(no subject)
Написалось два рассказа и аллаверды к одному из них.
ФРАНЦУЖЕНКА
Третий вечер подряд над нашей деревней летят гуси. Куда-то далеко, может быть в Африку.
В продуктовом встретил правнучку чухломской француженки, Жюли-Терезы Кудрявцевой.
Муж Жюли, Леня Кудрявцев, воевал в русских бригадах во Франции. В бойне при Ля Куртин, где лояльные Временному правительству солдаты расстреливали, по приказу и под прицелом французов, солдат, требовавших эвакуации в Россию, Ленька попал в самую гущу, в казармы мятежников. Когда застрочили пулеметы, Ленькин друг и земляк прыгнул на Кудрявцева, стоявшего у окна и упал с ним на пол. Так они спаслись.
Леньку интернировали во французском концлагере, а друга перевезли кораблем в Салоники. В Греции он научился курить чилим, пить кофе и играть в нарды. Мировая кончилась. Русских посадили на корабли и снова повезли, на этот раз во Владивосток. Оттуда, дождавшись окончания гражданской, Ленькин друг, на товарняках и пешком, добрался до своего дома в деревне Жар.
Тем временем, Ленька освободился и устроился разнорабочим на заводе Рено в Лионе. Однажды в дансинге он встретил Жюли-Терезу.
В 1924 из деревни Жар пришло письмо. Друг сообщал, что Ленькина старушка померла, изба в Аниково ссутулилась, березку перед ней срубили на дрова, а винная лавка Кудрявцевых заколочена. Еще он писал, что научился пить кофий, который новая власть не продает, и просил захватить с собой фунтов десять.
Кудрявцевы приехали в январе нового года. Жюли-Тереза вышла из саней в туфельках на каблучке, кружевных чулках и меховом манто. Посмотреть сбежалась вся деревня. Дети плющили носы в стекла большого дома в деревне Жар. Хмельной от кофе и самогонки Ленькин друг отстреливался от них крупной солью.
Крыша Ленькиного дома провалилась. Возобновлению торговли вином препятствовала новая власть. Выехать из СССР во Францию стало невозможно. Жюли-Тереза с мужем остались в деревне Жар, в доме Ленькиного друга.
"Русский прабабушка в конце концов выучила, а нашу, деревенскую жизнь так и не поняла." - рассказывает Кудрявцева. - "Намучились с ней."
"Вырастила детей, нигде не работала. Когда спрашивали, зачем приехала, отвечала: Леньку больно любила. После смерти Сталина, написала во Францию письмо. Через месяц пришла бандероль, в ней - коробка духов и фотографии. До смерти прабабушки в 66ом приходили письма на французском. Потом перестали. Надо бы написать в "Жди меня", поискать родственников." - говорит мадам Кудрявцева, расплачиваясь за клинскую колбасу и буханку дарницкого.
Падают скупые снежинки и летят, низко над озером, гуси.
СТОРОЖ
"По образованию я пчеловод. В Луганске, где сейчас война - слышали, наверно? - была у меня при шахте пасека. Поля, терриконы. А я с детства, читая Арсеньева, мечтал о тайге. В армии написал рапорт о переводе на Дальний Восток. Хотел там остаться, но не срослось. Да и место, если честно, было не то. Лес да лес. А я хотел, чтоб у речки.
Работал при шахте много лет. Дай думаю, поищу нового. Выбрал Кировскую область. Почему Кировскую? По карте выходило, что леса много, речек, деревень. Глушь, но не Сибирь.
У меня тогда было тридцать семей. Дело было в апреле. Убедился, что пчелам хватит еды, и уехал.
По дороге везде присматривался. Как живут? И еще не терпелось увидеть тайгу. Наконец, за Волгой пошли леса. На развилке я ушел не туда, мне надо прямо на Киров, а я свернул. Доехал до Солигалича. Дороге конец. Но места, места то какие! Горы, лес, речки.
Переночевал. Утром иду по базару. Смотрю, продают мед, а мне это знакомо. Вспомнил о своих пчелках. Подхожу к дедушке, пробую, спрашиваю:
"Как тут пчеловодам живется?"
"Плохо" - говорит - "живется. Деревня моя вымерла, магазин далеко. Одному тяжело. Продал бы все, да кто купит?"
Поехали смотреть пасеку. Все хорошо, только речка далеко. А я хотел, чтоб у речки. Но что поделаешь? Договорились, что до осени куплю его пасеку.
В августе я взял с собой собак и ружье. Не куплю, думаю, так поохочусь. Не верил, что дед продаст. Больно уж место хорошее. Старый, крепкий, огромный дом. Лужайка. Пихты.
Дед с порога в слезы: "Сыночек! А я и не надеялся!"
Жил я там долго. Замечательное место, хоть и до речки далеко. Перевез своих, пристроил в Солигаличе, а сам фермерствую. По началу, конечно, тяжело было. Я же даже картошку не умел сажать. Но потихоньку стерпелось.
Через несколько лет рядом стал устраиваться монастырь. Монахи пасли коров, а у меня было сено. В один год скосил им, сгромадил. Пришел брат Никандр. Сели у стога, разговариваем. Сначала издалека, про коровок, про пасеку. Потом глубже забрались. Слушаю его и будто бы свет по моей жизни разливается.
Стал жить по новому.
Поначалу, сразу хотел в монахи. Но брат Никандр говорит: нельзя, пока детей не вырастишь. У меня трое. Один замужем, то есть женился, один вроде бы из армии вернется, и в Солигаличе, один, вернее одна.
Пасека моя и от речки далеко и от церкви. Как-то приехал из Сибири святой отец. "Василий" - говорит -"найди место под скит." Забрались в глушь. Слышал про Тутку? Место отличное, лес, речка, колокольня от церкви осталась. Сделал крышу над кирпичной школой, стал жить. Все хорошо, только до магазина одиннадцать и еще двадцать три километра. Святой отец уехал за монахами, а я перезимовал. По весне никого, не срослось что-то у них в Сибири.
Куда дальше? Переехал сюда. Тут речка, лес, церковь. Магазин. Город рядом. Пошел в сельсовет. "Бери старую школу" - говорят. И тут, на праздник, приезжает отец Александр. "Хочешь истопником и сторожем в храм?" Так и вышло."
Нашу беседу прервала женщина в скуфье.
-"Спаси Господи!"
-"Спаси Господи!"
-"Что это ты, Василий, в зиму печку разобрал?"
-"Как-нибудь соберу, чай в месяц раз служим."
-"Летом бы разобрал!"
-"Летом куда? Рыбалка, танцы. А в зиму в самый раз, есть времечко."
Перекрестившись на образа, монахиня удалилась.
-"Это инокиня одна, больно шустрая. Живет через речку. Переживает, что служим мало. А что делать? Отец Александр по району мотается. Раньше, бывало, чаще служили.
А по мне и так хорошо. Все, что человеку нужно, рядом. Грибы в лесу, рыба в реке.
Один схимомонах, он не старый еще, мог бы служить у нас, если вдруг снова приедет, благословил меня по ночам молиться. Я свет не включаю, встаю под образа, молюсь при лампадке. А надысь луна светила, так я и лампадку не зажигал. Все лики в серебре. Тишина такая, что слышно, как журчит под горой речка. Молился всю ночь и думал о своем счастье."
ВИССАРИОН
Я давно хотел написать о Василии. А вспомнил вот почему.
В пяти километрах от нашей базы, на месте старой деревни, стоит келья. Поставил ее брат Адриан, в прошлом лихой человек, знаменитый на всю округу разбойник. Адриан наведывался в эту келью из Афона, но большую часть года она пустовала. В последний раз я видел Адриана летом. Он шел по дороге в сельсовет с лыжной палкой вместо посоха. На предложение подвезти ответил отказом и сообщил, что вскоре покинет нас навсегда.
Сегодня, в воскресенье, выкроил время для пробежки. Дай, думаю, добегу до отшельника. Не был в той стороне с прошлого года.
Келья стояла на своем месте, а из трубы валил дым.
Бег - удивительно затягивающая штука. Чтобы постучаться, пришлось побороть желание не останавливаясь бежать дальше.
Дверь открыл незнакомый молодой человек в подряснике. Я представился и спросил про Адриана. Молодой человек назвался братом Виссарионом и сообщил, что Адриана теперь зовут Арсением. Приняв схиму, он не выходит из пещеры.
Мы разговорились. Я попугал молодого человека нашими зимами и предложил помощь, а он подарил мне книжку отца Никандра.
Поговорив минут пять о погоде, соседях и окрестностях, я откланялся и, включив навигатор, чтобы отмерять пробежку, припустил дальше.
Через минуту меня окликнули. Я обернулся и увидел Виссариона, бежавшего с чайником и кружками.
Мы выпили, стоя посреди зарастающего ельником поля, крепкого, с сахаром чая.
Я рассказал Виссариону о том, что на месте его кельи до революции жил добрый, чудаковатый барин.
Виссарион, спрятав чайник в кустах, вызвался показать мне тропу-прямушку, которую натоптал, чтобы его передвижения не были заметны из соседней, через ручей деревни. Зимой она не жилая, но до морозов в нее наезжает один известный писатель-коммунист. Этот писатель с пулеметом в руках защищал Белый Дом от ельцинских танков. В память о погибших друзьях он разобрал крышу в избе, чтобы вознести над ней похожую на скворечник часовню. Теперь он часто сидит в этом гнезде, наблюдая в бинокль за окрестностями. Я никак не отважусь заглянуть в гости, возможно, потому, что я - писатель начинающий, а он уважаем, публикуется и состоит в Союзе, а возможно, потому, что писать о писателях - тавтология.
Виссарион вел меня малозаметной тропинкой. Иногда он, спотыкаясь на кочках, падал головой вперед. Белые его кроссовки смешно торчали из под подрясника.
Мы спустились к бобровой плотине и перешли ручей чуть ниже ее, по старой ветле, на которой Дим Димыч обжимался с русалкой.
Виссарион говорил. Я слушал. За два километра он рассказал свою жизнь, от рабочей слободки при громадном заводе, пострига в волжском городке, послушании в Новом Афоне, скитаний по северным монастырям, до встречи с Адрианом. У нас нашлись общие знакомые. В Абхазии, под Архангельском.
Виссарион рассказал, что я напоминаю ему старого друга по прозвищу Индия. У этого друга в интернете есть страничка, где он рассказывает о своей жизни.
Мы вышли на вершину высокого холма, откуда виден мост и речка.
"Ого! Да это наш мост! Вот ведь заговорились." - воскликнул Виссарион. - "Ты уж прости меня, сопливого."
Быстро и смущенно перекрестив меня, он пошел обратно.
В этот раз я не побежал, а остался на месте, смотря вслед. Виссарион шел быстро, не оборачиваясь. Только белые кроссовки сверкали из под подрясника.
Удаляясь, его фигура преображала окрестности. Жирный, блестящий от дождя проселок петлял между холмами, на которых там и сям торчали избы деревень, а за ними горел пожар осеннего леса. Это была красивая местность, но не более. И только черный мазок монашеской рясы чудесным образом превращал ее в пейзаж.
Поднявшись на соседний холм Виссарион обернулся и, замахав руками, прокричал: "ИндияДуха точка лайвжорнал точка ком! Почитай! Обязательно!"
Улыбнувшись, я побежал дальше.