, в какой панике была моя жена, когда ей в первый раз предстояло угостить его обедом.
В конце зимы 1946 года, вернувшись в Москву после демобилизации, я встретил Владимира Васильевича у Сретенских ворот, Я был в видавшей виды шинели и направлялся в комиссионный магазин купить себе пальто. Владимир Васильевич вызвался меня сопровождать. «У меня точный глаз на эти вещи,- сказал он,- я вам помогу». Когда мы протиснулись к прилавку и мои глаза еще не освоились с полумраком магазина, он сразу ткнул пальцем в один из рукавов в плотном строю висящих пальто: «Вот это!» Пальто было не ахти какое, но среди висевших там, безусловно, самое лучшее и для того трудного времени представляло собой находку уникальную.
Не о каждом человеке, давно ушедшем от нас, можно так подробно рассказывать, так ясно хранить в памяти все, что связано с ним. Есть люди, чья деятельность, пристрастия, характер никак не связываются с их внешностью. Облик же Владимира Васильевича, не говоря уже о том, что он был чрезвычайно значителен, заметен сам по себе, как-то очень органично связывается в моем представлении с его творчеством, его пристрастиями, темами его произведений. И в том, как он выглядел, как и что делал, есть не только некая внутренняя связь и законченность, но и та печать большого таланта и артистизма, которыми столь щедро был отмечен этот удивительный человек. Разумеется, не один только природный дар и артистизм сделали из Лебедева большого художника. Видимая, кажущаяся простота и легкость его рисунка опираются на годы усидчивого изучения искусства, непрерывного штудирования натуры. Все, что он изображал, он знал досконально. Если вы видели на его рисунке человеческую фигуру, растение или зверя, положенных на бумагу одним лишь прикосновением кисти, вы могли быть абсолютно уверены в том, что он способен нарисовать все это, если бы пожелал, с академической протокольностью. Это легкое прикосновение кисти и могло стать столь выразительным только потому, что за ним было глубокое, точное знание.
В работах Лебедева явственно проступает еще его пристрастие к изображаемому, вкус, аппетит, его жизнелюбие. В изображениях человеческого труда, столь частых в его книжных иллюстрациях, сразу чувствуешь, что автор сам любит мастерить и рукодельничать, любит хороший столярный или слесарный инструмент и знает в нем толк. Если он рисовал сцены спорта и спортсменов, было ясно, что художник не только болельщик, но и сам причастен к спорту. Мы знаем, что он успешно занимался боксом и борьбой.
Когда в конце войны С. Д. Лебедева лепила бюст Александра Трифоновича Твардовского, Владимир Васильевич, приехав из Ленинграда, остановился в ее квартире. «Я не знал, что поэты бывают такими атлетами»,- сказал Лебедев и тут же предложил атлету померяться силами. Твардовский, тогда еще очень молодой и сильный, привыкший выходить победителем в любых дружеских схватках, отнесся к этому предложению снисходительно-благосклонно - противник был меньше ростом и гораздо старше. Каково же было удивление атлета, когда после недолгой борьбы он был положен на обе лопатки. Александр Трифонович, рассказывая об этом, не переставал удивляться.
Я помню рисунок к «Мистеру Твистеру» С. Маршака. На нем изображена гора обуви. Но это не просто обувь разного фасона и размера. В каждой паре можно угадать достаток ее владельца, откуда он прибыл и почти характер его. Владимир Васильевич любил хорошую обувь и коллекционировал ее, если не так же увлеченно, как книги по искусству, то, во всяком случае, азартно. Помню, как я удивился, увидев на его книжной полке засунутый между корешками великолепных изданий спортивный башмак на толстой, нехоженой подошве. И не было изображения бутылки, в которой нельзя было бы узнать марку вина. А был он отличным знатоком и ценителем хорошего вина.
Можно восторгаться одними произведениями Лебедева, другие могут нравиться меньше, но никогда нельзя заподозрить художника в равнодушии, в чисто «служебном» отношении к изображаемому. Нельзя забывать, что Владимир Васильевич Лебедев - один из тех мастеров, благодаря которым книжная иллюстрация получила столь высокое по достоинству место среди других видов искусства в нашей стране и за ее пределами.
Он никогда не был учителем в узкопрофессиональном смысле этого слова, но можно многому научиться на его работах. Блестящие педагогические способности Лебедева проявились в тех наставлениях, которые он давал молодым, да и не только молодым художникам, когда возглавлял художественную редакцию Детиздата. Он был очень строгим художественным редактором, требовал точности знания каждого изображаемого предмета, анатомии человека и животных. Особенно придирчив он был к любому изображению лошади. Здесь угодить ему было почти невозможно. Зато не было большей награды, чем заслужить его похвалу. Мне приходилось видеть, как он на краю бумаги, покрывающей стол, беглым карандашным штрихом показывал, как сгибается на ходу лошадиная нога или как выглядит круп вздыбленного коня. Это были прекрасные наброски и великолепно было само зрелище этого артистического показа.
Обладая острой наблюдательностью и редкой зрительной памятью, он мог делать редакторские исправления к любому рисунку, что бы на нем ни изображалось, и поражал умением молниеносно, одним штрихом спасти неудавшуюся иллюстрацию, над которой художник трудился немало часов, прибегая к помощи натуры, музеев и библиотек.
Как-то я пришел к нему, как к редактору книги Маршака «Ледяной остров», которую мне предстояло иллюстрировать. В этой небольшой повести речь идет о докторе, прилетевшем на зимовку и спустившемся на парашюте, чтобы сделать срочную операцию полярнику, пострадавшему на охоте. Владимир Васильевич спросил меня, что я считал бы главным ключом в подходе к этой вещи. Вопрос застал меня врасплох, и обычная робость перед Лебедевым охватила меня. Я что-то пролепетал про свои ассоциации с героями Джека Лондона. «А вот и как раз наоборот! - воскликнул мой редактор. - У Лондона человек всегда один, он или гибнет в одиночестве, или побеждает вопреки своему одиночеству. Он может рассчитывать только на свои силы. Здесь речь идет о единстве людей, о товариществе. Побеждает не герой-одиночка, побеждает единство людей. Вот что здесь главное».
Я уже говорил о робости перед Владимиром Васильевичем. Эту проклятую робость я испытывал не только тогда, когда ходил мальчишкой к нему в Детиздат, но и в последующие годы, когда он, несмотря на огромную дистанцию, обращался со мной, как с коллегой, профессионалом и зачастую разговор наш шёл не в кабинете редактора, а у него или у меня дома за бутылкой вина.
Что-то было в нем такое, что сковывало собеседника. В его присутствии появлялась боязнь показаться недостаточно осведомленным или недостаточно находчивым. Чем это было вызвано? Во Владимире Васильевиче не было и тени самовлюбленности, чувства собственного превосходства, пренебрежения к собеседнику, кем бы он ни был. Я уверен, что этот барьер создавался подспудно и возникал помимо его воли. Он говорил с вами свойственным ему небрежным тоном, своим очень интеллигентным говором с ленинградским прононсом, голосом, который, казалось, не допускает возражений. При этом вы были во власти насмешливого взгляда его немного прищуренных глаз.
Прошла целая жизнь, я так и не преодолел своей почти детской робости, но она никогда не мешала мне ждать очередной встречи с Владимиром Васильевичем, ждать как праздника.
В художественной жизни Ленинграда В. В. Лебедев держался несколько обособленно, общаясь лишь с небольшим кругом своих друзей, близких ему по художественным вкусам. Мы знаем, что многие великолепные его работы не покидали стен мастерской и наслаждаться ими могли только те, кто бывал у него дома. Он никогда не искал популярности, известности. Он выставлялся очень редко, сам никогда не предлагал свои работы на выставки. Если они украшали некоторые экспозиции, то только благодаря настойчивости его друзей. Может быть, поэтому к нему, родоначальнику советского плаката, создателю целой школы художников детской книги, художнику, слава которого давно перешагнула границы своей страны - официальное признание заслуг пришло несправедливо поздно. Сам Владимир Васильевич огорчался по этому поводу гораздо меньше, чем его многочисленные почитатели и ученики.
А между тем даже такие неразрывно связанные со временем создания работы, как плакаты «Окон РОСТА», жанровые серии «НЭП», «Панель революции», «Новый быт», не утрачивают с годами жизненной силы, как это подчас случается с некоторыми сиюминутными свидетельствами.
Им предстоит долгая жизнь. Такие неотъемлемые качества лебедевского дарования, как его поразительная наблюдательность, острота сатирического взгляда, блестящее мастерство рисунка и композиции, не могут устареть - подлинное искусство не стареет.
Имя Владимира Васильевича Лебедева стоит в ряду тех, кто определил становление, развитие и славу советского искусства. Его влияние будет сказываться на многих и многих будущих поколениях художников, как оно сказалось на нас, хранящих о нем благодарную память.
Верейский О. Встречи с В.В. Лебедевым // Верейский О. Встречи в пути. - М.: Искусство, 1988. - С. 36-54.
В. Лебедев. Натурщица, 1927. Ламповая копоть
В. Лебедев. Натурщица, 1927. Сепия
"Само название выставки говорит о том, что она представляла только часть творчества недавно скончавшегося мастера. Но для наследия В. В. Лебедева эта часть, безусловно, очень значительна. Подбор рисунков был сделан таким образом, что зритель мог увидеть наиболее характерные работы, созданные на протяжении тридцати пяти лет в разных техниках, в различной степени законченности - от артистических набросков пером до тщательно прорисованных штудий. Многие из этих поразительных рисунков обнаженного тела воспринимаются и сегодня как чудо, как волшебство. По воле художника белая бумага становится светом, цветом, объемом, воздушной средой. Нетронутое белое пространство оживает, создавая почти физическое ощущение тепла человеческого тела, нежности, прозрачности кожи. Художник только направляет наш глаз, заставляя его скользить по листу едва тронутой кистью бумаги, и мы видим все ненарисованные границы объемов, все несуществующие цвета и краски, все многообразие фактур. Он владеет нашим воображением так же властно и свободно, как акварелью, когда, дав ей растекаться по бумаге, точно знает, где остановится капля или какую форму примет пятно на месте соединения двух затеков.
У меня нет привычки коллекционировать пригласительные билеты, но обложку билета этой выставки я положил под стекло на своем рабочем столе. На ней портрет Владимира Васильевича работы его большого друга, превосходного художника - Николая Андреевича Тырсы. Лебедеву здесь нет еще и сорока. На нем канадская куртка с шалевым воротником и лыжная шапка с большим козырьком - такие «лебедевские». Ироническая улыбка застыла в углах рта. Это портрет, по-моему, самый похожий из всех виденных. Вот таким я впервые увидел его у нас в родительской квартире на Васильевском острове. Может быть, это и был год создания портрета или близкий по времени. Кстати, Владимир Васильевич появился у нас впервые вместе с Тырсой.
На книжках Лебедева я рос. Отец дарил мне эти книги, не наставляя, не комментируя. И мой восторг перед «Охотой», рисунками к киплинговскому «Слоненку», перед рисунками из сборника «Елка» был никем не подсказан и не внушен. Он был чистым, искренним и смешивался с удивлением перед невиданной силой выразительности. Тогда это воспринималось и выражалось так: «Как просто, как похоже и как весело!» Казалось, ведь и я мог бы так нарисовать, ведь почти ничего не сделано, несколько разноцветных пятен красиво лежат на книжной странице. Только став взрослым, я понял, что в этом умении самыми простыми средствами достигать максимума выразительности сказался результат бесконечных экспериментов, проб, поисков различных приемов в искусстве, из которых он мог безошибочно отбирать для себя что-то очень нужное. И, конечно же, это умение - итог упорного труда, непрерывного штудирования, огромного опыта и большой культуры.
Помню, с каким благоговением и робостью смотрел я на художника, делающего такие красивые книжки. Впрочем, похожие чувства я испытывал и во все последующие встречи с ним.
Когда я подрос, мне разрешалось присутствовать при встречах коллекционеров. Отец и Владимир Васильевич были самыми увлеченными, самыми неистовыми собирателями. Я помню, как оба они самозабвенно погружались в созерцание новых приобретений.
В ту пору В. В. Лебедев был главным художественным редактором Детиздата. И я часто стал видеть его, когда начал сотрудничать в журналах, редакции которых размещались в том же доме книги на Невском проспекте. Я отлично помню, как выглядел Владимир Васильевич в разной обстановке, в разные времена года, как и во что он был одет.Когда я подрос, мне разрешалось присутствовать при встречах коллекционеров. Отец и Владимир Васильевич были самыми увлеченными, самыми неистовыми собирателями. Я помню, как оба они самозабвенно погружались в созерцание новых приобретений.
В ту пору В. В. Лебедев был главным художественным редактором Детиздата. И я часто стал видеть его, когда начал сотрудничать в журналах, редакции которых размещались в том же доме книги на Невском проспекте. Я отлично помню, как выглядел Владимир Васильевич в разной обстановке, в разные времена года, как и во что он был одет.
Зимой обычно кожаная канадская куртка, лыжная шапка, толстокожие башмаки на грубой подошве. Летом - голубая спортивная рубашка и пикейная матросская шапочка. Осенью и весной - зеленоватая клетчатая куртка с большими карманами. У него была своя спортивная элегантность, но в ней не было ни тени рисовки или того, что в наши дни принято называть «пижонство». Все на нем было красиво, добротно, все было «лебедевское». Я так подробно запомнил детали его одежды потому, что в то время мы, молодое поколение начинающих художников, преклонялись перед ним и переносили это свое преклонение на все, что было связано с ним. Мы подражали ему, как умели, во всем: во всех повадках, в походке, в одежде (что по тем временам было нелегко) и, уж конечно, все старались рисовать, как Лебедев. Но если ходить спортивной походкой, печатая шаг, или раздобыть, пусть не такую, как у Лебедева, но все же лыжную шапку было еще в какой-то степени доступно, то рисовать так было нам, конечно же, не под силу ни тогда, ни позже.
...Вот он идет по Невскому большими шагами. В руках у него неизменный портфель - толстокожий, с прорезями в качестве ручек, очень деловой и удивительно вместительный. В нем можно носить рисунки, объемистые пачки книг, но я видел, как из него извлекались толстые башмаки со шнуровкой до колен или свертки с хрупкими бокалами. И еще я видел этот портфель в руках Владимира Васильевича на рынке, когда в него погружались тщательно отобранные фрукты и овощи. Он был гурман и привередник. Я вспоминаю, в какой панике была моя жена, когда ей в первый раз предстояло угостить его обедом.
В конце зимы 1946 года, вернувшись в Москву после демобилизации, я встретил Владимира Васильевича у Сретенских ворот, Я был в видавшей виды шинели и направлялся в комиссионный магазин купить себе пальто. Владимир Васильевич вызвался меня сопровождать. «У меня точный глаз на эти вещи,- сказал он,- я вам помогу». Когда мы протиснулись к прилавку и мои глаза еще не освоились с полумраком магазина, он сразу ткнул пальцем в один из рукавов в плотном строю висящих пальто: «Вот это!» Пальто было не ахти какое, но среди висевших там, безусловно, самое лучшее и для того трудного времени представляло собой находку уникальную.
Не о каждом человеке, давно ушедшем от нас, можно так подробно рассказывать, так ясно хранить в памяти все, что связано с ним. Есть люди, чья деятельность, пристрастия, характер никак не связываются с их внешностью. Облик же Владимира Васильевича, не говоря уже о том, что он был чрезвычайно значителен, заметен сам по себе, как-то очень органично связывается в моем представлении с его творчеством, его пристрастиями, темами его произведений. И в том, как он выглядел, как и что делал, есть не только некая внутренняя связь и законченность, но и та печать большого таланта и артистизма, которыми столь щедро был отмечен этот удивительный человек. Разумеется, не один только природный дар и артистизм сделали из Лебедева большого художника. Видимая, кажущаяся простота и легкость его рисунка опираются на годы усидчивого изучения искусства, непрерывного штудирования натуры. Все, что он изображал, он знал досконально. Если вы видели на его рисунке человеческую фигуру, растение или зверя, положенных на бумагу одним лишь прикосновением кисти, вы могли быть абсолютно уверены в том, что он способен нарисовать все это, если бы пожелал, с академической протокольностью. Это легкое прикосновение кисти и могло стать столь выразительным только потому, что за ним было глубокое, точное знание.
В работах Лебедева явственно проступает еще его пристрастие к изображаемому, вкус, аппетит, его жизнелюбие. В изображениях человеческого труда, столь частых в его книжных иллюстрациях, сразу чувствуешь, что автор сам любит мастерить и рукодельничать, любит хороший столярный или слесарный инструмент и знает в нем толк. Если он рисовал сцены спорта и спортсменов, было ясно, что художник не только болельщик, но и сам причастен к спорту. Мы знаем, что он успешно занимался боксом и борьбой.
Когда в конце войны С. Д. Лебедева лепила бюст Александра Трифоновича Твардовского, Владимир Васильевич, приехав из Ленинграда, остановился в ее квартире. «Я не знал, что поэты бывают такими атлетами»,- сказал Лебедев и тут же предложил атлету померяться силами. Твардовский, тогда еще очень молодой и сильный, привыкший выходить победителем в любых дружеских схватках, отнесся к этому предложению снисходительно-благосклонно - противник был меньше ростом и гораздо старше. Каково же было удивление атлета, когда после недолгой борьбы он был положен на обе лопатки. Александр Трифонович, рассказывая об этом, не переставал удивляться.
Я помню рисунок к «Мистеру Твистеру» С. Маршака. На нем изображена гора обуви. Но это не просто обувь разного фасона и размера. В каждой паре можно угадать достаток ее владельца, откуда он прибыл и почти характер его. Владимир Васильевич любил хорошую обувь и коллекционировал ее, если не так же увлеченно, как книги по искусству, то, во всяком случае, азартно. Помню, как я удивился, увидев на его книжной полке засунутый между корешками великолепных изданий спортивный башмак на толстой, нехоженой подошве. И не было изображения бутылки, в которой нельзя было бы узнать марку вина. А был он отличным знатоком и ценителем хорошего вина.
Можно восторгаться одними произведениями Лебедева, другие могут нравиться меньше, но никогда нельзя заподозрить художника в равнодушии, в чисто «служебном» отношении к изображаемому. Нельзя забывать, что Владимир Васильевич Лебедев - один из тех мастеров, благодаря которым книжная иллюстрация получила столь высокое по достоинству место среди других видов искусства в нашей стране и за ее пределами.
Он никогда не был учителем в узкопрофессиональном смысле этого слова, но можно многому научиться на его работах. Блестящие педагогические способности Лебедева проявились в тех наставлениях, которые он давал молодым, да и не только молодым художникам, когда возглавлял художественную редакцию Детиздата. Он был очень строгим художественным редактором, требовал точности знания каждого изображаемого предмета, анатомии человека и животных. Особенно придирчив он был к любому изображению лошади. Здесь угодить ему было почти невозможно. Зато не было большей награды, чем заслужить его похвалу. Мне приходилось видеть, как он на краю бумаги, покрывающей стол, беглым карандашным штрихом показывал, как сгибается на ходу лошадиная нога или как выглядит круп вздыбленного коня. Это были прекрасные наброски и великолепно было само зрелище этого артистического показа.
Обладая острой наблюдательностью и редкой зрительной памятью, он мог делать редакторские исправления к любому рисунку, что бы на нем ни изображалось, и поражал умением молниеносно, одним штрихом спасти неудавшуюся иллюстрацию, над которой художник трудился немало часов, прибегая к помощи натуры, музеев и библиотек.
Как-то я пришел к нему, как к редактору книги Маршака «Ледяной остров», которую мне предстояло иллюстрировать. В этой небольшой повести речь идет о докторе, прилетевшем на зимовку и спустившемся на парашюте, чтобы сделать срочную операцию полярнику, пострадавшему на охоте. Владимир Васильевич спросил меня, что я считал бы главным ключом в подходе к этой вещи. Вопрос застал меня врасплох, и обычная робость перед Лебедевым охватила меня. Я что-то пролепетал про свои ассоциации с героями Джека Лондона. «А вот и как раз наоборот! - воскликнул мой редактор. - У Лондона человек всегда один, он или гибнет в одиночестве, или побеждает вопреки своему одиночеству. Он может рассчитывать только на свои силы. Здесь речь идет о единстве людей, о товариществе. Побеждает не герой-одиночка, побеждает единство людей. Вот что здесь главное».
Я уже говорил о робости перед Владимиром Васильевичем. Эту проклятую робость я испытывал не только тогда, когда ходил мальчишкой к нему в Детиздат, но и в последующие годы, когда он, несмотря на огромную дистанцию, обращался со мной, как с коллегой, профессионалом и зачастую разговор наш шёл не в кабинете редактора, а у него или у меня дома за бутылкой вина.
Что-то было в нем такое, что сковывало собеседника. В его присутствии появлялась боязнь показаться недостаточно осведомленным или недостаточно находчивым. Чем это было вызвано? Во Владимире Васильевиче не было и тени самовлюбленности, чувства собственного превосходства, пренебрежения к собеседнику, кем бы он ни был. Я уверен, что этот барьер создавался подспудно и возникал помимо его воли. Он говорил с вами свойственным ему небрежным тоном, своим очень интеллигентным говором с ленинградским прононсом, голосом, который, казалось, не допускает возражений. При этом вы были во власти насмешливого взгляда его немного прищуренных глаз.
Прошла целая жизнь, я так и не преодолел своей почти детской робости, но она никогда не мешала мне ждать очередной встречи с Владимиром Васильевичем, ждать как праздника.
В художественной жизни Ленинграда В. В. Лебедев держался несколько обособленно, общаясь лишь с небольшим кругом своих друзей, близких ему по художественным вкусам. Мы знаем, что многие великолепные его работы не покидали стен мастерской и наслаждаться ими могли только те, кто бывал у него дома. Он никогда не искал популярности, известности. Он выставлялся очень редко, сам никогда не предлагал свои работы на выставки. Если они украшали некоторые экспозиции, то только благодаря настойчивости его друзей. Может быть, поэтому к нему, родоначальнику советского плаката, создателю целой школы художников детской книги, художнику, слава которого давно перешагнула границы своей страны - официальное признание заслуг пришло несправедливо поздно. Сам Владимир Васильевич огорчался по этому поводу гораздо меньше, чем его многочисленные почитатели и ученики.
А между тем даже такие неразрывно связанные со временем создания работы, как плакаты «Окон РОСТА», жанровые серии «НЭП», «Панель революции», «Новый быт», не утрачивают с годами жизненной силы, как это подчас случается с некоторыми сиюминутными свидетельствами.
Им предстоит долгая жизнь. Такие неотъемлемые качества лебедевского дарования, как его поразительная наблюдательность, острота сатирического взгляда, блестящее мастерство рисунка и композиции, не могут устареть - подлинное искусство не стареет.
Имя Владимира Васильевича Лебедева стоит в ряду тех, кто определил становление, развитие и славу советского искусства. Его влияние будет сказываться на многих и многих будущих поколениях художников, как оно сказалось на нас, хранящих о нем благодарную память.
Верейский О. Встречи с В.В. Лебедевым // Верейский О. Встречи в пути. - М.: Искусство, 1988. - С. 36-54.