= Ремарк и жизнь =
Ночью потянула с полки "Трех товарищей",
перечитывала отрывками, вглядывалась в иллюстрации Гальдяева (и особенно в ту, где Робби и Пат у Альфонса),
в итоге тихо проплакала до четырех утра,
полегчало.
Ремарк снаружи, Ремарк внутри.
Объемное какое-то все, осязаемое, ощутимое.
Призрачная немецкая речь на краю сознания.
Совсем о себе плакать не получается, не могу.
А вот так, когда про персонажей (и про людей вообще) - получается немного и о себе.
... иногда начинаю опасаться, что это я сплю, что мне просто снится, что городов два и что мысли мои заняты двумя разными людьми,
а это я просто внутри себя так расколота, пополам разделена, разлучена сама с собой,
и вот проснусь, и окажется - один город. Один человек.
Которого я просто не умею видеть одним, меня для этого слишком мало, не вместить, не понять.
Совершенно не представляю.
Можно, я не проснусь?
Не хочу, чтобы так.
(и это будет худшее из посмертий - если там придется любить вообще, одной любовью, неделимой, без оттенков и без деталей, не выделяя, не различая и не дробя, безоговорочно и ровно,
не по-земному, не по-человечески;
а что я знаю о небесном?).
(и одна из утрат, с которыми мне сложно смириться - что Вирна выкинула свой альбом карандашных рисунков по Ремарку,
у меня, конечно, остались те два, что она мне дарила,
но мне жаль альбома,
Вирна решила, что он не имеет художественной ценности,
но, во-первых, Вирна чересчур пристрастна, во-вторых, он имел личностную).
(и так по-дурацки, с привкусом нечестности - делать вид, что диалога нет, что мы не говорим и говорить больше не о чем).
(даже молитва - не монолог,
чего уж там говорить про блог жж и стихи).
... мама принесла с мороза четыре желтых тюльпана - ледяных, скрипучих, совершенно прекрасных, совершенно весенних.
Два года назад умерла бабушка.
Поэтому тюльпаны. Поэтому четыре.
Поэтому пирог "дружная семейка" с тремя начинками, какой она делала, и еще всякое;
той зимой мы с Н.С. обещали прийти к ней в гости, но откладывали - на неделю, потом еще, и не успели,
и я надеюсь, что где-нибудь, там и после, у нас все-таки получится,
и она будет наливать чай в знакомые мне с детства фарфоровые чашки, а я - радоваться, что руки у нее почти не дрожат, значит, не надо отбирать чайник;
ложка для накладывания варенья окажется та самая, похожая на раковину Святого Иакова, а варенье - абрикосовое с косточками, бабушка станет угощать нас и расспрашивать про дела, а я ее - про сад, а на кухне будет забыто-привычно бормотать радио, а в комнате - колыхаться от летнего ветра штора, за которой балкон, увитый декоративным горошком,
и я вспомню пелевинский "Бубен Верхнего мира", но промолчу.
Напишите мне письмо, Птицы. Пожалуйста.
перечитывала отрывками, вглядывалась в иллюстрации Гальдяева (и особенно в ту, где Робби и Пат у Альфонса),
в итоге тихо проплакала до четырех утра,
полегчало.
Ремарк снаружи, Ремарк внутри.
Объемное какое-то все, осязаемое, ощутимое.
Призрачная немецкая речь на краю сознания.
Совсем о себе плакать не получается, не могу.
А вот так, когда про персонажей (и про людей вообще) - получается немного и о себе.
... иногда начинаю опасаться, что это я сплю, что мне просто снится, что городов два и что мысли мои заняты двумя разными людьми,
а это я просто внутри себя так расколота, пополам разделена, разлучена сама с собой,
и вот проснусь, и окажется - один город. Один человек.
Которого я просто не умею видеть одним, меня для этого слишком мало, не вместить, не понять.
Совершенно не представляю.
Можно, я не проснусь?
Не хочу, чтобы так.
(и это будет худшее из посмертий - если там придется любить вообще, одной любовью, неделимой, без оттенков и без деталей, не выделяя, не различая и не дробя, безоговорочно и ровно,
не по-земному, не по-человечески;
а что я знаю о небесном?).
(и одна из утрат, с которыми мне сложно смириться - что Вирна выкинула свой альбом карандашных рисунков по Ремарку,
у меня, конечно, остались те два, что она мне дарила,
но мне жаль альбома,
Вирна решила, что он не имеет художественной ценности,
но, во-первых, Вирна чересчур пристрастна, во-вторых, он имел личностную).
(и так по-дурацки, с привкусом нечестности - делать вид, что диалога нет, что мы не говорим и говорить больше не о чем).
(даже молитва - не монолог,
чего уж там говорить про блог жж и стихи).
... мама принесла с мороза четыре желтых тюльпана - ледяных, скрипучих, совершенно прекрасных, совершенно весенних.
Два года назад умерла бабушка.
Поэтому тюльпаны. Поэтому четыре.
Поэтому пирог "дружная семейка" с тремя начинками, какой она делала, и еще всякое;
той зимой мы с Н.С. обещали прийти к ней в гости, но откладывали - на неделю, потом еще, и не успели,
и я надеюсь, что где-нибудь, там и после, у нас все-таки получится,
и она будет наливать чай в знакомые мне с детства фарфоровые чашки, а я - радоваться, что руки у нее почти не дрожат, значит, не надо отбирать чайник;
ложка для накладывания варенья окажется та самая, похожая на раковину Святого Иакова, а варенье - абрикосовое с косточками, бабушка станет угощать нас и расспрашивать про дела, а я ее - про сад, а на кухне будет забыто-привычно бормотать радио, а в комнате - колыхаться от летнего ветра штора, за которой балкон, увитый декоративным горошком,
и я вспомню пелевинский "Бубен Верхнего мира", но промолчу.
Напишите мне письмо, Птицы. Пожалуйста.