Мглинский большак. Деревня Блинные Кучи. Ершичский район.
Большие дороги в Древней Руси назывались путями. Большие дороги, по которым на Русь приходили гости (чаще всего - торговцы) назывались гостиницами (гостиньцами). И слово "дорога" тоже было, оно упомянуто в "Слове о полку Игореве". Использовалось и слово "шлях", словосочетание "кончаков шлях" сохранилось с давних времён. И ещё было слово "ходьбище" - небольшая, но истоптанная, исхоженная дорога.
Некоторые дороги имели свои особые названия. Например, "солоный путь" - дорога, по которой перевозили соль. Был также путь "из варяг в греки". Малые дорожки, согласно мнению многих лингвистов, как и сегодня назывались "тропами". А небольшие дорожки, которые мы называем тропами, в Древней Руси назывались иначе - "стезями (стёжками)", "путиками". В древней Руси дорог особо-то и не было. Люди по большей части пользовались реками. Зимой по льду на санях, а летом на лодках плавали. Первая дорога, которая соединила Суздаль до Москвы, а потом продлена до Киева, появилась не раньше 6 века. Вообще слово "дорога" имеет русские корни: это от "дор", т. е. выдерганное место, так как чтобы построить дорогу, приходилось расчищать лесные массивы. Ну а названия в те времена дорога имела разные. Так дороги, которые соединяли города, называли "большаками", т.е. большими. Были еще малые дороги, проселочные, это между деревнями.
Вот и мы сегодня едем по старинному Мглинскому тракту, по дороге, соединявшей север и юг России. На протяжении не одного столетия через Ершичский район, по правому берегу реки Ипуть, проходила большая торговая дорога - Мглинский тракт, или Мглинский большак. Это дорога от города Рославля до самой южной деревни района - Корсики и далее до Брянского города Мглин. Когда-то она была обсажена с двух сторон берёзами. Мглинский большак связан с именами великих людей России - императрицы Екатерины Второй и князя Григория Потемкина-Таврического. И эта история об одной из деревень на этой дороге, о деревне Блинные Кучи.
Говорят, проезжая по Смоленским землям, Екатерина Вторая останавливалась в домах помещиков и была недовольна, что крестьяне в их деревнях живут бедно. Весть об этом широко распространилась. И вот по пути увидела она одну бедную деревню, остановилась, зашла в крайнюю избу. А в доме пахло блинами. Смотрит - в сите стопка гречневых блинов, а рядом миска с маслом. Хозяева угостили важную гостью. Удивилась императрица и спросила: «В одной ли это избе такое?» Решила зайти и в другие дома. И везде её потчевали румяными блинами. Тогда Екатерина сказала: «Это не деревня, а целые блинные кучи!» А было-то всего два решета блинов, и их носили из избы в избу. Деревню после этого стали называть Блинные Кучи. Родился там в далеком 1928 году человек, который любовь к этим местам пронёс через всю жизнь. Стукалов Александр Афанасьевич. Вся его жизнь связана с репортерской работой. Начиная с 1959 года, он работал фотокорреспондентом в областных газетах и на телевидении, через всю свою жизнь пронёс любовь к родному краю. Итогом этой работы была книга "Край мой Смоленский". Её можно назвать фотодокументальной летописью истории Смоленщины, последних десятилетий 20 века и авторской исповедью перед людьми старшего поколения. И текст ниже - это его рассказ о Блинных Кучах.
Это моя родная деревня. Здесь я родился и вырос, отсюда ушёл служить в армию. После службы жизненные обстоятельства сложились так, что я стал городским жителем. И вот теперь, когда возраст напоминает о себе, мысли то и дело уходят в прошлое, и я с удивительной ясностью вспоминаю прожитые в деревне годы, своих родных и односельчан. Многие мои земляки уже ушли из жизни, так и не оставив после себя заметного следа, а ведь были среди них и талантливые, одаренные от природы люди. Например, Алексей Аксёнов, по прозвищу Гришачок, ремонтировал и делал гармошки, а Иван Кайла (редкое деревенское прозвище) был неповторимый рассказчик и балагур, душа компаний, ну прямо - Василий Тёркин. Или взять моего дядю Егора - сам сделал скрипку и самостоятельно научился играть на ней. Помню своего деда Николая Илларионовича - сильного, высокого, жилистого мужчину. Был он мастером на все руки: и плотник, и столяр, и бондарь, из лыка мог сплести и лапти, и разнообразные кошелки, и короба. Во всем этом повторил его и мой отец Афанасий Николаевич, который ко всему прочему выделывал кожи, шил сапоги, занимался садоводством. Саженцы разных сортов яблонь и груш из отцовского плодопитомника, занимавшего добрую четверть нашего небольшого огорода, расходились по всей округе. Доводилось и мне не раз пользоваться плодами его садоводческого искусства - более пяти сортов яблок умещалось на одном дереве. А как проявлялись таланты в наших деревенских женщинах и девушках! Чуть ли не в каждой избе к зиме, когда уже готова была пряжа, устанавливали изготовленные своими же деревенскими мастерами ткацкие станки, и раздавался по деревне неумолчный перестук бедер - ткали полотна-холстины на сорочки, скатерти и полотенца, красивые разноцветные полотнища на сарафаны-самотканки, а потом тяжелые рулоны холстов колотили вальками у речки, расстилали зимой на снегу, а летом по чистой травке. И не спали будущие невесты до полуночи, готовили приданое, замысловатыми узорами вышивали по белоснежному полотну, плели кружева и при этом непременно пели песни.
Песни в деревне любили. Прошли годы, но и до сего времени в ушах стоит звук тех песен, когда по вечерам женщины возвращались с полей. Песня начиналась где-то далеко, сначала неуверенно, малым числом голосов, потом нарастала, укреплялась, ширилась и уже лилась над уходящими в сумерки полями и перелесками, приближалась к деревне. И высоко над всеми голосами вырывался прекрасный голос подголосницы, одной из деревенских красавиц - Тани. Лилась песня раздольная, задушевная, и сердце заполняло особое неповторимое чувство прекрасного, радостное ощущение красоты жизни. Блинные Кучи расположились на берегу реки Ипуть, за пойменными лугами которой темной и, казалось, бесконечной стеной стоял дремучий лес, а вокруг деревни - перелески, березовые рощи. В те годы это всё было как бы первозданное, нетронутое, незахламленное, не загаженное прорвавшейся в деревню цивилизацией. Чуть ли не до юношеских лет бегал босиком, порезать ноги можно было только лишь осокой у реки. А сейчас берега моей родной речки захламлены, усеяны осколками стекла, ржавыми консервными банками, разным хламом. И уже не пройдешь по утренней росе босиком без опасения покалечить ноги и не прыгнешь, не раздумывая, в вир, зная, что его дно превращено в свалку. И теперь, посещая свою родную деревню Блинные Кучи, я подолгу стою в старом саду своего детства, где еще сохранилось несколько дряхлых деревьев, вспоминаю те далекие годы, ушедших из жизни людей. Гляжу на поросший бурьяном и крапивой бугорок камней и кирпича, где когда-то стояла изба соседа Павла Будилина, по прозвищу Скандал. И представляю его бегущего с высоко поднятым топором к моему отцу, который распахивал огород и плугом на меже ненароком на несколько сантиметров «залез» в его землю... Давно нет Скандала и моего отца, нет и тех изб, заросли бурьяном и чертополохом когда-то плодоносящие огороды, не видно и меж, бывших причиной раздоров. Жизнь прокатила колесом по всей деревне, осталось до наших дней совсем мало изб (а было более чем 100 дворов), некоторые из них догнивают на заброшенных усадьбах. Но так же, как и сотни лет назад, течет мимо деревни, петляет среди низких берегов по лугам моя родная река Ипуть.
Многое изменилось на её берегах и в русле. Исчезли, смыты течением и половодьями островки, вырублены на берегах деревья, густой тиной заросли «блюдца» и заводи. А воспоминания, связанные с речкой детства и юности, живы. Сколько часов и дней было проведено на её берегах с удочкой! Разнообразной рыбы было великое множество. Бывало, чуть ли не в каждой семье были бредень или крига, сети, да и неводом артельно «баловались». А как было приятно наблюдать, как девушки в сарафанах с весёлым смехом вытаскивают тяжелый бредень на пологий берег и хлопотливо собирают в торбу трепыхающуюся, сверкающую чешуёй рыбу и потом с добрым уловом, облепленные мокрой одеждой трусцой бегут к деревне. Тихо и пустынно стало на моей реке. Поглотив пойменные луга, лес почти вплотную подступил к самым её берегам. Уже редко где по всей пойме услышишь звон косы: заболотилось то, что осталось, и стадо коров, проваливаясь по брюхо в кочковатую вязкую землю, доуничтожает когда-то богатые покосами заливные луга. А ведь еще в моей обозримой памяти, в 40-50 годах, на тех поймах стояли сотни стогов сена. За лугами ухаживали, срубали кустарники, кочки, отводили воду. Одна только пойма Ипути давала в достаточном количестве для общественного и личного скота хорошего сена, и ни одно хозяйство не занимало пашни под кормовые травы. Обмелела и сама речка Ипуть, берега как бы сблизились, и бег её прозрачных вод затормозили разросшиеся в русле водоросли. Многое в моей жизни связано с этой рекой. Но когда прихожу к Ипути, почему-то чаще всего вспоминаю сентябрь 1943 года. Тогда несколько дней подряд за рекой, за темной стеной вставшего за ней леса, слышалась орудийная канонада. По ночам пылали зарева пожаров. А вскоре оттуда прибыли небольшие отряды немцев на мотоциклах. С местными полицаями ходили по избам, выгоняли стариков и женщин, разбивали на группы и гнали на Ипуть, как потом выяснилось, рыть окопы: на её правом, более высоком берегу строилась линия обороны. В ту памятную ночь, воспользовавшись тем, что немецкие отряды расположились в районном центре, почти всё население деревни укрылось в лесу.
Сколько там скрывались, точно не помню, но однажды утром, проснувшись и выбравшись из елового шалаша на опушку леса, я увидел односельчан. Они стояли молча и смотрели в сторону деревни на черные столбы дыма, поднимавшегося за перелеском,- горела моя деревня, мои Блинные Кучи. В деревне и до войны случались отдельные пожары: от грозы загорался сарай или скотный двор, чья-то изба из-за неосторожного обращения с огнем. Пожар всегда пугал меня и почему-то ассоциировался с похоронами, когда кто-то или что-то уходило навсегда и уже ничего нельзя было поправить или изменить. И теперь я смотрел на закрывающую полнеба завесу дыма и представлял себе, как горит наша хата, сараи, сад... Под предлогом пойти присмотреть за привязанной на полянке нашей коровой, я лощиной, поросшим лозняком овражком прошмыгнул в высокие заросли конопли (до войны её сеяли в каждом хозяйстве), ползком пробрался на окраину поля, которое кончалось чуть ли не у самой деревни, и, осторожно раздвинув стебли, выглянул. То, что было видно с опушки леса, не давало полного представления о пожаре в деревне. Теперь же моему взору открылась страшная, потрясающая картина: мне была видна середина деревни, охваченная сплошной стеной огня. Черный клубящийся дым был виден там, выше, а внизу клокотал огонь, пожирая сухое дерево изб с соломенными крышами, сараи, пристройки, деревья в садах. Зловеще метались гигантские языки пламени, рушились крыши, стены. Местами на раскаленных пепелищах уже обнажились печи с длинными черными трубами. И кроме шума и треска бушующего огня - нигде ни одной живой души, ни одного постороннего звука. Страшное это было зрелище, когда на твоих глазах беспощадный огонь пожирает не одно строение, не одну твою хату, а целую деревню тесно прижавшихся друг к другу изб. И никто, как прежде, даже не пытается бежать спасать их от огня. Я лежал на краю поля в конопле, подавленный и потрясенный увиденным. И, вдруг, перекрывая шум пожарища, появился какой-то новый звук, и уже через несколько секунд я увидел, как из-за видневшегося за пригорком кладбища по накатнику большака, грохоча колесами, на всем скаку в деревню ворвался немецкий обоз с покрытыми брезентом телегами - фурами. Разгоряченные лошади, пугаясь огня и кнута, бешено неслись вперёд через деревню и почти мгновенно исчезали в сплошной завесе огня и дыма, перекрывшего большак. Истошные крики людей, ржание лошадей, грохот и скрежет дополняли страшную картину. Первые подводы и их экипажи уже пожирал огонь, а последние криками пытались остановить лошадей и повернуть назад. В считанные минуты всё было кончено, и только продолжавшее с еще большей силой бушевать пламя пожара напоминало, что по воле всевышнего над врагом свершилось возмездие за устроенный страшный пожар.
Это уже потом, утром, когда в нашем лагере появился с автоматом на шее советский солдат - молодой, перемазанный грязью, улыбающийся - и старики делились с ним махоркой, а старая Пелагея из какой-то только ей известной заначки достала шкалик и, подавая солдату самогонку, перекрестила его со словами: «Наконец-то Господь тебя прислал...», это уже потом, когда, собрав свой скарб, все двинулись из леса в деревню к ещё дымящим пепелищам, я пошел посмотреть на место разыгравшейся на моих глазах трагедии. У раздувшихся и обгоревших трупов людей и лошадей, у остатков сгоревших телег и куч ещё тлевшего фуража стояли погорельцы и гадали, «какого чёрта фрицы сами бросились в огонь». А я, видевший это, ответ нашел: отстав от своих, обозники видели, конечно, горящую деревню, через которую проходил большак. У въезда избы отстояли на значительном расстоянии от дороги и горящее пламя не угрожало проезду. И, думая проскочить на полном скаку через пожар, они не подозревали об ожидавшей их ловушке, подготовленной прошедшими ранние их же поджигателями. К середине деревни избы почти вплотную подступали к дороге, стояли тесно друг к другу и разбушевавшийся пожар образовал сплошной огненный коридор: вся дорога оказалась в пламени. Но уже, близко увидев угрозу, они не смогли остановить разъяренных лошадей, и все погибли...
В те военные годы я испытал и минуты радости, которые также запомнились на всю жизнь. Так, после освобождения от оккупации нам дали бесплатно лес. И мы наконец-то переехали из вросшей в землю и чудом не сгоревшей, построенной еще прадедом хатенки в новый дом. А летом 1946 послевоенного года была ещё одна нежданная радость. В придорожной берёзовой роще я собирал первые ранние подберёзовики. Поднял голову и увидел, как по тропинке, протоптанной рядом с большаком, идет солдат с вещмешком за плечами, без пилотки, в запыленных сапогах. Вгляделся и, бросив лукошко, побежал к тропинке.
- Никита,- закричал я,- наконец-то вернулся!..
Когда говорят о тех или иных качествах человека, то обычно добавляют: «Это у него от отца» или «Это у него от матери». У меня же ещё очень многое от старшего брата Никиты. Веселый, энергичный, остроумный, не любивший фальши и несправедливости, он был для меня постоянным примером. Многие его поступки и отношение к людям определяли и определяют не только моё поведение, но и конкретное отношение ко всему, с чем мне пришлось и приходится сталкиваться. Пробыв четыре года на фронтах Великой Отечественной войны, Никита без единой царапины, с орденами и медалями на груди вернулся домой. И тут столкнулся с ещё большей опасностью, чем фронтовая,- с самодурством председателя колхоза. Этот человек, поддерживаемый какой-то районной силой, творил в колхозе всё, что левая нога захочет: пил, жировал, просто издевался над людьми. А колхоз хирел, разваливался, люди уезжали из деревни целыми семьями. Никита встал на защиту своих односельчан и навлек на себя гнев самодура. Начались преследования - сфабриковали уголовное дело, исключили из партии, отстранили от работы... Надо было защищаться, доказывать свою правоту, а тут ещё шли и шли к нему обиженные и обездоленные с просьбами написать жалобу, помочь найти справедливость. И ходил брат по районным и областным организациям, ездил в Москву в ЦК, в Верховный Совет в поисках правды и справедливости. Более десяти лет ушло на эту борьбу. Добившись-таки наказания председателя-самодура и отстранения его от должности, он был восстановлен в членах партии и работал лесником. Но однажды при обходе лесных делянок, где рубили лес для стройки, упавшее дерево ударило его по голове, и брат, даже не вскрикнув, умер. Четверо детей остались без отца. Страшное горе обрушилось на нашу семью, на односельчан. Вся деревня торжественно и скорбно провожала в последний путь своего заступника... В числе тех, за кого заступался Никита, была и семья друга моего детства и юности Сени Черникова. Но не выдержали самодурства председателя эти трудолюбивые люди - в поисках лучшей жизни отправились в Сибирь и в конце концов осели в Казахстане. Сорок лет не виделись мы с Сеней. И вот однажды ранним утром в моей городской квартире раздался звонок. Открываю дверь и вижу Сеню, Семена Павловича Черникова, собственной персоной - высокого, полноватого и уже стареющего мужчину. И об этой трогательной встрече я часто вспоминаю, когда приезжаю в родную деревню. Вспоминаю, как тогда, бросив дела, мы поехали в Блинные Кучи, обошли все памятные места и на берегу Ипути накрыли скатерть и за ней вспомнили друзей и односельчан. И тех, кого уж нет в живых, и тех, кто, как и Сеня, подался в чужие края - на Украину и в Сибирь, кто уехал в столицу работать истопником или дворником. С чувством большой и невосполнимой потери вспоминали нашего однокашника и друга Сашу Шеева, очень рано ушедшего из жизни... Много насчитали имен тех, кто не вернулся и теперь уже, вероятно, не вернется никогда на родную землю...
С каждым годом пустеет моя деревня. И она не одна такая. И пишу я о ней так подробно потому, что Блинные Кучи - типичная деревня нашей многострадальной Смоленщины. Пишу для того, чтобы читатели, глядя на эти фотографии, поняли, в какое время они создавались, могли лучше почувствовать истоки и атмосферу нашей сегодняшней неустроенной жизни.
1995 г.
Некоторые дороги имели свои особые названия. Например, "солоный путь" - дорога, по которой перевозили соль. Был также путь "из варяг в греки". Малые дорожки, согласно мнению многих лингвистов, как и сегодня назывались "тропами". А небольшие дорожки, которые мы называем тропами, в Древней Руси назывались иначе - "стезями (стёжками)", "путиками". В древней Руси дорог особо-то и не было. Люди по большей части пользовались реками. Зимой по льду на санях, а летом на лодках плавали. Первая дорога, которая соединила Суздаль до Москвы, а потом продлена до Киева, появилась не раньше 6 века. Вообще слово "дорога" имеет русские корни: это от "дор", т. е. выдерганное место, так как чтобы построить дорогу, приходилось расчищать лесные массивы. Ну а названия в те времена дорога имела разные. Так дороги, которые соединяли города, называли "большаками", т.е. большими. Были еще малые дороги, проселочные, это между деревнями.
Вот и мы сегодня едем по старинному Мглинскому тракту, по дороге, соединявшей север и юг России. На протяжении не одного столетия через Ершичский район, по правому берегу реки Ипуть, проходила большая торговая дорога - Мглинский тракт, или Мглинский большак. Это дорога от города Рославля до самой южной деревни района - Корсики и далее до Брянского города Мглин. Когда-то она была обсажена с двух сторон берёзами. Мглинский большак связан с именами великих людей России - императрицы Екатерины Второй и князя Григория Потемкина-Таврического. И эта история об одной из деревень на этой дороге, о деревне Блинные Кучи.
Говорят, проезжая по Смоленским землям, Екатерина Вторая останавливалась в домах помещиков и была недовольна, что крестьяне в их деревнях живут бедно. Весть об этом широко распространилась. И вот по пути увидела она одну бедную деревню, остановилась, зашла в крайнюю избу. А в доме пахло блинами. Смотрит - в сите стопка гречневых блинов, а рядом миска с маслом. Хозяева угостили важную гостью. Удивилась императрица и спросила: «В одной ли это избе такое?» Решила зайти и в другие дома. И везде её потчевали румяными блинами. Тогда Екатерина сказала: «Это не деревня, а целые блинные кучи!» А было-то всего два решета блинов, и их носили из избы в избу. Деревню после этого стали называть Блинные Кучи. Родился там в далеком 1928 году человек, который любовь к этим местам пронёс через всю жизнь. Стукалов Александр Афанасьевич. Вся его жизнь связана с репортерской работой. Начиная с 1959 года, он работал фотокорреспондентом в областных газетах и на телевидении, через всю свою жизнь пронёс любовь к родному краю. Итогом этой работы была книга "Край мой Смоленский". Её можно назвать фотодокументальной летописью истории Смоленщины, последних десятилетий 20 века и авторской исповедью перед людьми старшего поколения. И текст ниже - это его рассказ о Блинных Кучах.
Это моя родная деревня. Здесь я родился и вырос, отсюда ушёл служить в армию. После службы жизненные обстоятельства сложились так, что я стал городским жителем. И вот теперь, когда возраст напоминает о себе, мысли то и дело уходят в прошлое, и я с удивительной ясностью вспоминаю прожитые в деревне годы, своих родных и односельчан. Многие мои земляки уже ушли из жизни, так и не оставив после себя заметного следа, а ведь были среди них и талантливые, одаренные от природы люди. Например, Алексей Аксёнов, по прозвищу Гришачок, ремонтировал и делал гармошки, а Иван Кайла (редкое деревенское прозвище) был неповторимый рассказчик и балагур, душа компаний, ну прямо - Василий Тёркин. Или взять моего дядю Егора - сам сделал скрипку и самостоятельно научился играть на ней. Помню своего деда Николая Илларионовича - сильного, высокого, жилистого мужчину. Был он мастером на все руки: и плотник, и столяр, и бондарь, из лыка мог сплести и лапти, и разнообразные кошелки, и короба. Во всем этом повторил его и мой отец Афанасий Николаевич, который ко всему прочему выделывал кожи, шил сапоги, занимался садоводством. Саженцы разных сортов яблонь и груш из отцовского плодопитомника, занимавшего добрую четверть нашего небольшого огорода, расходились по всей округе. Доводилось и мне не раз пользоваться плодами его садоводческого искусства - более пяти сортов яблок умещалось на одном дереве. А как проявлялись таланты в наших деревенских женщинах и девушках! Чуть ли не в каждой избе к зиме, когда уже готова была пряжа, устанавливали изготовленные своими же деревенскими мастерами ткацкие станки, и раздавался по деревне неумолчный перестук бедер - ткали полотна-холстины на сорочки, скатерти и полотенца, красивые разноцветные полотнища на сарафаны-самотканки, а потом тяжелые рулоны холстов колотили вальками у речки, расстилали зимой на снегу, а летом по чистой травке. И не спали будущие невесты до полуночи, готовили приданое, замысловатыми узорами вышивали по белоснежному полотну, плели кружева и при этом непременно пели песни.
Песни в деревне любили. Прошли годы, но и до сего времени в ушах стоит звук тех песен, когда по вечерам женщины возвращались с полей. Песня начиналась где-то далеко, сначала неуверенно, малым числом голосов, потом нарастала, укреплялась, ширилась и уже лилась над уходящими в сумерки полями и перелесками, приближалась к деревне. И высоко над всеми голосами вырывался прекрасный голос подголосницы, одной из деревенских красавиц - Тани. Лилась песня раздольная, задушевная, и сердце заполняло особое неповторимое чувство прекрасного, радостное ощущение красоты жизни. Блинные Кучи расположились на берегу реки Ипуть, за пойменными лугами которой темной и, казалось, бесконечной стеной стоял дремучий лес, а вокруг деревни - перелески, березовые рощи. В те годы это всё было как бы первозданное, нетронутое, незахламленное, не загаженное прорвавшейся в деревню цивилизацией. Чуть ли не до юношеских лет бегал босиком, порезать ноги можно было только лишь осокой у реки. А сейчас берега моей родной речки захламлены, усеяны осколками стекла, ржавыми консервными банками, разным хламом. И уже не пройдешь по утренней росе босиком без опасения покалечить ноги и не прыгнешь, не раздумывая, в вир, зная, что его дно превращено в свалку. И теперь, посещая свою родную деревню Блинные Кучи, я подолгу стою в старом саду своего детства, где еще сохранилось несколько дряхлых деревьев, вспоминаю те далекие годы, ушедших из жизни людей. Гляжу на поросший бурьяном и крапивой бугорок камней и кирпича, где когда-то стояла изба соседа Павла Будилина, по прозвищу Скандал. И представляю его бегущего с высоко поднятым топором к моему отцу, который распахивал огород и плугом на меже ненароком на несколько сантиметров «залез» в его землю... Давно нет Скандала и моего отца, нет и тех изб, заросли бурьяном и чертополохом когда-то плодоносящие огороды, не видно и меж, бывших причиной раздоров. Жизнь прокатила колесом по всей деревне, осталось до наших дней совсем мало изб (а было более чем 100 дворов), некоторые из них догнивают на заброшенных усадьбах. Но так же, как и сотни лет назад, течет мимо деревни, петляет среди низких берегов по лугам моя родная река Ипуть.
Многое изменилось на её берегах и в русле. Исчезли, смыты течением и половодьями островки, вырублены на берегах деревья, густой тиной заросли «блюдца» и заводи. А воспоминания, связанные с речкой детства и юности, живы. Сколько часов и дней было проведено на её берегах с удочкой! Разнообразной рыбы было великое множество. Бывало, чуть ли не в каждой семье были бредень или крига, сети, да и неводом артельно «баловались». А как было приятно наблюдать, как девушки в сарафанах с весёлым смехом вытаскивают тяжелый бредень на пологий берег и хлопотливо собирают в торбу трепыхающуюся, сверкающую чешуёй рыбу и потом с добрым уловом, облепленные мокрой одеждой трусцой бегут к деревне. Тихо и пустынно стало на моей реке. Поглотив пойменные луга, лес почти вплотную подступил к самым её берегам. Уже редко где по всей пойме услышишь звон косы: заболотилось то, что осталось, и стадо коров, проваливаясь по брюхо в кочковатую вязкую землю, доуничтожает когда-то богатые покосами заливные луга. А ведь еще в моей обозримой памяти, в 40-50 годах, на тех поймах стояли сотни стогов сена. За лугами ухаживали, срубали кустарники, кочки, отводили воду. Одна только пойма Ипути давала в достаточном количестве для общественного и личного скота хорошего сена, и ни одно хозяйство не занимало пашни под кормовые травы. Обмелела и сама речка Ипуть, берега как бы сблизились, и бег её прозрачных вод затормозили разросшиеся в русле водоросли. Многое в моей жизни связано с этой рекой. Но когда прихожу к Ипути, почему-то чаще всего вспоминаю сентябрь 1943 года. Тогда несколько дней подряд за рекой, за темной стеной вставшего за ней леса, слышалась орудийная канонада. По ночам пылали зарева пожаров. А вскоре оттуда прибыли небольшие отряды немцев на мотоциклах. С местными полицаями ходили по избам, выгоняли стариков и женщин, разбивали на группы и гнали на Ипуть, как потом выяснилось, рыть окопы: на её правом, более высоком берегу строилась линия обороны. В ту памятную ночь, воспользовавшись тем, что немецкие отряды расположились в районном центре, почти всё население деревни укрылось в лесу.
Сколько там скрывались, точно не помню, но однажды утром, проснувшись и выбравшись из елового шалаша на опушку леса, я увидел односельчан. Они стояли молча и смотрели в сторону деревни на черные столбы дыма, поднимавшегося за перелеском,- горела моя деревня, мои Блинные Кучи. В деревне и до войны случались отдельные пожары: от грозы загорался сарай или скотный двор, чья-то изба из-за неосторожного обращения с огнем. Пожар всегда пугал меня и почему-то ассоциировался с похоронами, когда кто-то или что-то уходило навсегда и уже ничего нельзя было поправить или изменить. И теперь я смотрел на закрывающую полнеба завесу дыма и представлял себе, как горит наша хата, сараи, сад... Под предлогом пойти присмотреть за привязанной на полянке нашей коровой, я лощиной, поросшим лозняком овражком прошмыгнул в высокие заросли конопли (до войны её сеяли в каждом хозяйстве), ползком пробрался на окраину поля, которое кончалось чуть ли не у самой деревни, и, осторожно раздвинув стебли, выглянул. То, что было видно с опушки леса, не давало полного представления о пожаре в деревне. Теперь же моему взору открылась страшная, потрясающая картина: мне была видна середина деревни, охваченная сплошной стеной огня. Черный клубящийся дым был виден там, выше, а внизу клокотал огонь, пожирая сухое дерево изб с соломенными крышами, сараи, пристройки, деревья в садах. Зловеще метались гигантские языки пламени, рушились крыши, стены. Местами на раскаленных пепелищах уже обнажились печи с длинными черными трубами. И кроме шума и треска бушующего огня - нигде ни одной живой души, ни одного постороннего звука. Страшное это было зрелище, когда на твоих глазах беспощадный огонь пожирает не одно строение, не одну твою хату, а целую деревню тесно прижавшихся друг к другу изб. И никто, как прежде, даже не пытается бежать спасать их от огня. Я лежал на краю поля в конопле, подавленный и потрясенный увиденным. И, вдруг, перекрывая шум пожарища, появился какой-то новый звук, и уже через несколько секунд я увидел, как из-за видневшегося за пригорком кладбища по накатнику большака, грохоча колесами, на всем скаку в деревню ворвался немецкий обоз с покрытыми брезентом телегами - фурами. Разгоряченные лошади, пугаясь огня и кнута, бешено неслись вперёд через деревню и почти мгновенно исчезали в сплошной завесе огня и дыма, перекрывшего большак. Истошные крики людей, ржание лошадей, грохот и скрежет дополняли страшную картину. Первые подводы и их экипажи уже пожирал огонь, а последние криками пытались остановить лошадей и повернуть назад. В считанные минуты всё было кончено, и только продолжавшее с еще большей силой бушевать пламя пожара напоминало, что по воле всевышнего над врагом свершилось возмездие за устроенный страшный пожар.
Это уже потом, утром, когда в нашем лагере появился с автоматом на шее советский солдат - молодой, перемазанный грязью, улыбающийся - и старики делились с ним махоркой, а старая Пелагея из какой-то только ей известной заначки достала шкалик и, подавая солдату самогонку, перекрестила его со словами: «Наконец-то Господь тебя прислал...», это уже потом, когда, собрав свой скарб, все двинулись из леса в деревню к ещё дымящим пепелищам, я пошел посмотреть на место разыгравшейся на моих глазах трагедии. У раздувшихся и обгоревших трупов людей и лошадей, у остатков сгоревших телег и куч ещё тлевшего фуража стояли погорельцы и гадали, «какого чёрта фрицы сами бросились в огонь». А я, видевший это, ответ нашел: отстав от своих, обозники видели, конечно, горящую деревню, через которую проходил большак. У въезда избы отстояли на значительном расстоянии от дороги и горящее пламя не угрожало проезду. И, думая проскочить на полном скаку через пожар, они не подозревали об ожидавшей их ловушке, подготовленной прошедшими ранние их же поджигателями. К середине деревни избы почти вплотную подступали к дороге, стояли тесно друг к другу и разбушевавшийся пожар образовал сплошной огненный коридор: вся дорога оказалась в пламени. Но уже, близко увидев угрозу, они не смогли остановить разъяренных лошадей, и все погибли...
В те военные годы я испытал и минуты радости, которые также запомнились на всю жизнь. Так, после освобождения от оккупации нам дали бесплатно лес. И мы наконец-то переехали из вросшей в землю и чудом не сгоревшей, построенной еще прадедом хатенки в новый дом. А летом 1946 послевоенного года была ещё одна нежданная радость. В придорожной берёзовой роще я собирал первые ранние подберёзовики. Поднял голову и увидел, как по тропинке, протоптанной рядом с большаком, идет солдат с вещмешком за плечами, без пилотки, в запыленных сапогах. Вгляделся и, бросив лукошко, побежал к тропинке.
- Никита,- закричал я,- наконец-то вернулся!..
Когда говорят о тех или иных качествах человека, то обычно добавляют: «Это у него от отца» или «Это у него от матери». У меня же ещё очень многое от старшего брата Никиты. Веселый, энергичный, остроумный, не любивший фальши и несправедливости, он был для меня постоянным примером. Многие его поступки и отношение к людям определяли и определяют не только моё поведение, но и конкретное отношение ко всему, с чем мне пришлось и приходится сталкиваться. Пробыв четыре года на фронтах Великой Отечественной войны, Никита без единой царапины, с орденами и медалями на груди вернулся домой. И тут столкнулся с ещё большей опасностью, чем фронтовая,- с самодурством председателя колхоза. Этот человек, поддерживаемый какой-то районной силой, творил в колхозе всё, что левая нога захочет: пил, жировал, просто издевался над людьми. А колхоз хирел, разваливался, люди уезжали из деревни целыми семьями. Никита встал на защиту своих односельчан и навлек на себя гнев самодура. Начались преследования - сфабриковали уголовное дело, исключили из партии, отстранили от работы... Надо было защищаться, доказывать свою правоту, а тут ещё шли и шли к нему обиженные и обездоленные с просьбами написать жалобу, помочь найти справедливость. И ходил брат по районным и областным организациям, ездил в Москву в ЦК, в Верховный Совет в поисках правды и справедливости. Более десяти лет ушло на эту борьбу. Добившись-таки наказания председателя-самодура и отстранения его от должности, он был восстановлен в членах партии и работал лесником. Но однажды при обходе лесных делянок, где рубили лес для стройки, упавшее дерево ударило его по голове, и брат, даже не вскрикнув, умер. Четверо детей остались без отца. Страшное горе обрушилось на нашу семью, на односельчан. Вся деревня торжественно и скорбно провожала в последний путь своего заступника... В числе тех, за кого заступался Никита, была и семья друга моего детства и юности Сени Черникова. Но не выдержали самодурства председателя эти трудолюбивые люди - в поисках лучшей жизни отправились в Сибирь и в конце концов осели в Казахстане. Сорок лет не виделись мы с Сеней. И вот однажды ранним утром в моей городской квартире раздался звонок. Открываю дверь и вижу Сеню, Семена Павловича Черникова, собственной персоной - высокого, полноватого и уже стареющего мужчину. И об этой трогательной встрече я часто вспоминаю, когда приезжаю в родную деревню. Вспоминаю, как тогда, бросив дела, мы поехали в Блинные Кучи, обошли все памятные места и на берегу Ипути накрыли скатерть и за ней вспомнили друзей и односельчан. И тех, кого уж нет в живых, и тех, кто, как и Сеня, подался в чужие края - на Украину и в Сибирь, кто уехал в столицу работать истопником или дворником. С чувством большой и невосполнимой потери вспоминали нашего однокашника и друга Сашу Шеева, очень рано ушедшего из жизни... Много насчитали имен тех, кто не вернулся и теперь уже, вероятно, не вернется никогда на родную землю...
С каждым годом пустеет моя деревня. И она не одна такая. И пишу я о ней так подробно потому, что Блинные Кучи - типичная деревня нашей многострадальной Смоленщины. Пишу для того, чтобы читатели, глядя на эти фотографии, поняли, в какое время они создавались, могли лучше почувствовать истоки и атмосферу нашей сегодняшней неустроенной жизни.
1995 г.