История религиоведения
Несколько соображений по итогам прошедшей замечательной конференции по истории религиоведения:
Мне представляется, что при современном состоянии отечественного религиоведения изучение истории религиоведения имеет для нас критическое значение. В нашем стремлении к самоопределению мы не можем не соотноситься с нашей историей: наше понимание того, что такое религиоведение и кем являемся мы сами в качестве религиоведов, определяется нашим понимаем истории этой науки и наоборот, наше понимание этой истории определяется нашим пониманием того, кем являемся мы сами.
С этой точки зрения в современной литературе можно наметить несколько оппонирующих друг другу позиций. 1. Требование радикального разрыва с «советским религиоведением». Это требование может реализовываться либо в конфессиональном, либо в «либеральном» варианте, но в любом случае оно склонно рисовать все, что делалось «до 1990 г.» черной краской, отмечая в позитивном ключе только явно оппозиционные советскому режиму подходы. 2. Провозглашение преемственности с этим этапом, указание на его научные достижения, т.е. реабилитация советской науки с точки зрения ее научности, акцентирующее сложность отношений «настоящих ученых» с тогдашней властью.
Однако, мне кажется, что в обоих случаях реальное влияние советского религиоведения (как бы к нему не относиться) нами недооценивается. И одним из важных каналов этого влияния являются как раз наши представления об истории религиоведения - как западного, так и отечественного. Прежде всего, речь идет о наших представлениях о сравнительной значимости и роли в этой истории, о потенциальной научной продуктивности тех или иных научно-исследовательских программ. Отсюда вытекает необходимость, с одной стороны, тщательного изучения наследия 30-х - 80-х годов, причем, с самых разных точек зрения: и с точки зрения социальной истории, о чем говорила М.М. Шахнович, и с точки зрения специфики ее риторики, в частности, ее влияния на разные категории читателей, и с точки зрения содержательной. Однако проблема личной порядочности мне, вопреки М.М., здесь как раз представляется второстепенной. Во-первых, потому что влияние риторики и социальных условий осуществлялось совершенно помимо нее, во-вторых, потому что общие условия игры и мировоззренческие предпосылки принимались даже самыми порядочными людьми как нечто само собой разумеющееся (совершенно прав М.Ю. Смирнов). Он же совершенно прав в том, что некоторыми они все-таки не принимались. И между первыми и вторыми для нас есть разница и она, опять-таки, не зависит от личной порядочности. И разрушительный потенциал советского подхода лежит именно здесь. С другой стороны, необходима, работа по устранению пробелов в нашем знании своей истории, т.е. возвращения в научный оборот тех программ и идей, которые исторически предшествовали становлению «советского религиоведения».
Мне представляется, что при современном состоянии отечественного религиоведения изучение истории религиоведения имеет для нас критическое значение. В нашем стремлении к самоопределению мы не можем не соотноситься с нашей историей: наше понимание того, что такое религиоведение и кем являемся мы сами в качестве религиоведов, определяется нашим понимаем истории этой науки и наоборот, наше понимание этой истории определяется нашим пониманием того, кем являемся мы сами.
С этой точки зрения в современной литературе можно наметить несколько оппонирующих друг другу позиций. 1. Требование радикального разрыва с «советским религиоведением». Это требование может реализовываться либо в конфессиональном, либо в «либеральном» варианте, но в любом случае оно склонно рисовать все, что делалось «до 1990 г.» черной краской, отмечая в позитивном ключе только явно оппозиционные советскому режиму подходы. 2. Провозглашение преемственности с этим этапом, указание на его научные достижения, т.е. реабилитация советской науки с точки зрения ее научности, акцентирующее сложность отношений «настоящих ученых» с тогдашней властью.
Однако, мне кажется, что в обоих случаях реальное влияние советского религиоведения (как бы к нему не относиться) нами недооценивается. И одним из важных каналов этого влияния являются как раз наши представления об истории религиоведения - как западного, так и отечественного. Прежде всего, речь идет о наших представлениях о сравнительной значимости и роли в этой истории, о потенциальной научной продуктивности тех или иных научно-исследовательских программ. Отсюда вытекает необходимость, с одной стороны, тщательного изучения наследия 30-х - 80-х годов, причем, с самых разных точек зрения: и с точки зрения социальной истории, о чем говорила М.М. Шахнович, и с точки зрения специфики ее риторики, в частности, ее влияния на разные категории читателей, и с точки зрения содержательной. Однако проблема личной порядочности мне, вопреки М.М., здесь как раз представляется второстепенной. Во-первых, потому что влияние риторики и социальных условий осуществлялось совершенно помимо нее, во-вторых, потому что общие условия игры и мировоззренческие предпосылки принимались даже самыми порядочными людьми как нечто само собой разумеющееся (совершенно прав М.Ю. Смирнов). Он же совершенно прав в том, что некоторыми они все-таки не принимались. И между первыми и вторыми для нас есть разница и она, опять-таки, не зависит от личной порядочности. И разрушительный потенциал советского подхода лежит именно здесь. С другой стороны, необходима, работа по устранению пробелов в нашем знании своей истории, т.е. возвращения в научный оборот тех программ и идей, которые исторически предшествовали становлению «советского религиоведения».