Старинную орфографию посчитали маркером черносотенства. «А мужики-то не знают!»
Иванов-Петров рассуждает о причинах ненависти к людям, употребляющим в соцсетях дореволюционную орфографию, и соглашается с гипотезой, подверстывающей под это чуть ли не межнациональный и межконфессиональный конфликт.
«То есть имеется борьба атеизма и православия. Имеется политическое противостояние, в котором церковь со всеми вызываемыми ею эмоциями играет на одной стороне. Люди, находящиеся на другой стороне, имея в виду церковь, как она предстает перед атеистами - мощная реакционная сила, навязывающая убеждения, рвущаяся влиять на образование, на сознания людей, нечто вроде идеологической полиции, поддержанной государством - вот эта вот бюрократическая, нечистоплотная, стремящаяся овладеть умами сила - выступает явным союзником тех, кто пишет в дореволюционной орфографии. И уже они ассоциируются с черной сотней, погромами, старым порядком, необоснованными претензиями на духовное лидерство, идеологическим насилием».
Полагаю, если бы такого рода ассоциация была популярной, то количество людей, употребляющих старую орфографию, было бы в 100-1000 больше, за счет реальных «черносотенцев», юдофобов и воинствующих национал-патриотов. Вряд ли удалось бы укрыть от народа этот «секрет». И подавляющее большинство среди «староверов» составляли бы не эстеты-филологи и воцерковленные интеллектуалы, а техническая интеллигенция, врачи/учителя, силовики, «представители народных масс». Это было бы реально массовое движение. Уж половина ЖЖ точно перешла бы на старую орфографию. Открытые проявления того, что могут заклеймить как «черносотенство» и «антисемитизм», бывают наказуемы (в том числе косвенно, лишением работы и попаданием в «черные списки»), и люди часто боятся или стыдятся это афишировать. А тут, оказывается, есть безопасный способ демонстрировать свои убеждения «для понимающих», всегда имея возможность «откатить назад» и объяснить приверженность старой орфографии какими-то иными мотивами. Конечно, большинство владело бы старой орфографией с ошибками и безграмотно, но это бы людей не остановило, как не останавливает многих националистов Украины их «безграмотность на украинском» от демонстрации своей приверженности украинской мове. Если мы этого не наблюдаем, значит, с исходной гипотезой что-то не так. Очевидно, указанная ассоциация если и существует, то в неявной форме и в головах крайне узкой группы людей, весьма «далекой от народа». Круг нелюбителей старой орфографии, на мой взгляд, значительно шире, и категория людей, близких к черносотенным взглядам и «борьбе с сионизмом», в нем также представлена.
Главная ошибка Иванова-Петрова и его публики в том, что они смешивают в одну кучу два совместно проявляющихся, но принципиально разных феномена: нелюбовь к самой по себе старой орфографии и неприятие идеи ее принудительного возвращения в качестве общеобязательной. Большая часть неприязни, выражаемой в адрес старой орфографии, на мой взгляд, связана с безотчетным страхом ее принудительного внедрения. А сам этот страх имеет рациональное и прагматичное объяснение, не связанное ни с религией, ни с политикой. Эстет, бравирующий знанием старой орфографии, воспринимается как апологет ее принудительного возвращения. Что автоматически сделает 99% современных «врожденно-грамотных» людей безграмотными невеждами, не умеющими писать по-русски. То есть (учитывая литературоцентричность русских), людьми вне Культуры, «быдлом». Вот отсюда и проистекает живая, эмоционально-окрашенная неприязнь. Объект этой неприязни - «агрессивная претензия на элитаризм, нацеленная на деклассирование и опускание статуса окружающих».
В лице апологета старой орфографии люди видят человека, который как бы говорит своим поведением (а иногда и прямо заявляет): «Я хотел бы сделать так, что бы вы все, считающие себя интеллигентными, образованными, грамотными людьми, одномоментно превратились бы в безграмотных двоечников, а я бы тогда возвысился над вами как единственно грамотная элита - над бескультурным быдлом». Демонстрация старой орфографии выглядит как претензия на превосходство, масштаб которой огромен («вы - двоечники, вне Культуры, а я - культурная элита»), а основания - ничтожны, поскольку этот навык многими воспринимается как сугубо технический, не имеющий ничего общего с «культурой и духовностью» (подобно знанию какого-нибудь редкого языка программирования). То есть, извне это воспринимается как безосновательная подростковая бравада: «Я выучил Алгол-68, и поэтому я человек высшего сорта! Восхищайся, быдлота!» Причем с этой бравадой связана некоторая фоновая угроза: «А вдруг и правда идиоты во власти запретят своим декретом С++ и прочие популярные языки программирования, и прикажут всем переходить на Алгол, просто из вредности?» В совокупности это может восприниматься как «вызов», «наезд», а не просто выражение свой маргинальности и непохожести на окружающих.
Впрочем, жизнь в России становится все труднее и тревожнее, и на этом фоне сама по себе «непохожесть», явно демонстрируемая перед окружающими, может вызывать раздражение и выступать как громоотвод накопившихся негативных эмоций деклассируемого среднего класса. «Мне тут зарплату урезали, и на пармезан не хватает, а люди, должно быть, с жиру бесятся, раз вместо пармезана силы тратят на орфографию». Так что, возможно, мое объяснение является слишком сложным, и во многих случаях причина исследуемой неприязни - банальное обывательское отторжение всего необычного, «чудаческого», маскируемое и задним числом облагораживаемое притянутым за уши «идеологическим обоснованием». А уж наклеить всякому не похожему на других ярлык «черносотенца», «фашиста», «экстремиста» и любой другой, - это у озлобленного обывателя самое любимое занятие.
P.S. Чтобы закруглить тему, видимо, следует высказаться о моем собственном отношении к старинной орфографии. Новая орфография более удобна, «прозрачна», красива, проста и компактна, чем старая. Называть ее «советской» - не правильно, поскольку русские ученые разработали ее еще до революции, к 1912 году, и она, вполне вероятно, была бы введена и без революции (так же, как Петербург потерял свое исконное имя еще при старой власти). Большевики ухватились за нее не «из вредности», а наоборот, желая «сделать хоть что-то хорошее и профессиональное» на фоне хаоса, сотворенного их непрофессионализмом в экономике и других сферах жизни. О сохранении старой орфографии уместно было бы спорить в 1917-18 гг., и, на мой консервативный взгляд, следовало бы от новшеств здесь отказаться, даже в ущерб удобству. Но раз уж всё давно сделано, и все давно привыкли и переучились, я, по тем же консервативным соображениям, считаю «обратную реформу» - вредной глупостью (как и любую другую реформу или контр-реформу в сфере орфографии). Канон, утвержденный в 1918-56 гг., должен остаться на века. Что, конечно же, не препятствует желающим пользоваться старой орфографией по личному желанию в кругу единомышленников. Если же выходу на пределы этого круга сопутствует обывательское отторжение, то это совершенно нормальная реакция, удивляться этому не следует (см. выше). Сегодня (вне церковного контекста) старинная орфография воспринимается как исторический маркер, и это ее правильное, законное место.
«То есть имеется борьба атеизма и православия. Имеется политическое противостояние, в котором церковь со всеми вызываемыми ею эмоциями играет на одной стороне. Люди, находящиеся на другой стороне, имея в виду церковь, как она предстает перед атеистами - мощная реакционная сила, навязывающая убеждения, рвущаяся влиять на образование, на сознания людей, нечто вроде идеологической полиции, поддержанной государством - вот эта вот бюрократическая, нечистоплотная, стремящаяся овладеть умами сила - выступает явным союзником тех, кто пишет в дореволюционной орфографии. И уже они ассоциируются с черной сотней, погромами, старым порядком, необоснованными претензиями на духовное лидерство, идеологическим насилием».
Полагаю, если бы такого рода ассоциация была популярной, то количество людей, употребляющих старую орфографию, было бы в 100-1000 больше, за счет реальных «черносотенцев», юдофобов и воинствующих национал-патриотов. Вряд ли удалось бы укрыть от народа этот «секрет». И подавляющее большинство среди «староверов» составляли бы не эстеты-филологи и воцерковленные интеллектуалы, а техническая интеллигенция, врачи/учителя, силовики, «представители народных масс». Это было бы реально массовое движение. Уж половина ЖЖ точно перешла бы на старую орфографию. Открытые проявления того, что могут заклеймить как «черносотенство» и «антисемитизм», бывают наказуемы (в том числе косвенно, лишением работы и попаданием в «черные списки»), и люди часто боятся или стыдятся это афишировать. А тут, оказывается, есть безопасный способ демонстрировать свои убеждения «для понимающих», всегда имея возможность «откатить назад» и объяснить приверженность старой орфографии какими-то иными мотивами. Конечно, большинство владело бы старой орфографией с ошибками и безграмотно, но это бы людей не остановило, как не останавливает многих националистов Украины их «безграмотность на украинском» от демонстрации своей приверженности украинской мове. Если мы этого не наблюдаем, значит, с исходной гипотезой что-то не так. Очевидно, указанная ассоциация если и существует, то в неявной форме и в головах крайне узкой группы людей, весьма «далекой от народа». Круг нелюбителей старой орфографии, на мой взгляд, значительно шире, и категория людей, близких к черносотенным взглядам и «борьбе с сионизмом», в нем также представлена.
Главная ошибка Иванова-Петрова и его публики в том, что они смешивают в одну кучу два совместно проявляющихся, но принципиально разных феномена: нелюбовь к самой по себе старой орфографии и неприятие идеи ее принудительного возвращения в качестве общеобязательной. Большая часть неприязни, выражаемой в адрес старой орфографии, на мой взгляд, связана с безотчетным страхом ее принудительного внедрения. А сам этот страх имеет рациональное и прагматичное объяснение, не связанное ни с религией, ни с политикой. Эстет, бравирующий знанием старой орфографии, воспринимается как апологет ее принудительного возвращения. Что автоматически сделает 99% современных «врожденно-грамотных» людей безграмотными невеждами, не умеющими писать по-русски. То есть (учитывая литературоцентричность русских), людьми вне Культуры, «быдлом». Вот отсюда и проистекает живая, эмоционально-окрашенная неприязнь. Объект этой неприязни - «агрессивная претензия на элитаризм, нацеленная на деклассирование и опускание статуса окружающих».
В лице апологета старой орфографии люди видят человека, который как бы говорит своим поведением (а иногда и прямо заявляет): «Я хотел бы сделать так, что бы вы все, считающие себя интеллигентными, образованными, грамотными людьми, одномоментно превратились бы в безграмотных двоечников, а я бы тогда возвысился над вами как единственно грамотная элита - над бескультурным быдлом». Демонстрация старой орфографии выглядит как претензия на превосходство, масштаб которой огромен («вы - двоечники, вне Культуры, а я - культурная элита»), а основания - ничтожны, поскольку этот навык многими воспринимается как сугубо технический, не имеющий ничего общего с «культурой и духовностью» (подобно знанию какого-нибудь редкого языка программирования). То есть, извне это воспринимается как безосновательная подростковая бравада: «Я выучил Алгол-68, и поэтому я человек высшего сорта! Восхищайся, быдлота!» Причем с этой бравадой связана некоторая фоновая угроза: «А вдруг и правда идиоты во власти запретят своим декретом С++ и прочие популярные языки программирования, и прикажут всем переходить на Алгол, просто из вредности?» В совокупности это может восприниматься как «вызов», «наезд», а не просто выражение свой маргинальности и непохожести на окружающих.
Впрочем, жизнь в России становится все труднее и тревожнее, и на этом фоне сама по себе «непохожесть», явно демонстрируемая перед окружающими, может вызывать раздражение и выступать как громоотвод накопившихся негативных эмоций деклассируемого среднего класса. «Мне тут зарплату урезали, и на пармезан не хватает, а люди, должно быть, с жиру бесятся, раз вместо пармезана силы тратят на орфографию». Так что, возможно, мое объяснение является слишком сложным, и во многих случаях причина исследуемой неприязни - банальное обывательское отторжение всего необычного, «чудаческого», маскируемое и задним числом облагораживаемое притянутым за уши «идеологическим обоснованием». А уж наклеить всякому не похожему на других ярлык «черносотенца», «фашиста», «экстремиста» и любой другой, - это у озлобленного обывателя самое любимое занятие.
P.S. Чтобы закруглить тему, видимо, следует высказаться о моем собственном отношении к старинной орфографии. Новая орфография более удобна, «прозрачна», красива, проста и компактна, чем старая. Называть ее «советской» - не правильно, поскольку русские ученые разработали ее еще до революции, к 1912 году, и она, вполне вероятно, была бы введена и без революции (так же, как Петербург потерял свое исконное имя еще при старой власти). Большевики ухватились за нее не «из вредности», а наоборот, желая «сделать хоть что-то хорошее и профессиональное» на фоне хаоса, сотворенного их непрофессионализмом в экономике и других сферах жизни. О сохранении старой орфографии уместно было бы спорить в 1917-18 гг., и, на мой консервативный взгляд, следовало бы от новшеств здесь отказаться, даже в ущерб удобству. Но раз уж всё давно сделано, и все давно привыкли и переучились, я, по тем же консервативным соображениям, считаю «обратную реформу» - вредной глупостью (как и любую другую реформу или контр-реформу в сфере орфографии). Канон, утвержденный в 1918-56 гг., должен остаться на века. Что, конечно же, не препятствует желающим пользоваться старой орфографией по личному желанию в кругу единомышленников. Если же выходу на пределы этого круга сопутствует обывательское отторжение, то это совершенно нормальная реакция, удивляться этому не следует (см. выше). Сегодня (вне церковного контекста) старинная орфография воспринимается как исторический маркер, и это ее правильное, законное место.