а.морелли "на родине"-1
Опубликованные в 1951 г. в "Часовом" заметки А.Морелли "На Родине" почти без временной лакуны примыкают к письмам В.Левашова. Автор в качестве переводчика итальянской армии отправляется на оккупированную территорию.
Оптика рассказчика своеобразна, от антипатии к Италии (Здесь форменная мерзость запустения: кражи, взяточничество, пир во время чумы и страшный беспорядок) он, похоже, избавился, многие акценты и оценки оккупации характерны для мемуаров конца 40-х, наконец, лирика и эпос автору куда ближе, чем трезвый анализ. Тем не менее чтение любопытное.
1. КОЛЕБАНИЯ И СОМНЕНИЯ.
Несмотря на бушующую в Европе войну я жил в Риме до 1942 г. совершенно спокойно. Война почти не чувствовалась, разве что беспорядка стало больше обычного, но к беспорядку в Италии все так привыкли, что немножко больше, немножко меньше, впечатления не производило.
Однажды почтальон принес мне казенный пакет из Военного Министерства с приглашением притти по касающемуся меня делу по указанному адресу. Меня это очень удивило. Как иностранцу, мне приходилось иметь дело с министерствами иностранных и внутренних дел и, как журналисту, с министерством пропаганды. С военным министерством у меня никогда никаких дел не было.
Будучи уверенным что меня вызывают по недоразумению, я все же отправился на cвидание. Элегантно одетый человек в штатском разъяснил мне, что итальянские отряды, находящиеся с недавних пор в России, развертываются в армию, для армии требуются переводчики и так как я кем-то был очень хорошо рекомендован, то меня вызвали, чтобы предложить эту работу.
В полной уверенности, что мне предстоит, сидя в Риме, переводить статьи из "Красной Звезды" или что нибудь в этом роде на итальянский язык, я сразу же выразил полную готовность принять работу. Мой собеседник был этим, повидимому, очень доволен и сказал, что мне нужно будет собираться ехать в Россию. Этого я никак не ожидал, и наотрез отказался.
Я сказал, что, как участник двух войн - первой мировой и гражданской в России, - я точно знаю, что такое война, и не могу принимать в ней участия на каких бы то ни было ролях в составе иностранных частей, выступающих против русских, хотя и одетых в советские мундиры.
"Но почему? Ведь в гражданской войне Вы тоже воевали против русских ?"
Я объяснил, что тогда я находился в рядах русских войск под русским командованием, идущих под русским флагом и преследующих русские цели - освобождение Родины от большевизма. Теперь же я оказался бы среди иностранцев, пришедших неизвестно с какими целями на русскую землю.
Мой собеседник долго убеждал меня, что Италия не может иметь каких-либо вожделений за счет России и что присутствие ее войск на Востоке имеет лишь символический характер враждебности к большевизму. Он предложил мне обдумать предложение, пока он понесет бумаги на подпись своему начальнику, и дать ему окончательный ответ. Я утонул в кожаном кресле шикарного кабинета, закурил и начал думать.
Я нисколько не опасался того, что в своем новом положении я должен буду делать какие-нибудь подлости по отношении русских, так как знал, что никакая сила на свете не принудит меня к этому. Но я все же боялся возможных внутренних конфликтов, из которых будет трудно найти выход. Вместе с тем, мой отказ войны не преградит и не заставит итальянцев вернуться восвояси. Чем меньше будет переводчиков, знающих Россию и русских и одушевленных желанием им помочь, тем тяжелее будет русскому населению. С немцами я, пожалуй, не решился бы итти, но с итальянцами было легче. Возможностей помогать своим будет, конечно, достаточно, а вредить им никто меня не заставит. Сам я не стал бы предлагать свои услуги, но раз меня пригласили, то, может быть, я не вправе был бы уклониться.
Когда хозяин кабинета вернулся, я заявил о своем согласии принять предложение. Он очень обрадовался и сказал, что о дальнейшем меня уведомят письменно.
Мое решение было окончательным и я не собирался его пересматривать, но сомнения не исчезли, тем более, что моя сестра, с которой я был чрезвычайно дружен, была категорически против моих планов. Но только на практике можно было убедиться, правильно ли я поступаю, принимая сделанное мне предложение. Пока оставалось плыть по течению.
Прошло недели три. В знакомом доме я случайно встретил одного русского который, как итальянский подданный, был мобилизован в качестве переводчика и на следующий день отправлялся в Россию. Я рассказал ему, что мне тоже предлагали место переводчика, но он высказал предположение, что я, вероятно, был признан неподходящим, так как переводчики сейчас так нужны, что их отправляют на фронт без задержки.
У меня отлегло на сердце: "вот было бы хорошо! Все сомнения разрешились бы тогда сами собой!"
Однако, через несколько дней деня вызвали в мобилизационный отдел римского военного округа для прохождения всех формальностей. Там я встретил несколько соотечественников, находившихся в том же положении, но не разделявших моих сомнений. Они все были настроены оптимистически и считали долгом каждого русского ехать на фронт, чтобы посильно помогать в борьбе с большевиками и облегчать участь населения занятых иностранцами областей.
Они меня не убедили. Я все же не исключал возможности, что все мы, несмотря на самые лучшие побуждения и стремления, делаем ошибку. Безапеляционное разрешение всех сомнений могла принести только жизнь.
"Будь, что будет. Поживем - увидим", подумал я, перекрестившись, когда через несколько дней с вокзала в Болонь тронулся поезд, увозивший меня "домой".
2. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ.
После двадцати лет эмиграции возвращение на родину даже трудно себе представить. Оно казалось каким то прыжком из привычного, но навсегда остающимся чуждым мира в родную, но непривычную обстановку подсоветской России. На деле не было никакого "прыжка", и я, незаметно для самого себя, оказался среди близких русских людей, на родной земле.
Постепенный переход сглаживался сначала ландшафтом. По мере движения поезда на север субтропическая флора, среди которой я жил, все бледнела, все более приближалась к той, которую привык считать родной.
Приятное разочарование я испытал в Галиции. Мы делали остановки в Перемышле и Львове и, наученные горьким опытом встреч с заграничными украинцами из этих мест, ждали, что по-русски не удастся ни с кем сговориться и что такие попытки вызовут враждебный отпор. На деле оказалось совершенно другое. Я встретил людей, охотно старавшихся сговориться, несмотря на разницу в наречиях. Некоторые говорили по-русски. Не было и следа какой-либо враждебности к "москалям" или желания демонстративно не понимать по-русски, как это приходилось иногда испытывать в свое время (до 1914 г.) в Польше
и Финляндии. Галиция чувствовалась преддверием к родному краю.
А дальше поезд покатил по русской земле. На станциях слышалась только русская речь, виделись приветливые русские лица. По платформам ходили группами принаряженые по мере возможности местные девушки, как это завелось на Руси вероятно со времен открытия первой железнодорожной линии. Они с интересом рассматривали наш эшелон, украшенный итальянскими флагами, и охотно вступали в разговор, распрашивая и рассказывая. Нигде ни тени боязни, недоверия или враждебности. Каждая говорила то, что думала, совершенно не заботясь о том, понравится ли этонам или нет.
Тут я вперые убедился, что у русских людей совершенно особые глаза и взгляд, каких не встретишь нигде на Западе: глаза особенно светлы
и лучисты, а взгляд как то ввинчивается в глаза собеседника и не отрывается от них.
В нашем эшелоне ехали трое галичан из униатской семинарии в Риме. Они отправлялись под видом переводчиков и должны были открывать "римско-католическую церковь восточного обряда". Один из них, родом из Львова, ехал со мной в одном купе. Так как русского языка он не знал, а по-итальянски говорил очень плохо, то объяснялись мы с ним по-немецки. Почувствовав себя на территории "великой Украины", он решил установить контакт с местным населением и при остановках на станциях приветствовал проходившие мимо окна вагона группы словами: "живе Украйна!". От неожиданного приветствия проходившие шарахались в сторону, смотрели с удивлением на говорившего и ничего не отвечали. Попытки завязать разговор тоже не приводили ни к чему, так как эти украинцы, с которыми я, москаль, говорил безо всяких затруднений, не могли сговориться со своим западным "земляком".
Двадцати лет отсутствия с родины как будто не бывало. Я сразу же почувствовал себя дома без всяких кавычек и оговорок, как если бы и не уезжал. Люди, по существу, были те же, каких я знал раньше. Те же пейзажи видишь из окна вагона или из автомобиля. Если церкви в селах без крестов, то этого издали не видно, и вид деревень ничем не изменился.
Добравшись до места назначения и найдя себе квартиру, я провел первую ночь на чистом воздухе. Нашел заросли полыни в рост человека, каких нигде не видел, кроме как в России, пригнул стебли и лег на них, как в колыбель, и так пролежал до рассвета, смотря на русские звезды, чувствуя под собой родную землю и твердо зная, что здесь мне место, что только здесь я буду дома, сколько бы мне ни приходилось скитаться по свету, что все вокруг меня принадлежит мне и сам я безраздельно и безоговорочно принадлежу только этой своей земле и живущим на ней людям.
3. ДВУНАДЕСЯТЬ ЯЗЫКОВ.
Мне пришлось побывать только на южной половине фронта, на Украине, в казачьих областях и в Белоруссии, и повсюду я слышал от населения одно и то же утверждение с небольшими редакционными вариациями: "Все у нас теперь побывали и мы всю Европу знаем. Финны и венгры очень жестоки, румыны - мелкие воришки, немцы - грабители с большой дороги, и только одни итальянцы, действительно, культурная нация".
Я сознаю, что мне грозит опасность быть заподозренным в пристрастности, в извращении действительности в пользу нации, мне более близкой. На самом деле, это совсем не так, и мне нетрудно доказать справедливость моего мнения.
Конечно, и итальянцы делали ошибки в занятых ими областях из-за непонимания обстановки и русской психики; и среди их тылового офицерства были любители легкой наживы; и их солдаты крали кур, а если попадутся, то и гусей, как это водится во всех армиях мира с незапамятных времен и, вероятно, никогда не исчезнет. Но итальянцы, ни командование, ни рядовые михрютки, никогда ие погрешили против человечности, как она понимается каждым морально-нормальным субъектом.
Приходят итальянские солдаты в хату ночевать. Они никогда не войдут, не постучав и не сказав: "пермессо" - "разрешите". Они так привыкли к этому, что делают это автоматически. Войдя, объясняют, что должны переночевать, и постараются сделать это, возможно меньше стеснив хозяев, которых и угостят, если есть чем. Это не могло не импонировать населению, привыкшему к совсем иному обращению.
В одной страшно переполненной деревушке я отыскивал квартиру для штабного офицера. Жители одной хаты хотели очистить маленькую комнату, перейдя всем в большую кухню. Когда офицер узнал, что одиннадцать человек, считая детей,
будут из-за него спать вместе на кухне, он категорически отказался от комнаты, сказав, что это негигиенично и неудобно, и устроился в одной из канцелярий штаба, где деныцик каждую ночь раскладывал для него походную кровать. И этот офицер вовсе не был исключением.
Нам пришлось раз заночевать в поселке под Харьковым. Солдатам был строго запрещен постой на частных квартирах, но многие из них ловчились, чтобы избежать ночевки в неприспособленной и плохо протопленной казарме. Двое таких ловчил, уходя на рассвете, забыли на столе ручную гранату. Дети хозяина, девушка лет 16-ти и мальчик 12-ти, нашли ее и, приняв за походную чернильницу, старались ее открыть. Граната взорвалась у них в руках, убила обоих, вынесла дверь и окна. Было произведено расследование, виновных, конечно, не нашли и на этом всякими другими военными властями была бы поставлена точка. Но итальянцы поручили мне передать несчастной матери, у которой ровно год перед этим, день в день, немцы по ошибке пристрелили мужа, соболезнование командования и отвезти ей громадный ящик всякой снеди. Надо было видеть - как эта женщина была растрогана таким вниманием и какое впечатление это произвело на все население деревни.
В прифронтовой полосе было очень развито мешечничество. Сначала на него не обращали внимания, но потом строжайше запретили. Несмотря на запрещение, бабы продолжали пробираться в сторону фронта и меняли последние свои тряпки
на муку, которая у них отбиралась, если они попадались немецким жандармам. Можно себе представить, как бабы при этом голосили. Однажды ночью на такие крики прибежало несколько итальянских солдат, сейчас же принявших сторону баб и заявивших немцам, что они будут в них стрелять защищая бабьи мешки. Чтобы не начинать междоусобной брани, немцам не оставалось ничего другого, как итти жаловаться командиру итальянцев.
Поручика карабинеров П. разбудили. Немецкий жандарм и двое пришедших с ним итальянцев объяснили, в чем дело. Поручик П. сразу же поддержал своих и стал уговаривать жандарма отпустить баб с их добычей, но немец упрямился. Поручик, взволнованный, как будто дело шло об его собственном имуществе, просил жандарма, как личное ему одолжение, пощадить баб, но немец настаивал на категоричности полученного им распоряжения и полной невозможности уклониться от его исполнения. Исчерпав все доводы и просьбы, поручик похвалил своих людей за человечное отношение к русским, но объяснил, что к сожалению сделать ничего нельзя, так как немцы формально правы.
Я допрашивал одного старика, задержанного почему-то патрулем. Так как арестовывать его было не за что, то я сказал ему, что он свободен и может итти. Старик повернулся к двери. Писарь-итальянец, никогда не производивший впечатления сентиментального человека, попросил меня сказать уходившему, чтобы он подождал минутку. Со словами: "вид у него что-то уж очень голодный", он вынул из своего мешка буханку хлеба и коробку мясных консервов и отдал старику.
Приведенные случаи не являются исключением. Их можно было бы привести сотни. Поэтому баба, у которой итальянец украл курицу, оплакав ее, истощив весь свой запас ругательств и от души пожелав вору подавиться ею, все же, успокоившись, честно признает итальянцев культурными людьми.
Я не скрываю своей симпатии к итальянцам, но все же своей совести журналиста не мараю пристрастностью к ним.
4. НЕМЦЫ В РОССИИ
Находясь все время при штабе итальянской армии, я почти не покидал районов, занятых итальянцами и потому не сталкивался непосредственно с действиями германских оккупационных властей. Но функции часто переплетались: в местах итальянского расположения существовали бок-о-бок немецкая и итальянская комендатуры и жандармерия. Иной раз на занятом итальянцами участке хозяйственные функции сохранялись за немцами и часто даже в местностях, которые по договору были предоставлены итальянцам для использования в качестве подспорья для содержания своих частей, существовали параллельно и немецкие хозяйственные комендатуры якобы для помощи итальянцам, а на самом деле им мешавшие и старавшиеся вывозить у них из под носа продукты и товары.
Таким образом я не мог не видеть действий германских властей. Больше всего они поражали меня своей полной бессмысленностью и нецелесообразностью.
Впервые мне это бросилось в глаза немедленно пссле моего прибытия в Россию, когда я проезжал Донецкий бассейн. Немцы развивали здесь необыкновенную энергию и прилагали весь свой организаторский талант, чтобы возможно скорее восстановить полуразрушенные угольные копи. Но одновременно с этим они выкачали из всей местности все наличные продовольственные запасы, так что население разбегалось или умирало с голоду. Дело с восстановлением копей не двигалось, так как работать было некому.
Оккупационные власти были жизненно заинтересованы в хозяйственном возрождении занятых областей и, вместе с тем, сами же всячески тормозили это возрождение, подавляя всякую личную инициативу. Поля стояли незасеянными, так как у крестьян отбиралось все, до семян включительно.
Ведя борьбу против большевизма, немцы почти как правило назначали управляющими сохраненных колхозов или старостами в деревнях и городах не людей, пострадавших от коммунистов, а большевиков, бывших советских служащих, которые провоцировали недовольство населения и разжигали ненависть к оккупантам. Они говорили совершенно открыто: "Вы были недовольны советской властью, так попробуйте немцев", истязали население от имени последних так, как и большевики не решались.
Я помню такой случай: в одном местечке после ухода красной армии население разграбило элеватор, при чем исчезло несколько тысяч мешков с особой меткой. Так как мешки были необходимы для погрузки нового урожая, немцы приказали сдать эти, и только эти, мешки под угрозой наказания. Большевик-староста распространил это приказание на абсолютно все мешки, находившиеся у населения, чем вызвал взрыв негодования против немцев. Кроме того, эти ставленники германских властей руководили шпионскими советскими группами и партизанскими отрядами и всячески им помогали.
Отталкивала население и нелепая, непонятная ему искусственная украинизация. Началось с того, что немцы сформировали в Галиции и привезли с собой в Россию отряды украинской полиции, оказавшейся такими грабителями и живодерами, что они быстро восстановили население и против себя, и против привезших их немцев. Их пришлось скоро ликвидировать.
Издание газет на никому непонятной мове также рассматривалось, как действие, вызывающее враждебное недоумение. Один рабочий, коренной житель Ворошиловграда, у которого я переночевал, жаловался мне: "И что робят эти ерманцы ! Пишут для нас приказы и вывешивают на стенках или печатают в своей газете на такой мове, что никто ничего не понимает. А потом привязыва
ются, почему мы не исполняем. А как же нам исполнять? Хиба мы знаем, чего вони хотят."
Об общем отношении к населению и пленным, лишившем противосоветские армии поддержки русского народа, создавшем грозное партизанское движение и принудившее русских, защищая себя, защищать ненавистную советскую власть, я говорить не буду: это общеизвестно.
Один инженер говорил мне в Днепропетровске: "В суровую зиму 1941 г. я отдал немцам свой единственный полушубок и промерз всю зиму в легком пальтишке, а сейчас иду в партизаны бить немцев, потому что кто же выдержит такое отношение их к народу". Немцев население встречало, как освободителей с цветами, а через год массами шло в партизанщину.
И при этом не следует думать, что не было немцев, понимавших к чему все это ведет. Поскольку мне приходилось сталкиваться с представителями германского военного командования, они все сознавали, как бесчеловечность, так и опасность подобной политики и обвиняли в ней национал-социалистическую партию.
Мне пришлось переводить на итальянский язык один чрезвычайно интересный документ - секретный доклад германской полевой жандармерии о партизанском движении, датированный 4-м июля 1942 г. и присланный в штаб итальянской армии для сведения. В этом докладе говорилось, что партизанское движение было задумано и организовано в Москве задолго до войны, но совершенно провалилось, так как не было поддержано населением. Оно начало развиваться только после разочарования народа в своих освободителях, когда народ убедился, что обещания германской пропаганды не исполняются; колхозы не ликвидируются; обращение с населением оставляет желать много лучшего, и когда сделалась известной необычайная смертность в лагерях военнопленных и по дороге к ним.
Партизанское движение быстро разрослось и приняло такие размеры, что представляет для немцев большую угрозу, чем красная армия на фронте. Непосредственная борьба с партизанами не приведет ни к чему. Движение можно побороть исключительно следующими мерами : заставить немецкого солдата отказаться от привычки бить людей без всякого к тому основания; немедленно ликвидировать колхозы; установить натуральные повинности населения в размерах, не превышающих его возможностей и не нарушающих собственного хозяйственного существования; категорически прекратить самыми энергичными мерами незаконные конфискации скота и лошадей, так как каждая такая конфискация прибавляет несколько десятков партизан в лесах; улучшить положение военнопленных.
После проведения всех этих мероприятий, необходимо организовать массовую пропаганду при помощи переводчиков, которые объезжали бы все населенные пункты и, указывая на новые меры, призывали бы народ к помощи в борьбе против советов. Читая этот доклад, я не верил своим глазам, что он был составлен германской полевой жандармерией, а не каким нибудь русским переводчиком.
Я сам подал своему начальству шесть меморандумов на ту же тему, снабженных свежими, полученными на местах статистическими данными и фактическими материалами. Все они нашли полное сочувствие, понимание и одобрение высшего итальянского командования и с соответствующими резолюциями командующего армией ген. Итало Гарибольди направлялись в Рим и одновременно высшему германскому командованию. Но все это оставалось гласом вопиющего в пустыне.
Итальянское командование искренне и глубоко возмущалось действиями немцев в России и делало все от него зависящее, чтобы добиться изменения их политики. Я не ошибусь, если скажу, что последняя была одной из причин германо-итальянского охлаждения и позднейшего полного разрыва.
Старый полковник Генерального Штаба, помощник начальника штаба №-ой итальянской армии, сказал мне однажды уже по пути из России в Италию: "Я прежде преклонялся перед германской воинской доблестью, но теперь я ее ненавижу. Военные таланты у людей, способных на такие жестокости, какие мы наблюдали в России, не достоинство, а только угроза всему человечеству ".
5. СУМАСШЕДШАЯ ВОЙНА.
"Хе пазза де гуерра!" ("что за сумасшедшая война!"), сказал мне мой спутник, капитан, с которым мы возвращались после ужина в офицерском собрании к своему ночлегу. Темнело. Мы с ним как раз поровнялись с русским военнопленным, везшим воз дров и отдавшим нам честь.
"Военнопленные охотно на нас работают, ходят без всякой охраны и не бегут, нас приветствуют... Ничего здесь не поймешь, кто с кем и почему воюет".
Действительно, много было странных явлений в этой войне.
В деревнях мужчин почти-что не найти, одни старики, да мальчишки. Разговоритесь с любой бабой и услышите стереотипный рассказ: "Хозяина (или сына) нету, на фронт угнали. Как уходил, наказывал беспременно в скорости его ждать. При первом случае, говорил, сбегу. Ни хотит он за гадов биться".
Образцовый итальянский лагерь военнопленных в прифронтовой полосе. В лагере только два итальянца - врач, начальник лагеря, и его деньщик - санитар. В лагере полная автономия : свои, русский, начальник лагеря, ведающий всей лагерной жизнью, дающий наряды, разрешения на выход из лагеря, и т.д. Пленные ездят получать продукты, в лес за дровами, на мельницу, исполняют внутренние работы в лагере. Лагерь палаточный, но прекрасно оборудован. Имеются души с котлом для горячей воды. С итальянским начальником лагеря был только один конфликт. Привезли взятого в плен раненного политкома, но пленные отказались ухаживать за ним и даже его кормить. Он лежал в углу одной из палаток, никто с ним не разговаривал и уход за ним должен был взять на себя итальянец - деньщик. По вечерам, когда все наряды и работы кончались, пленные пели хором к восторгу своих друзей-тюремщиков. Вид пленных чистый, здоровый, веселый и бодрый. Побегов не было.
Зима 1942 г. Неожиданный отход на среднем участке. Несколько итальянцев с переводчиком стараются уйти на перегруженной машине. Снег, колеса без цепей буксуют, мотор хрипит, того и гляди станет. Горючего маловато. Откуда-то по
являются две фигуры и просятся на машину.
- Да вы кто такие ?
- Пленные мы, туточки работали. Услухали, что красные идут и боимся им попасться.
- Не можем вас никак на машину взять, она и так уж останавливается. Пешком вам надо уходить.
- Да как же мы пойдем, когда не знаем, с какой стороны они подходят. Не пропадать же нам, пустите на машину, авось, не станет.
- А вот идите туда, - махнул рукой переводчик, - там их не встретите.
Пленные затопали в указанном направлении, спасаясь от своих...
То же время, но южнее. Итальянцы поспешно отошли и, уходя, сняли охрану лагеря военнопленных тысячи на полторы человек. Охрану сняли, но пленных ни о чем не предупредили - просто, ушли. Пленные заметили, что их охранители куда-то исчезли, почуяли недоброе, осторожно вышли из лагеря, в ближайшей деревне узнали "что итальянец тикае, не иначе, как красные подходят", и всем лагерем, в полном составе, двинули к местечку верстах в двенадцати, где стоял штаб крупной части.
Штаба уже не нашли, но застали еще немецкого коменданта и потребовали, чтобы он их эвакуировал. Приводили те же доводы, что и прежние двое: "Не пропадать же нам, не отдавайте нас красным". Коменданту было не до них, да и перевозочных средств и людей для охраны у него не было. Переводчик посоветовал им: "Идите, если хотите, на такой-то город, тут красным не попадетесь".
И пошли понурой толпой, ворча между собой: "Порядки тоже называются. В плен берут, а потом и дела до нас нет. Им и горюшка мало, а мы сами тут изволь стараться, чтобы на гадов, на красных, не напороться".
Много было возможностей в этой войне, погубленных немецким тупоумием, и много странностей. Взять хотя бы положение в противосоветском блоке, в знаменитой "оси".
Среди самих немцев не было согласия относительно их политики по отношению России. Как мы уже видели, Италия никак не разделяла бесчеловечной и в то же время идиотской, самоубийственной политики Германии на востоке. Япония не только не выступила против СССР, но, более того, педантично выполняла свои по отношению к нему обязательства, пропуская через свои воды помощь Америки, с которой была в войне, советам, которые воевали с ее партнером по "оси" Германией.
Допрашивая пленных советских офицеров, я всегда интересовался вопросом, какими путями западные союзники помогают большевикам, и ответ всегда был один: через Мурманск, Персию, но больше всего через Владивосток. Итальянцы долго относились с недоверием к подобным показаниям.
Итальянские военные эшелоны могли проходить по Хорватии, т.е. по территории "дружественной державы", только днем, чтобы ночью не быть спущенными под откос. Немцы еле унесли ноги из Греции через "покоренную" Югославию. Украшенные итальянскими флагами эшелоны были предметом оваций со стороны венгров. Но те же венгры отказывались говорить по-немецки, хотя, конечно, все за редкими исключениями знали язык.
С ними приходилось объясняться на каком-то романском салате, так как итальянский и французский язык они знали плохо. Одного дня пребывания в моей любимой Вене мне было достаточно, чтобы убедиться, с какой страстностью ненавидят австрийцы Германию.
Не было единой линии и в отношении русского населения к оккупантам. За исключением завзятых коммунистов, население поголовно ликовало при появлении иностранных войск и приветствовало приход их, как освобождение. Случаи насилий и жертв принимались безропотно, как неизбежное зло. Воровство птицы и подобные мелочи не вызывали особого раздражения: "наши в чужих краях то же делают. На войне всегда так". Даже систематическое ограбление целых местностей хозяйственными комендатурами, ставившее население перед лицом голода, как оно ни возмущало, могло бы все же быть прощено по формуле: "берите, черти, облопайтесь, только от советов освободите, а там мы все опять наживем". Привыкший при большевиках к тяжелой жизни и непередаваемым лишениям русский народ, терпеливый и выносливый по природе, готов был бы понести и это новое бремя.
Немцы сорвались на другом, на хамском и бесчеловечном отношении к народу. Еще Пушкин отметил, что даже вековое крепостное право не сделало русских рабами. Тем более это не могло удасться немцам. Гордый и свободолюбивый русский человек ответил геройской самозащитой на фронте и грандиозной партизанщиной в тылу. Немцам удалось то, чего не могли сделать ни террор, ни пропаганда большевиков.
Но и в этом не было четкости и единодушия: население, не ушедшее в партизаны, понимало ушедших: "понятно, от такого мучительства и издевательства в лес уйдешь". Вместе с тем оно проклинало партизан и за то, что платилось за их действия, и за то, что они грабили деревни, чтобы существовать, и за их связь с ненавистными советами и за подчинение им.
Все эти парадоксы особенно ярко выявились при отступлении 1943-1944 г.г. Мирное население, поставлявшее партизан и в какой то степени им сочувствовавшее и, казалось-бы, к этому времени глубоко ненавидевшее оккупантов, массами уходило с насиженных мест вместе с отходившими иностранными частями, чтобы не попасть в руки Советов. Это делали даже пленные. Сами партизаны, подорвавшие боеспособность противосоветских армий в период успехов этих армий и решившие войну в пользу Кремля, мало тревожили отходившие части и не уничтожали их, как легко могли бы делать и как делали это русские с французами в 1812 г. Мне известна масса случаев, когда деморализованные отступающие части входили в контакт с партизанами, продавали им свое вооружение, до тяжелых пулеметов включительно, и расставались довольные друг другом в самых приятельских отношениях.
Тысячи, если не десятки тысяч офицеров и солдат иностранных армий, спасавшихся от наступавшей красной армии в одиночку или маленькими группами, обязаны своей жизнью помощи местного населения, скрывавшего, кормившего и снабжавшего штатской одеждой, рискуя самым серьезным образом.
Что побуждало русских людей к этому! Какие тайники раскрывались в широком и благородном русском сердце ? Не жадность толкала их на это, так как спасаемым нечем было платить за оказываемую услугу. Это не был страх: жалкие беглецы не были в состоянии терроризировать население. Наоборот, страх пред возможной расплатой должен был бы заставлять выдавать беглецов или, в лучшем случае, отказывать им в помощи. Среди таких спасенных были и свои, русские, служившие в иностранных армиях. И к ним не было враждебности, и им охотно и самоотверженно помогали.
Сказывалось ли подсознательное чувство связанности в какой то точке ненависти к советам, заставлявшее видеть в беглецах союзников? Было ли присущее русскому человеку и воспитанное в нем чистым и истинным христианством стремление помочь "несчастненькому" заставлявшее жертвовать самим собой, своей семьей, своей деревней?
А не те же ли странности и парадоксы и в большевицком стане ? Вся эта трескучая пропаганда национализма с Александром Невским, Суворовым и Кутузовым, которая, правда, не помогла бы, будь у немцев больше ума и такта, но которую советы должны были пустить в ход в надежде, что хоть такая кривая вывезет. Какая это умилительная картина: Илья Эренбург, в припадке русского - не советского - патриотизма! Разве это не парадокс?
Много странностей было в этой "сумасшедшей" войне, много загадок задала она, которые, впрочем, при ближайшем расследовании и внимательном рассмотрении, являются, скорее, разгадками, ставят вехи в будущее и указывают методы действий в третьей мировой войне, буде она разразится.
Оптика рассказчика своеобразна, от антипатии к Италии (Здесь форменная мерзость запустения: кражи, взяточничество, пир во время чумы и страшный беспорядок) он, похоже, избавился, многие акценты и оценки оккупации характерны для мемуаров конца 40-х, наконец, лирика и эпос автору куда ближе, чем трезвый анализ. Тем не менее чтение любопытное.
1. КОЛЕБАНИЯ И СОМНЕНИЯ.
Несмотря на бушующую в Европе войну я жил в Риме до 1942 г. совершенно спокойно. Война почти не чувствовалась, разве что беспорядка стало больше обычного, но к беспорядку в Италии все так привыкли, что немножко больше, немножко меньше, впечатления не производило.
Однажды почтальон принес мне казенный пакет из Военного Министерства с приглашением притти по касающемуся меня делу по указанному адресу. Меня это очень удивило. Как иностранцу, мне приходилось иметь дело с министерствами иностранных и внутренних дел и, как журналисту, с министерством пропаганды. С военным министерством у меня никогда никаких дел не было.
Будучи уверенным что меня вызывают по недоразумению, я все же отправился на cвидание. Элегантно одетый человек в штатском разъяснил мне, что итальянские отряды, находящиеся с недавних пор в России, развертываются в армию, для армии требуются переводчики и так как я кем-то был очень хорошо рекомендован, то меня вызвали, чтобы предложить эту работу.
В полной уверенности, что мне предстоит, сидя в Риме, переводить статьи из "Красной Звезды" или что нибудь в этом роде на итальянский язык, я сразу же выразил полную готовность принять работу. Мой собеседник был этим, повидимому, очень доволен и сказал, что мне нужно будет собираться ехать в Россию. Этого я никак не ожидал, и наотрез отказался.
Я сказал, что, как участник двух войн - первой мировой и гражданской в России, - я точно знаю, что такое война, и не могу принимать в ней участия на каких бы то ни было ролях в составе иностранных частей, выступающих против русских, хотя и одетых в советские мундиры.
"Но почему? Ведь в гражданской войне Вы тоже воевали против русских ?"
Я объяснил, что тогда я находился в рядах русских войск под русским командованием, идущих под русским флагом и преследующих русские цели - освобождение Родины от большевизма. Теперь же я оказался бы среди иностранцев, пришедших неизвестно с какими целями на русскую землю.
Мой собеседник долго убеждал меня, что Италия не может иметь каких-либо вожделений за счет России и что присутствие ее войск на Востоке имеет лишь символический характер враждебности к большевизму. Он предложил мне обдумать предложение, пока он понесет бумаги на подпись своему начальнику, и дать ему окончательный ответ. Я утонул в кожаном кресле шикарного кабинета, закурил и начал думать.
Я нисколько не опасался того, что в своем новом положении я должен буду делать какие-нибудь подлости по отношении русских, так как знал, что никакая сила на свете не принудит меня к этому. Но я все же боялся возможных внутренних конфликтов, из которых будет трудно найти выход. Вместе с тем, мой отказ войны не преградит и не заставит итальянцев вернуться восвояси. Чем меньше будет переводчиков, знающих Россию и русских и одушевленных желанием им помочь, тем тяжелее будет русскому населению. С немцами я, пожалуй, не решился бы итти, но с итальянцами было легче. Возможностей помогать своим будет, конечно, достаточно, а вредить им никто меня не заставит. Сам я не стал бы предлагать свои услуги, но раз меня пригласили, то, может быть, я не вправе был бы уклониться.
Когда хозяин кабинета вернулся, я заявил о своем согласии принять предложение. Он очень обрадовался и сказал, что о дальнейшем меня уведомят письменно.
Мое решение было окончательным и я не собирался его пересматривать, но сомнения не исчезли, тем более, что моя сестра, с которой я был чрезвычайно дружен, была категорически против моих планов. Но только на практике можно было убедиться, правильно ли я поступаю, принимая сделанное мне предложение. Пока оставалось плыть по течению.
Прошло недели три. В знакомом доме я случайно встретил одного русского который, как итальянский подданный, был мобилизован в качестве переводчика и на следующий день отправлялся в Россию. Я рассказал ему, что мне тоже предлагали место переводчика, но он высказал предположение, что я, вероятно, был признан неподходящим, так как переводчики сейчас так нужны, что их отправляют на фронт без задержки.
У меня отлегло на сердце: "вот было бы хорошо! Все сомнения разрешились бы тогда сами собой!"
Однако, через несколько дней деня вызвали в мобилизационный отдел римского военного округа для прохождения всех формальностей. Там я встретил несколько соотечественников, находившихся в том же положении, но не разделявших моих сомнений. Они все были настроены оптимистически и считали долгом каждого русского ехать на фронт, чтобы посильно помогать в борьбе с большевиками и облегчать участь населения занятых иностранцами областей.
Они меня не убедили. Я все же не исключал возможности, что все мы, несмотря на самые лучшие побуждения и стремления, делаем ошибку. Безапеляционное разрешение всех сомнений могла принести только жизнь.
"Будь, что будет. Поживем - увидим", подумал я, перекрестившись, когда через несколько дней с вокзала в Болонь тронулся поезд, увозивший меня "домой".
2. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ.
После двадцати лет эмиграции возвращение на родину даже трудно себе представить. Оно казалось каким то прыжком из привычного, но навсегда остающимся чуждым мира в родную, но непривычную обстановку подсоветской России. На деле не было никакого "прыжка", и я, незаметно для самого себя, оказался среди близких русских людей, на родной земле.
Постепенный переход сглаживался сначала ландшафтом. По мере движения поезда на север субтропическая флора, среди которой я жил, все бледнела, все более приближалась к той, которую привык считать родной.
Приятное разочарование я испытал в Галиции. Мы делали остановки в Перемышле и Львове и, наученные горьким опытом встреч с заграничными украинцами из этих мест, ждали, что по-русски не удастся ни с кем сговориться и что такие попытки вызовут враждебный отпор. На деле оказалось совершенно другое. Я встретил людей, охотно старавшихся сговориться, несмотря на разницу в наречиях. Некоторые говорили по-русски. Не было и следа какой-либо враждебности к "москалям" или желания демонстративно не понимать по-русски, как это приходилось иногда испытывать в свое время (до 1914 г.) в Польше
и Финляндии. Галиция чувствовалась преддверием к родному краю.
А дальше поезд покатил по русской земле. На станциях слышалась только русская речь, виделись приветливые русские лица. По платформам ходили группами принаряженые по мере возможности местные девушки, как это завелось на Руси вероятно со времен открытия первой железнодорожной линии. Они с интересом рассматривали наш эшелон, украшенный итальянскими флагами, и охотно вступали в разговор, распрашивая и рассказывая. Нигде ни тени боязни, недоверия или враждебности. Каждая говорила то, что думала, совершенно не заботясь о том, понравится ли этонам или нет.
Тут я вперые убедился, что у русских людей совершенно особые глаза и взгляд, каких не встретишь нигде на Западе: глаза особенно светлы
и лучисты, а взгляд как то ввинчивается в глаза собеседника и не отрывается от них.
В нашем эшелоне ехали трое галичан из униатской семинарии в Риме. Они отправлялись под видом переводчиков и должны были открывать "римско-католическую церковь восточного обряда". Один из них, родом из Львова, ехал со мной в одном купе. Так как русского языка он не знал, а по-итальянски говорил очень плохо, то объяснялись мы с ним по-немецки. Почувствовав себя на территории "великой Украины", он решил установить контакт с местным населением и при остановках на станциях приветствовал проходившие мимо окна вагона группы словами: "живе Украйна!". От неожиданного приветствия проходившие шарахались в сторону, смотрели с удивлением на говорившего и ничего не отвечали. Попытки завязать разговор тоже не приводили ни к чему, так как эти украинцы, с которыми я, москаль, говорил безо всяких затруднений, не могли сговориться со своим западным "земляком".
Двадцати лет отсутствия с родины как будто не бывало. Я сразу же почувствовал себя дома без всяких кавычек и оговорок, как если бы и не уезжал. Люди, по существу, были те же, каких я знал раньше. Те же пейзажи видишь из окна вагона или из автомобиля. Если церкви в селах без крестов, то этого издали не видно, и вид деревень ничем не изменился.
Добравшись до места назначения и найдя себе квартиру, я провел первую ночь на чистом воздухе. Нашел заросли полыни в рост человека, каких нигде не видел, кроме как в России, пригнул стебли и лег на них, как в колыбель, и так пролежал до рассвета, смотря на русские звезды, чувствуя под собой родную землю и твердо зная, что здесь мне место, что только здесь я буду дома, сколько бы мне ни приходилось скитаться по свету, что все вокруг меня принадлежит мне и сам я безраздельно и безоговорочно принадлежу только этой своей земле и живущим на ней людям.
3. ДВУНАДЕСЯТЬ ЯЗЫКОВ.
Мне пришлось побывать только на южной половине фронта, на Украине, в казачьих областях и в Белоруссии, и повсюду я слышал от населения одно и то же утверждение с небольшими редакционными вариациями: "Все у нас теперь побывали и мы всю Европу знаем. Финны и венгры очень жестоки, румыны - мелкие воришки, немцы - грабители с большой дороги, и только одни итальянцы, действительно, культурная нация".
Я сознаю, что мне грозит опасность быть заподозренным в пристрастности, в извращении действительности в пользу нации, мне более близкой. На самом деле, это совсем не так, и мне нетрудно доказать справедливость моего мнения.
Конечно, и итальянцы делали ошибки в занятых ими областях из-за непонимания обстановки и русской психики; и среди их тылового офицерства были любители легкой наживы; и их солдаты крали кур, а если попадутся, то и гусей, как это водится во всех армиях мира с незапамятных времен и, вероятно, никогда не исчезнет. Но итальянцы, ни командование, ни рядовые михрютки, никогда ие погрешили против человечности, как она понимается каждым морально-нормальным субъектом.
Приходят итальянские солдаты в хату ночевать. Они никогда не войдут, не постучав и не сказав: "пермессо" - "разрешите". Они так привыкли к этому, что делают это автоматически. Войдя, объясняют, что должны переночевать, и постараются сделать это, возможно меньше стеснив хозяев, которых и угостят, если есть чем. Это не могло не импонировать населению, привыкшему к совсем иному обращению.
В одной страшно переполненной деревушке я отыскивал квартиру для штабного офицера. Жители одной хаты хотели очистить маленькую комнату, перейдя всем в большую кухню. Когда офицер узнал, что одиннадцать человек, считая детей,
будут из-за него спать вместе на кухне, он категорически отказался от комнаты, сказав, что это негигиенично и неудобно, и устроился в одной из канцелярий штаба, где деныцик каждую ночь раскладывал для него походную кровать. И этот офицер вовсе не был исключением.
Нам пришлось раз заночевать в поселке под Харьковым. Солдатам был строго запрещен постой на частных квартирах, но многие из них ловчились, чтобы избежать ночевки в неприспособленной и плохо протопленной казарме. Двое таких ловчил, уходя на рассвете, забыли на столе ручную гранату. Дети хозяина, девушка лет 16-ти и мальчик 12-ти, нашли ее и, приняв за походную чернильницу, старались ее открыть. Граната взорвалась у них в руках, убила обоих, вынесла дверь и окна. Было произведено расследование, виновных, конечно, не нашли и на этом всякими другими военными властями была бы поставлена точка. Но итальянцы поручили мне передать несчастной матери, у которой ровно год перед этим, день в день, немцы по ошибке пристрелили мужа, соболезнование командования и отвезти ей громадный ящик всякой снеди. Надо было видеть - как эта женщина была растрогана таким вниманием и какое впечатление это произвело на все население деревни.
В прифронтовой полосе было очень развито мешечничество. Сначала на него не обращали внимания, но потом строжайше запретили. Несмотря на запрещение, бабы продолжали пробираться в сторону фронта и меняли последние свои тряпки
на муку, которая у них отбиралась, если они попадались немецким жандармам. Можно себе представить, как бабы при этом голосили. Однажды ночью на такие крики прибежало несколько итальянских солдат, сейчас же принявших сторону баб и заявивших немцам, что они будут в них стрелять защищая бабьи мешки. Чтобы не начинать междоусобной брани, немцам не оставалось ничего другого, как итти жаловаться командиру итальянцев.
Поручика карабинеров П. разбудили. Немецкий жандарм и двое пришедших с ним итальянцев объяснили, в чем дело. Поручик П. сразу же поддержал своих и стал уговаривать жандарма отпустить баб с их добычей, но немец упрямился. Поручик, взволнованный, как будто дело шло об его собственном имуществе, просил жандарма, как личное ему одолжение, пощадить баб, но немец настаивал на категоричности полученного им распоряжения и полной невозможности уклониться от его исполнения. Исчерпав все доводы и просьбы, поручик похвалил своих людей за человечное отношение к русским, но объяснил, что к сожалению сделать ничего нельзя, так как немцы формально правы.
Я допрашивал одного старика, задержанного почему-то патрулем. Так как арестовывать его было не за что, то я сказал ему, что он свободен и может итти. Старик повернулся к двери. Писарь-итальянец, никогда не производивший впечатления сентиментального человека, попросил меня сказать уходившему, чтобы он подождал минутку. Со словами: "вид у него что-то уж очень голодный", он вынул из своего мешка буханку хлеба и коробку мясных консервов и отдал старику.
Приведенные случаи не являются исключением. Их можно было бы привести сотни. Поэтому баба, у которой итальянец украл курицу, оплакав ее, истощив весь свой запас ругательств и от души пожелав вору подавиться ею, все же, успокоившись, честно признает итальянцев культурными людьми.
Я не скрываю своей симпатии к итальянцам, но все же своей совести журналиста не мараю пристрастностью к ним.
4. НЕМЦЫ В РОССИИ
Находясь все время при штабе итальянской армии, я почти не покидал районов, занятых итальянцами и потому не сталкивался непосредственно с действиями германских оккупационных властей. Но функции часто переплетались: в местах итальянского расположения существовали бок-о-бок немецкая и итальянская комендатуры и жандармерия. Иной раз на занятом итальянцами участке хозяйственные функции сохранялись за немцами и часто даже в местностях, которые по договору были предоставлены итальянцам для использования в качестве подспорья для содержания своих частей, существовали параллельно и немецкие хозяйственные комендатуры якобы для помощи итальянцам, а на самом деле им мешавшие и старавшиеся вывозить у них из под носа продукты и товары.
Таким образом я не мог не видеть действий германских властей. Больше всего они поражали меня своей полной бессмысленностью и нецелесообразностью.
Впервые мне это бросилось в глаза немедленно пссле моего прибытия в Россию, когда я проезжал Донецкий бассейн. Немцы развивали здесь необыкновенную энергию и прилагали весь свой организаторский талант, чтобы возможно скорее восстановить полуразрушенные угольные копи. Но одновременно с этим они выкачали из всей местности все наличные продовольственные запасы, так что население разбегалось или умирало с голоду. Дело с восстановлением копей не двигалось, так как работать было некому.
Оккупационные власти были жизненно заинтересованы в хозяйственном возрождении занятых областей и, вместе с тем, сами же всячески тормозили это возрождение, подавляя всякую личную инициативу. Поля стояли незасеянными, так как у крестьян отбиралось все, до семян включительно.
Ведя борьбу против большевизма, немцы почти как правило назначали управляющими сохраненных колхозов или старостами в деревнях и городах не людей, пострадавших от коммунистов, а большевиков, бывших советских служащих, которые провоцировали недовольство населения и разжигали ненависть к оккупантам. Они говорили совершенно открыто: "Вы были недовольны советской властью, так попробуйте немцев", истязали население от имени последних так, как и большевики не решались.
Я помню такой случай: в одном местечке после ухода красной армии население разграбило элеватор, при чем исчезло несколько тысяч мешков с особой меткой. Так как мешки были необходимы для погрузки нового урожая, немцы приказали сдать эти, и только эти, мешки под угрозой наказания. Большевик-староста распространил это приказание на абсолютно все мешки, находившиеся у населения, чем вызвал взрыв негодования против немцев. Кроме того, эти ставленники германских властей руководили шпионскими советскими группами и партизанскими отрядами и всячески им помогали.
Отталкивала население и нелепая, непонятная ему искусственная украинизация. Началось с того, что немцы сформировали в Галиции и привезли с собой в Россию отряды украинской полиции, оказавшейся такими грабителями и живодерами, что они быстро восстановили население и против себя, и против привезших их немцев. Их пришлось скоро ликвидировать.
Издание газет на никому непонятной мове также рассматривалось, как действие, вызывающее враждебное недоумение. Один рабочий, коренной житель Ворошиловграда, у которого я переночевал, жаловался мне: "И что робят эти ерманцы ! Пишут для нас приказы и вывешивают на стенках или печатают в своей газете на такой мове, что никто ничего не понимает. А потом привязыва
ются, почему мы не исполняем. А как же нам исполнять? Хиба мы знаем, чего вони хотят."
Об общем отношении к населению и пленным, лишившем противосоветские армии поддержки русского народа, создавшем грозное партизанское движение и принудившее русских, защищая себя, защищать ненавистную советскую власть, я говорить не буду: это общеизвестно.
Один инженер говорил мне в Днепропетровске: "В суровую зиму 1941 г. я отдал немцам свой единственный полушубок и промерз всю зиму в легком пальтишке, а сейчас иду в партизаны бить немцев, потому что кто же выдержит такое отношение их к народу". Немцев население встречало, как освободителей с цветами, а через год массами шло в партизанщину.
И при этом не следует думать, что не было немцев, понимавших к чему все это ведет. Поскольку мне приходилось сталкиваться с представителями германского военного командования, они все сознавали, как бесчеловечность, так и опасность подобной политики и обвиняли в ней национал-социалистическую партию.
Мне пришлось переводить на итальянский язык один чрезвычайно интересный документ - секретный доклад германской полевой жандармерии о партизанском движении, датированный 4-м июля 1942 г. и присланный в штаб итальянской армии для сведения. В этом докладе говорилось, что партизанское движение было задумано и организовано в Москве задолго до войны, но совершенно провалилось, так как не было поддержано населением. Оно начало развиваться только после разочарования народа в своих освободителях, когда народ убедился, что обещания германской пропаганды не исполняются; колхозы не ликвидируются; обращение с населением оставляет желать много лучшего, и когда сделалась известной необычайная смертность в лагерях военнопленных и по дороге к ним.
Партизанское движение быстро разрослось и приняло такие размеры, что представляет для немцев большую угрозу, чем красная армия на фронте. Непосредственная борьба с партизанами не приведет ни к чему. Движение можно побороть исключительно следующими мерами : заставить немецкого солдата отказаться от привычки бить людей без всякого к тому основания; немедленно ликвидировать колхозы; установить натуральные повинности населения в размерах, не превышающих его возможностей и не нарушающих собственного хозяйственного существования; категорически прекратить самыми энергичными мерами незаконные конфискации скота и лошадей, так как каждая такая конфискация прибавляет несколько десятков партизан в лесах; улучшить положение военнопленных.
После проведения всех этих мероприятий, необходимо организовать массовую пропаганду при помощи переводчиков, которые объезжали бы все населенные пункты и, указывая на новые меры, призывали бы народ к помощи в борьбе против советов. Читая этот доклад, я не верил своим глазам, что он был составлен германской полевой жандармерией, а не каким нибудь русским переводчиком.
Я сам подал своему начальству шесть меморандумов на ту же тему, снабженных свежими, полученными на местах статистическими данными и фактическими материалами. Все они нашли полное сочувствие, понимание и одобрение высшего итальянского командования и с соответствующими резолюциями командующего армией ген. Итало Гарибольди направлялись в Рим и одновременно высшему германскому командованию. Но все это оставалось гласом вопиющего в пустыне.
Итальянское командование искренне и глубоко возмущалось действиями немцев в России и делало все от него зависящее, чтобы добиться изменения их политики. Я не ошибусь, если скажу, что последняя была одной из причин германо-итальянского охлаждения и позднейшего полного разрыва.
Старый полковник Генерального Штаба, помощник начальника штаба №-ой итальянской армии, сказал мне однажды уже по пути из России в Италию: "Я прежде преклонялся перед германской воинской доблестью, но теперь я ее ненавижу. Военные таланты у людей, способных на такие жестокости, какие мы наблюдали в России, не достоинство, а только угроза всему человечеству ".
5. СУМАСШЕДШАЯ ВОЙНА.
"Хе пазза де гуерра!" ("что за сумасшедшая война!"), сказал мне мой спутник, капитан, с которым мы возвращались после ужина в офицерском собрании к своему ночлегу. Темнело. Мы с ним как раз поровнялись с русским военнопленным, везшим воз дров и отдавшим нам честь.
"Военнопленные охотно на нас работают, ходят без всякой охраны и не бегут, нас приветствуют... Ничего здесь не поймешь, кто с кем и почему воюет".
Действительно, много было странных явлений в этой войне.
В деревнях мужчин почти-что не найти, одни старики, да мальчишки. Разговоритесь с любой бабой и услышите стереотипный рассказ: "Хозяина (или сына) нету, на фронт угнали. Как уходил, наказывал беспременно в скорости его ждать. При первом случае, говорил, сбегу. Ни хотит он за гадов биться".
Образцовый итальянский лагерь военнопленных в прифронтовой полосе. В лагере только два итальянца - врач, начальник лагеря, и его деньщик - санитар. В лагере полная автономия : свои, русский, начальник лагеря, ведающий всей лагерной жизнью, дающий наряды, разрешения на выход из лагеря, и т.д. Пленные ездят получать продукты, в лес за дровами, на мельницу, исполняют внутренние работы в лагере. Лагерь палаточный, но прекрасно оборудован. Имеются души с котлом для горячей воды. С итальянским начальником лагеря был только один конфликт. Привезли взятого в плен раненного политкома, но пленные отказались ухаживать за ним и даже его кормить. Он лежал в углу одной из палаток, никто с ним не разговаривал и уход за ним должен был взять на себя итальянец - деньщик. По вечерам, когда все наряды и работы кончались, пленные пели хором к восторгу своих друзей-тюремщиков. Вид пленных чистый, здоровый, веселый и бодрый. Побегов не было.
Зима 1942 г. Неожиданный отход на среднем участке. Несколько итальянцев с переводчиком стараются уйти на перегруженной машине. Снег, колеса без цепей буксуют, мотор хрипит, того и гляди станет. Горючего маловато. Откуда-то по
являются две фигуры и просятся на машину.
- Да вы кто такие ?
- Пленные мы, туточки работали. Услухали, что красные идут и боимся им попасться.
- Не можем вас никак на машину взять, она и так уж останавливается. Пешком вам надо уходить.
- Да как же мы пойдем, когда не знаем, с какой стороны они подходят. Не пропадать же нам, пустите на машину, авось, не станет.
- А вот идите туда, - махнул рукой переводчик, - там их не встретите.
Пленные затопали в указанном направлении, спасаясь от своих...
То же время, но южнее. Итальянцы поспешно отошли и, уходя, сняли охрану лагеря военнопленных тысячи на полторы человек. Охрану сняли, но пленных ни о чем не предупредили - просто, ушли. Пленные заметили, что их охранители куда-то исчезли, почуяли недоброе, осторожно вышли из лагеря, в ближайшей деревне узнали "что итальянец тикае, не иначе, как красные подходят", и всем лагерем, в полном составе, двинули к местечку верстах в двенадцати, где стоял штаб крупной части.
Штаба уже не нашли, но застали еще немецкого коменданта и потребовали, чтобы он их эвакуировал. Приводили те же доводы, что и прежние двое: "Не пропадать же нам, не отдавайте нас красным". Коменданту было не до них, да и перевозочных средств и людей для охраны у него не было. Переводчик посоветовал им: "Идите, если хотите, на такой-то город, тут красным не попадетесь".
И пошли понурой толпой, ворча между собой: "Порядки тоже называются. В плен берут, а потом и дела до нас нет. Им и горюшка мало, а мы сами тут изволь стараться, чтобы на гадов, на красных, не напороться".
Много было возможностей в этой войне, погубленных немецким тупоумием, и много странностей. Взять хотя бы положение в противосоветском блоке, в знаменитой "оси".
Среди самих немцев не было согласия относительно их политики по отношению России. Как мы уже видели, Италия никак не разделяла бесчеловечной и в то же время идиотской, самоубийственной политики Германии на востоке. Япония не только не выступила против СССР, но, более того, педантично выполняла свои по отношению к нему обязательства, пропуская через свои воды помощь Америки, с которой была в войне, советам, которые воевали с ее партнером по "оси" Германией.
Допрашивая пленных советских офицеров, я всегда интересовался вопросом, какими путями западные союзники помогают большевикам, и ответ всегда был один: через Мурманск, Персию, но больше всего через Владивосток. Итальянцы долго относились с недоверием к подобным показаниям.
Итальянские военные эшелоны могли проходить по Хорватии, т.е. по территории "дружественной державы", только днем, чтобы ночью не быть спущенными под откос. Немцы еле унесли ноги из Греции через "покоренную" Югославию. Украшенные итальянскими флагами эшелоны были предметом оваций со стороны венгров. Но те же венгры отказывались говорить по-немецки, хотя, конечно, все за редкими исключениями знали язык.
С ними приходилось объясняться на каком-то романском салате, так как итальянский и французский язык они знали плохо. Одного дня пребывания в моей любимой Вене мне было достаточно, чтобы убедиться, с какой страстностью ненавидят австрийцы Германию.
Не было единой линии и в отношении русского населения к оккупантам. За исключением завзятых коммунистов, население поголовно ликовало при появлении иностранных войск и приветствовало приход их, как освобождение. Случаи насилий и жертв принимались безропотно, как неизбежное зло. Воровство птицы и подобные мелочи не вызывали особого раздражения: "наши в чужих краях то же делают. На войне всегда так". Даже систематическое ограбление целых местностей хозяйственными комендатурами, ставившее население перед лицом голода, как оно ни возмущало, могло бы все же быть прощено по формуле: "берите, черти, облопайтесь, только от советов освободите, а там мы все опять наживем". Привыкший при большевиках к тяжелой жизни и непередаваемым лишениям русский народ, терпеливый и выносливый по природе, готов был бы понести и это новое бремя.
Немцы сорвались на другом, на хамском и бесчеловечном отношении к народу. Еще Пушкин отметил, что даже вековое крепостное право не сделало русских рабами. Тем более это не могло удасться немцам. Гордый и свободолюбивый русский человек ответил геройской самозащитой на фронте и грандиозной партизанщиной в тылу. Немцам удалось то, чего не могли сделать ни террор, ни пропаганда большевиков.
Но и в этом не было четкости и единодушия: население, не ушедшее в партизаны, понимало ушедших: "понятно, от такого мучительства и издевательства в лес уйдешь". Вместе с тем оно проклинало партизан и за то, что платилось за их действия, и за то, что они грабили деревни, чтобы существовать, и за их связь с ненавистными советами и за подчинение им.
Все эти парадоксы особенно ярко выявились при отступлении 1943-1944 г.г. Мирное население, поставлявшее партизан и в какой то степени им сочувствовавшее и, казалось-бы, к этому времени глубоко ненавидевшее оккупантов, массами уходило с насиженных мест вместе с отходившими иностранными частями, чтобы не попасть в руки Советов. Это делали даже пленные. Сами партизаны, подорвавшие боеспособность противосоветских армий в период успехов этих армий и решившие войну в пользу Кремля, мало тревожили отходившие части и не уничтожали их, как легко могли бы делать и как делали это русские с французами в 1812 г. Мне известна масса случаев, когда деморализованные отступающие части входили в контакт с партизанами, продавали им свое вооружение, до тяжелых пулеметов включительно, и расставались довольные друг другом в самых приятельских отношениях.
Тысячи, если не десятки тысяч офицеров и солдат иностранных армий, спасавшихся от наступавшей красной армии в одиночку или маленькими группами, обязаны своей жизнью помощи местного населения, скрывавшего, кормившего и снабжавшего штатской одеждой, рискуя самым серьезным образом.
Что побуждало русских людей к этому! Какие тайники раскрывались в широком и благородном русском сердце ? Не жадность толкала их на это, так как спасаемым нечем было платить за оказываемую услугу. Это не был страх: жалкие беглецы не были в состоянии терроризировать население. Наоборот, страх пред возможной расплатой должен был бы заставлять выдавать беглецов или, в лучшем случае, отказывать им в помощи. Среди таких спасенных были и свои, русские, служившие в иностранных армиях. И к ним не было враждебности, и им охотно и самоотверженно помогали.
Сказывалось ли подсознательное чувство связанности в какой то точке ненависти к советам, заставлявшее видеть в беглецах союзников? Было ли присущее русскому человеку и воспитанное в нем чистым и истинным христианством стремление помочь "несчастненькому" заставлявшее жертвовать самим собой, своей семьей, своей деревней?
А не те же ли странности и парадоксы и в большевицком стане ? Вся эта трескучая пропаганда национализма с Александром Невским, Суворовым и Кутузовым, которая, правда, не помогла бы, будь у немцев больше ума и такта, но которую советы должны были пустить в ход в надежде, что хоть такая кривая вывезет. Какая это умилительная картина: Илья Эренбург, в припадке русского - не советского - патриотизма! Разве это не парадокс?
Много странностей было в этой "сумасшедшей" войне, много загадок задала она, которые, впрочем, при ближайшем расследовании и внимательном рассмотрении, являются, скорее, разгадками, ставят вехи в будущее и указывают методы действий в третьей мировой войне, буде она разразится.