Две истории
В одном из эберсолдовских обучающих буклетов наткнулся на две замечательные истории о Чарли Паркере. Одну рассказывает он сам, другую - американский джазовый тромбонист Джон Уолш. Эти истории произошли с интервалом почти двадцать лет, но они, несомненно, связаны, и, если вдуматься в них, можно получить хороший опыт и стряхнуть с себя кучу левой чешуи.
Итак, говорит Чарли Паркер:
Я умел играть всего две вещи в одной-единственной тональности - саксофонной D, т.е. «концертной» F. Я умел играть первые 8 тактов “Lazy River” и всю “Honeysuckle Rose”. И я никогда не задавался вопросом - есть ли ещё какие-то другие тональности или нет? В общем, я пришёл с дудкой в одну забегаловку, где сидели те ребята. Они начали играть “Body and Soul” - ну, эту длинную вещь. А я начал свою “Honeysuckle Rose” - а они же вообще никак не стыкуются. В общем, меня обсмеяли и выгнали со сцены… жёстко обсмеяли... Мне тогда было лет 16 или 17, не помню. И я вообще не знал, что бывают ещё какие-то другие тональности.
Рассказывает Джон Уолш:
Мне было 18 лет, и я был очень наивным. Я брал уроки аранжировки у Билла Руссо. Я приехал в Южную Дакоту и поступил в университет, чтобы учиться музыке, но мне там совершенно не понравилось. Я написал Биллу Руссо, и он пригласил меня к себе в Нью-Йорк учиться. Я приехал туда, и в первые же выходные, взяв тромбон, отправился в Виллидж, в клуб под названием “Open Door”. Там в окне стояла большая табличка с надписью: «По воскресеньям днём - сейшены». Был как раз воскресный день, и я вошёл туда. Группа играла блюз в F. Я расчехлил тромбон, сел с ними и начал играть. В то время я был под сильным влиянием диксилендового тромбониста Джорджа Бруниса, и, само собой, я начал играть именно в таком стиле. Они тут же резко закончили блюз в F, пианист сказал: «Cherokee в E!» - и они взяли такой темп, что мама не горюй! Я подумал - неслабо! Я не знал «Cherokee», плохо разбирался в этой тональности и был уверен, что такой темп на тромбоне просто не потяну - поэтому решил, что эту вещь мне лучше пересидеть. В общем, я вернулся к столу, положил тромбон рядом с кейсом и сел рядом, ожидая. Все, кто был в зале, смотрели на меня как на прокажённого. Вдруг ко мне подошёл какой-то парень и принялся разбирать мой тромбон и запихивать его обратно в кейс. И он сказал мне:
- Мальчик, от тебя только вред.
Оказалось, что в тот день в “Open Door” играли Бад Пауэлл, Макс Роуч, Чарлз Мингус, Майлз Дэвис и сам Чарли Паркер! А парень, который подошёл ко мне и начал разбирать мой тромбон, оказался Джорджем Уоллингтоном. Он сказал мне всё это - и до меня дошло, что мой поступок был действительно ужасен. А бэнд тем временем закончил играть, Бёрд сошёл со сцены и направился прямо к моему столу. Хорошо помню, как он развернул стул, сел, откинувшись на спинку, и посмотрел прямо на меня. А потом заговорил:
- Послушай, паренёк: то, что ты играл, было здесь вообще не в тему, но играл ты хорошо. Видно, что ты всерьёз над этим работаешь. Отлично! Продолжай работать.
Бёрд проявил ко мне сочувствие именно тогда, когда все остальные готовы были меня убить. И это меня потрясло. И теперь, когда я вспоминаю Чарли Паркера, я понимаю, что тогда он потряс меня скорее как личность, нежели как музыкант.
Итак, говорит Чарли Паркер:
Я умел играть всего две вещи в одной-единственной тональности - саксофонной D, т.е. «концертной» F. Я умел играть первые 8 тактов “Lazy River” и всю “Honeysuckle Rose”. И я никогда не задавался вопросом - есть ли ещё какие-то другие тональности или нет? В общем, я пришёл с дудкой в одну забегаловку, где сидели те ребята. Они начали играть “Body and Soul” - ну, эту длинную вещь. А я начал свою “Honeysuckle Rose” - а они же вообще никак не стыкуются. В общем, меня обсмеяли и выгнали со сцены… жёстко обсмеяли... Мне тогда было лет 16 или 17, не помню. И я вообще не знал, что бывают ещё какие-то другие тональности.
Рассказывает Джон Уолш:
Мне было 18 лет, и я был очень наивным. Я брал уроки аранжировки у Билла Руссо. Я приехал в Южную Дакоту и поступил в университет, чтобы учиться музыке, но мне там совершенно не понравилось. Я написал Биллу Руссо, и он пригласил меня к себе в Нью-Йорк учиться. Я приехал туда, и в первые же выходные, взяв тромбон, отправился в Виллидж, в клуб под названием “Open Door”. Там в окне стояла большая табличка с надписью: «По воскресеньям днём - сейшены». Был как раз воскресный день, и я вошёл туда. Группа играла блюз в F. Я расчехлил тромбон, сел с ними и начал играть. В то время я был под сильным влиянием диксилендового тромбониста Джорджа Бруниса, и, само собой, я начал играть именно в таком стиле. Они тут же резко закончили блюз в F, пианист сказал: «Cherokee в E!» - и они взяли такой темп, что мама не горюй! Я подумал - неслабо! Я не знал «Cherokee», плохо разбирался в этой тональности и был уверен, что такой темп на тромбоне просто не потяну - поэтому решил, что эту вещь мне лучше пересидеть. В общем, я вернулся к столу, положил тромбон рядом с кейсом и сел рядом, ожидая. Все, кто был в зале, смотрели на меня как на прокажённого. Вдруг ко мне подошёл какой-то парень и принялся разбирать мой тромбон и запихивать его обратно в кейс. И он сказал мне:
- Мальчик, от тебя только вред.
Оказалось, что в тот день в “Open Door” играли Бад Пауэлл, Макс Роуч, Чарлз Мингус, Майлз Дэвис и сам Чарли Паркер! А парень, который подошёл ко мне и начал разбирать мой тромбон, оказался Джорджем Уоллингтоном. Он сказал мне всё это - и до меня дошло, что мой поступок был действительно ужасен. А бэнд тем временем закончил играть, Бёрд сошёл со сцены и направился прямо к моему столу. Хорошо помню, как он развернул стул, сел, откинувшись на спинку, и посмотрел прямо на меня. А потом заговорил:
- Послушай, паренёк: то, что ты играл, было здесь вообще не в тему, но играл ты хорошо. Видно, что ты всерьёз над этим работаешь. Отлично! Продолжай работать.
Бёрд проявил ко мне сочувствие именно тогда, когда все остальные готовы были меня убить. И это меня потрясло. И теперь, когда я вспоминаю Чарли Паркера, я понимаю, что тогда он потряс меня скорее как личность, нежели как музыкант.