ПРАЗДНИК

[kopanga]

Рассказ и алаверды.

ПРАЗДНИК

-Сколько бы ты, дед, не ворчал, а я - за коммунизм.

Мы сидим за столом у потрескавшейся печки. При желании этот угол избы можно назвать кухней. На столе стоит банка соленых груздей, в которую мы по очереди лезем алюминиевыми ложками. Бабушка пьет чай, а дед жарит самогонку.

-Ты, старуха, не болтай. А то партбилет на стол положишь. Ельцину не сдала, мне отдашь. Коммунизьм... Не смыслишь ты ни хуя. Главное - государство. А государство - это власть. Я всегда за власть.

Один глаз у деда стеклянный, а другой - злой. Пепельница перед ним полна окурков. Когда дед затягивается, он запрокидывает голову и жмурит зрячий глаз.

-Власть, власть, что твоя власть делает?Ни-че-го!

-Власть, мать, не чтобы делать.

Дед вытаскивает "Балканскую Звезду" и чиркает спичкой.

-На улице бы покурил. С утра воняешь. Пришла с ведрами - курит. В магазин сходила - курит. Чеснок посадила - курит. Инвалид чортов.

-Ты, старуха, не пизди, а езжай за клюквой. Отвезешь ее завтра?

-Я за дверь, а ты в магазин? Размечтался одноглазый.

-Не любит она клюкву.

-Не люблю.

-Из за коммунизьма своего и не любит.

Смахнув с горлышка муху, я разлил остатки самогона.

-При чем здесь коммунизм? Расскажете?

-Она расскажет...

Дед подмигнул злым глазом. Бабушка подлила себе чая и начала:

"Ладно. Случилось это давно, еще перед войной. Жили мы на речке Вохтоме. У реки стояла церква, вокруг нее - деревни, а вокруг деревень - лес. До Судая было десять и еще двенадцать верст, а до Кологрива - сорок девять. Называлось это колхоз имени Жданова.

Жили бедно, но жили. Только при Хруще перестали там жить. Колхоз закрыли и выселили, а тем, кто не уезжал, разбили кувалдами печи и все равно выселили.

В церкве была магазея, а рядом с ней школа. Ходили туда босиком или в лаптях. Дети из дальних деревень ночевали в классах. Приносили чугунки, выставляли у печки, чтобы после уроков дежурный сварил в них похлебку.

Я ела дома. Не потому, что тятька был председателем. Просто изба наша была в ближней деревне, а жили мы вовсе не богато. Сказать прямо, беднее середняков.

Тятька в председатели не хотел. Предыдущего председателя раскулачили. Он тоже жил не богато, у нас богато вообще никто не жил. Но у него было две избы под одной крышей - зимняя и летняя, и он, как выяснилось, был троцкистом.

Тятьку выбрали, потому что он воевал в германскую, а потом видел Ленина. И еще он никогда не говорил первым. Сначала выслушает, потом выскажется.

История с клюквой приключилась в год лёта синих бабочек. Их было так много, что приходилось отмахиваться от них, как от мух. Налетавшись, они садились на лужи и умирали. Осень в тот год была сухой, удобной для уборки хлеба, а озимь взошла ровная и густая.

Из города в колхоз прислали новую учительницу.

Звали ее Антонина Ильинична. У нее был задорный голос и веснушки. Взрослым она говорила "вы", всем, даже пьющим. Она бы и детям говорила "вы", но тот, кто направил ее к нам, видимо, объяснил, что "ты" будет понятней.

Антонина Ильинична мечтала вслух. Чаще всего она мечтала о коммунизме. Из ее рассказов выходило, что при коммунизме все будет не так, как при колхозах. Избы будут строить из камня и освещать электричеством. В школу будут ездить на автомобиле, а в город - летать на аэроплане. От такого изобилия люди прекратят жить для себя и начнут жить для других. А как это жить для других? Этого она не объясняла.

Антонина Ильинична строила коммунизм через строгость. Хоть она и была обычной учительницей, прислали ее, конечно, неспроста. По крайней мере, все так думали, но вслух об этом не говорили.

Ветфельдшера она ругала за лошадей. Ведь как было? Скотина вся в колхозе. Если надо перепахать огород или отвезти что - только к фельдшеру. Он мог комиссовать лошадь на денек-другой. Кузнеца Борьку Антонина Ильинична стыдила за любовь, которую он крутил с замужними женщинами. Любовь кузнеца была вредным пережитком, и в этом с учительницей было много согласных. Сторожиху Николавну, молившуюся во вверенной ей магазее, учительница подняла на смех, потому что бог был предрассудком. А за "вольности" при уборке травы и хлеба доставалось от нее всем.

Городским этого не понять, но жизнь в деревне, если не усложнять, очень простая. Зимой - тяготы, весной и летом - хлопоты, осенью - временное изобилие. А лучшее, что есть в деревне - это праздник. Ждешь его целый год и целый год после ждешь нового.

Особенно мы, дети, всегда, начиная с конца жатвы, считали оставшиеся до праздника дни. Время это очень волнительное. Как оно будет на празднике? От того, как оно будет, зависит год.

И вот, почти в канун праздника, перед сном, в темноте, стучатся в окно трое. Тятька, выглянув, вышел на крыльцо. Что за секреты? Интересно то как! Я выскочила в сени и притаилась.

Но речь шла не о празднике. Я не видела пришедших, но узнала их по голосам - фельдшера, кузнеца и старика Ипата.

-Житья от нее нет. - начал Борька.

-Больно умная. - вторил фельдшер.

-Добра от нее не будет. А время сам знаешь какое. - подытожил Ипат.

Тятька слушал.

-Ты не смотри, что нас трое. За нами, початай, колхоз. Ты председатель, твоя власть. Сделай что-нибудь.

-Что? - Голос отца был недовольным.

-Лукич, заведи ее в лес. И греха не возьмешь, и колхозу подможешь. - выпалил кузнец.

-Тебя выбирали, тебе и вершить. - рассудительно добавил Ипат.

Пол под моими ступнями обледенел. Тятька молчал.

-Хорошо. - ответил он наконец.

Утром я не пошла в школу. Выбежав из дому, я шла тише и тише, и, не дойдя до церквы, свернула на кладбище.

В глухом углу, среди облетавших кустов, стояло надгробие с ангелом. Когда-то ангел держал в руках крест, но его выломали, чтобы поставить на другую могилу. Я с трудом разобрала замшелые буквы памятника. Помню это была девушка. Барыня, или кто-то из городских. "Схороните меня в стороне от докучных и шумных дорог" - написали у ее имени.

Сидя под ангелом, я думала об учительнице. Мне было страшно. За тятьку и так... просто страшно. Иногда я ревела.

Наконец, я увидела спешивших домой детей. Выждала, пока все разойдутся, и побрела домой. Навстречу никого, только на подходе к речке были слышны голоса. Тогда я свернула и вышла в дальний конец деревни, где снимала угол учительница. Так, вроде и не желая того, я оказалась под ее окном.

Было пасмурно, но еще светло. Учительница сидела над книжкой и жгла керосинку. Должно быть, она чтением испортила зрение. Спрятавшись в капусте, я следила за ней. Учительница перелистывала страницы. Мне стало жутко любопытно, что это за книжка. Весь страх превратился в это глупое любопытство. Завтра - нет, завтра праздник - через день-другой тятька отведет учительницу в лес. Она не знает об этом и, быть может, и не догадается даже оставшись одна. А я никогда не узнаю, что она читала перед праздником.

Я решила заглянуть ей через плечо. Для этого нужно было подлезть наверх по бревнам сруба и ухватиться за ребра наличника. И тут я с визгом поскользнулась.

Прежде чем я успела вскочить (а ноги были ватнющие), учительница выбежала в огород.

-Здравствуй, Настенька.

-Здравствуйте, Антонина Ильинична.

-А что это, Настенька, я сегодня тебя не видела?

-Тятька не пущал. Праздник, говорить.

-Ясно. А что ж ты не дома?

-Так я мимо шла, а у вас свет горить. Смотрю читаете, с интересом так читаете. Захотелося узнать про что книжка...

Антонина Ильинична рассмеялась.

-Эта книжка, Настенька, про одного очень хорошего человека. Доброго человека. Таких как он, искренних в своей доброте, считают иногда дурачками. Так бывает, когда людей плохих больше, чем хороших.

-Он, небось, с города, этот человек?

-С города - рассмеялась учительница.

-А скажите, при коммунизме, хороших будет больше, чем плохих?

-При коммунизме будут жить только хорошие люди.

-А что станет с плохими?

-Перевоспитаются или... Или просто исчезнут.

-А как это просто исчезнут?

Учительница замялась.

-Антонина Ильинична - начала было я, но осеклась.

-Что?

-Нет, ничего - заставив себя рассмеяться, я убежала.

И все таки, праздник! Он начинался вечером. Собирались в самой большой избе, в доме кулаков Архиповых. Тятька говорил, что пока Архиповых не раскулачили, тоже приходили к ним. Но теперь, когда дом стал колхозным, места было больше.

Праздник пах пирогами. Их пекли по деревне и сносили в колхозную избу, вместе с лавками и столами. Мужики садились отдельно от баб. Почему так было заведено, я не знаю. Может, чтоб бабы не оговаривали мужиков - сожрал де или выпил много. А вот детей за стол не сажали потому, что не было места. Зато на двух печках Архиповых места было с избытком. И видно с них было все.

Собрались. Одной из последних пришла учительница. Оказалось, она сделала детям леденцов. Всем, конечно не хватило, но мне досталась красная звезда на палочке.

На столах уже стояли чугунки щей, тарелки и ложки. Во главе сидел тятька. Щи дымились и пахли, но без тятькиного слова есть было нельзя. Все ждали тятьку, а он молчал.

Наконец, он встал:

- С праздником!

- С праздником! - хором отвечали столы.

-Жить нам и крепчать нам и здороветь нам! И деткам нашим! И все у нас будет, как у дедов наших!

Поначалу хлебали пустой суп. Мяса не полагалось до слова старшого. А если кто утащит, того ложкой по лбу - такой был порядок. Никто это за обиду не считал: праздник. А праздник - это доброта.

Теперь не возможно передать ту доброту, не осталось ее. Ушли те люди, хорошие люди, с одними бы ими и пожила еще. Плохих теперь больше, чем хороших, да и хорошие уже не те. А раньше доброта текла от людей, как тепло от печки, и когда они собирались в одном месте это было... Нет, мне этого не передать, а вам не понять.

Мужики подвеселялись домашним пивом из деревянных жбанов.

Тятька постучал по стакану ложкой:

- С праздником!

- С праздником! - хором отвечали столы.

- Жить нам с мясом, не костлявыми жить, а мясистыми! Здоровыми быть, чтобы пахать и сеять могли, и деток было не менее десятка!

- Товарищи! - учительница вскочила со своего места. - Разрешите поздравить вас с праздником!

Столы пялились на нее.

- Партия, направив меня сюда, на передовую борьбы за новую деревню, оказала высокое доверие! Задачи строительства колхозной деревни - это сложные, непростые задачи. Но город и село рука об руку справятся с ними. Советская власть несет людям счастье! Счастье на века! Ура, товарищи!

Столы ответили жиденько. Теперь можно было есть мясо.

Вертя в руках звездочку-леденец, я думала, что учительница - хорошая, но не понимает наших. А деревенские не понимают ее. О плохом я не думала. В праздник худа не бывает.

После супа несли картошку с бараниной. Перед мужиками ставили самогон. Граненый стакан, нолитый по образа. Какой бы ты не был мужичок - обязан свой стакан выпить. И начинался, наконец, разговор. Мужицкий разговор, непонятный нам на печке.

Между тем дело шло к веселью. Уже кипели самовары, выносили пироги. За ожиданием чая жахали вторую. Тихо, как бы задумчиво, зачиналась песня:

Хасбулат удалой,
Бедна сакля твоя
Золотою казной
Я осыплю тебя.

Пели женщины, мужики молчали. Но вот песня пошла. Баб уже не слышно, только мужики - и как они поют!

Ты уж стар, ты уж сед
Ей с тобой не житье
На заре юных лет
Ты погубишь ее.

Стены дрожали! Крыша поднималась! А мужики все пели - нет, не громче - сильнее. Песня не шла из них, она жила отдельно, питая себя тем самым добром, которое и был наш праздник.

Я глаза ей закрыл,
Утопая в слезах,
Поцелуй мой застыл
У нее на губах.

Хасбулат прогремел. Тихо стало. Помню, я подумала, что с князем все ясно. А вот Хасбулат? Если он хороший, зачем убил жену?

Но дело шло к веселью. Уже дохлебали кисели и убрали столы. В угол сели бабы с балалайками и два гармониста. Все встали в круг.

Эх, махоня! Начиналась она с подначивания. Эй, товарищ, выходи, да эй, товарищ, покажи. Выбегал первый парень. Отплясывая, он пел:

Как к деревне мы подходим телеграмму подаем,
"Убирайте бабы девок, а то всех переебем!"

И понеслась! Одни пляшут, другие в очереди. Что пели мужики, это же уму непомрачимо! Конечно, бабы тоже за словом в карман не лезли. Но мужики... если собрать все, да напечатать - и не напечатают ведь - не поверит никто, что так могли.

А между тем, махоня -это даже не пол-веселья. Вот тятька снова взял стакан и ударил по нему.

-Козуля! Семизарядная!

И пошла...Ох, пошла. Танцевали эту козулю... Ужас. Семь танцев, все разные, каждый без остановки переходил в другой. Кружились, вертелись, скакали. И вот последняя, колхозная. Пары, отплясав, кидали барышень друг дружке.

Тут кто-то подставил ногу, кто то локоть, кто-то кулак. Тому в харю, тому в нос и загудело! Бабы вскочили на лавки и визжат, а мужики разгулялись. Праздник без драки - как церква без креста.

На печках мы ждали, когда вышибут дверь, завалят плетень и разойдутся. Тогда, наконец, наша очередь - побежим всей гурьбой подъедать.

Вопль учительницы застал нас врасплох. Он перекрыл и драку и бабий крик. Антонина Ильинична, белая, как смерть, ухватилась за деревяшку инвалида Карася, барахтавшегося на спине.

Карась этот потерял ногу в гражданку. Мужик он был незлобливый, даже добрый. Год сидел тихо, мухи не обижал. И на празднике, до поры до времени, не выступал - на культе то не разойдешься. Но лишь пошла драка, Карась начинал хохотать:

- Ну девки - хахаха - ну держитесь - хахаха - иду щупать что за год отросло!

Из девок кто ревел, а кто смеялся, а Карась только смеялся. Видать, всех перемусолил, и взялся за Антонину Ильиничну.

Учительница вопила, держась за деревяшку, а Карась, лежа на спине хохотал. Все расступились. В получившийся круг вышел тятька.

- Бесстыжий. - сказал он Карасю, а учительнице не сказал ничего.

И праздник кончился.

Утром я взяла из под подушки леденец, чтобы разглядеть его в дневном свете. Затем пошла в колхозную избу. На столах были остатки пирогов. Заходившие откусывали от них. Во дворе чинили плетень, мыли и скоблили чугунки. Я спросила за тятьку. Сказали, что он, взяв учительницу, пошел за клюквой.

Мне стало по-настоящему страшно.

И я побежала. Через деревню, Манькин луг, лошадиное кладбище. За ним было болотце, но еще не клюквенное. Клюква начиналась за Кулаковым бором. В нем жил леший, по крайней мере, все так говорили. Леший тот любил сбивать людей, путал их. Заблудиться в его лесу ничего не стоило. И вот, оказалось, я зря его боялась - есть вещи пострашнее леших. Я бежала и бежала, спотыкаясь, падая, поднимаясь.

Клюквы на болоте было видимо-невидимо. Я ходила между кочек и кричала, звала. Никто не откликался.

Тогда я все поняла.

Обессилев, я упала в болото. В руке я все еще сжимала дурацкую, никому больше не нужную звездочку.

Под вечер я вернулась домой. В сенях стояли лукошки с клюквой. Вбежав в дом, я с кулаками бросилась на тятьку.

- Ты очумела? - тятька, размахнувшись, бросил меня на пол.

И только тут я заметила учительницу. Антонина Ильинична пила чай с вареньем. Я выскочила в сени.

Через дверь был слышен звонкий голос учительницы:

-Николай Лукич, какие замечательные места! Пришвинские! Спасибо! Спасибо вам, Николай Лукич!

А я давай ревить. Зарылась лицом в клюкву и не могу остановиться. "

Бабушка умолкла. Дед, расплющив бычок, вытащил последнюю сигарету и бросил пачку в огонь.

-Что с ней дальше случилось? - спросил я.

-Ничего. - Пламя спички загорелось в стеклянном глазу деда. - Арестовали зимой по доносу, и всех делов. Никто о ней и не помнит ни хуя. Только дура моя до сих пор переживает.

------------------------------------------------------

Когда я задумал этот рассказ учителя Фарбера еще не успели осудить, а когда закончил его уже выпустили.

Поэтому напишу скоренько, на злобу дня.

Спрашивают, стоит ли покупать облигации АФК Система?

Расскажу такую историю. Услышал ее от отца, а тот в свою очередь от НикНика. Это был Абалаковского призыва альпинист, повоевавший на перевалах Кавказа.

История случилась после смерти Сталина, когда балкарцы возвращались из Казахстана.

В Терсколе в то время уже стояла база отдыха МинОбороны. Заведовал ей старик Залиханов. Стариком я его называю, чтобы не путать с сыном, который был народным депутатом, сначала ВС СССР, потом ГД РФ.

Старик Залиханов был из семьи балкарских князей, правивших до революции в верховьях Баксана. Отец говорил, что прежде Залихановы были не единственными владетельными князьями в Приэльбрусье, но грамотно избавились от конкуренции во времена чисток. Так ли это, не знаю.

Старик жил в образе мудрого горца, вроде дяди Сандро. Носил бешмет и чувяки, для важных гостей надевал черкеску.

И вот как-то раз на турбазе остановился опальный уже маршал Ворошилов с челядью. Кроме него гостила еще кое-какая знать и среди них - дочка Сталина.

Вечером все собирались за одним столом. Старик Залиханов был тамадой.

Климент Ефремович долго молчал, погруженный в собственное величие. Только выпив, он разошелся. Разговор шел о Сталине. Это был уважительный разговор о великом, хоть и развенчанном вожде. И вдруг Ворошилов пошел хаять Сталина. Было это тем более удивительно, что из всех собравшихся он, пожалуй, единственный не пострадал от него. Более того он сам, как теперь известно, подписывал расстрельные списки.

Ворошилов вспомнил Царицын. Из его слов выходило, что Сталин проявил себя там, как трус и бездарь. Он вспомнил финскую. Потом оборону Москвы. Его несло. Он рассказал небылицу о том, как спас Москву, вытащив Сталина из мягкого вагона, уезжавшего в Самару.

На этом месте Аллилуева, бывшая под небольшим шафе, отвесила Ворошилову пощечину.

Залиханов вышел из столовой и, переодевшись в бешмет, оседлал мула.

- Залихан-ага - спросили его почтительно. - Куда вы?

- Когда такие люди дерутся, простому человеку нужно быть высоко в горах. - ответил старик.